видитъ ли онъ во снѣ мать? Петръ говоритъ: „не вижу“. И тотъ тоже не видитъ. А другой слѣпецъ, Романъ, видитъ во снѣ свою мать молодою, хотя она уже старая…
— Такъ! Что же дальше?
Эвелина задумалась и потомъ, поднимая на старика свои синіе глаза, въ которыхъ теперь виднѣлась борьба и страданіе, сказала:
— Тотъ, Романъ, добрый и спокойный. Лицо у него грустное, но не злое… Онъ родился зрячимъ… А другой… Онъ очень страдаетъ,—вдругъ свернула она.
— Говори, пожалуйста, прямо,—нетерпѣливо перебилъ Максимъ,—другой озлобленъ?..
— Да. Онъ хотѣлъ прибить дѣтей и проклиналъ ихъ. А Романа дѣти любятъ…
— Золъ и похожъ на Петра… понимаю,—задумчиво сказалъ Максимъ.
Эвелина еще помолчала и затѣмъ, какъ будто эти слова стоили ей тяжелой внутренней борьбы, проговорила совсѣмъ тихо:
— Лицомъ оба не похожи… черты другія. Но въ выраженіи… Мнѣ казалось, что прежде у Петра бывало выраженіе немножко, какъ у Романа, а теперь все чаще виденъ тотъ, другой… и еще… Я боюсь, я думаю…
— Чего ты боишься? Иди сюда, моя умная крошка,—сказалъ Максимъ съ необычной нѣжностью. И, когда она, ослабѣвая отъ этой ласки, подошла къ нему со слезами на глазахъ, онъ погладилъ ея шелковистые волосы своей большой рукой и сказалъ:
— Что же ты думаешь? Скажи. Ты, я вижу, умѣешь думать.
— Я думаю, что… онъ считаетъ теперь, что… всѣ слѣпо-рожденные злые… И онъ увѣрилъ себя, что онъ тоже… непремѣнно.
— Да, вотъ что…—проговорилъ Максимъ, вдругъ отнимая руку…—Дай мнѣ мою трубку, голубушка… Вонъ она тамъ, на окнѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ надъ его головой взвилось синее облако дыма.
— Гм… да… плохо,—ворчалъ онъ про себя…—Я ошибся. Аня была права: можно грустить и страдать о томъ, чего не испыталъ ни разу. А теперь къ инстинкту присоединилось сознаніе, и оба пойдутъ въ одномъ направленіи. Проклятый случай… А впрочемъ, шила, какъ говорится, въ мѣшкѣ не спрячешь… Все гдѣ-нибудь выставится…
Онъ совсѣмъ потонулъ въ сизыхъ облакахъ… Въ квадратной головѣ старика кипѣли какія-то мысли и новыя рѣшенія.
