Кто делает себя самозванцем, послом или вестником от своего города к другому; или если посланный объявит не то, с чем он был послан; или пришедший от неприятелей или союзников не искренно изречет известие или исполнит посольство: таковых по закону должно подвергать суду, как нечестивых и беззаконных нарушителей посольства и приказаний Гермеса и Зевса, и виновных подвергать или денежной пене, или наказанию.
Воровство чужого имения есть подлое дело, грабеж — бесстыдное. Из сынов Зевсовых никто никогда не занимался ни тем ни другим, ни хитростью, ни силою. Не будем верить слепо поэтам и некоторым баснословам, заблуждающим в сих предметах; не станем думать, будто воровать и делать насильство совсем не гнусно; будто сами Боги тоже делают. Это не истинно и не правдоподобно. Делающий сии беззакония конечно не есть ни Бог, ни сын Богов. Это лучше может знать законодатель, нежели все поэты.
Кого убеждают наши слова, тот счастлив и во всю жизнь да будет счастлив; а не верящий пусть борется с сим законом: укравший что-либо общественное, малое или великое, всегда одному наказанию подвергается. Ибо крадущий что-нибудь малое крадет по одинаковой склонности, но только по меньшей возможности. Кто берет большую часть, ему не принадлежащую, тот совершает ту же меру злодеяния. Итак, закон не полагает меньшего и большего наказания, смотря по количеству украденного; но по тому только, что один вор еще может исправиться, а другой неудобоисцелим. Если кто поймает иностранца или раба в покраже чего-нибудь общественного, то в ожидании исправления его суд должен определить ему или наказание, или денежную пеню. Гражданин же и воспитанный (каково воспитание!) если будет пойман в воровстве общественного и в насилии отечеству своему, как неизлечимый накажется смертью.
Для войска нужны частые советы и многие законы. Главнейший из них есть тот, чтоб в воинстве никому никогда не быть безначальным, ни мужчине, ни женщине; не приучать себя к собственной какой привычке; не делать ничего ни важного, ни маловажного самому собою поодиночке: но и в военное, и в мирное время всегда смотреть на начальника, во всём ему следовать, самые малейшие дела исправлять по его распоряжению, как то: вставать, когда прикажут, выходить, упражняться в телодвижениях, мыться, есть и вставать ночью для стражи и для получения приказаний; и в самих опасностях без знака от начальника ни преследовать, ни отступать — одним словом, не знать и совершенно забыть, что значит делать что-нибудь отдельно от других, но вести всегда всем жизнь совокупную и общую. Нет ничего и быть не может лучше, полезнее и действительнее сего для спасения на войне и для приобретения победы. Сами граждане должны привыкать к сему во время мира; от самого детства должны учиться управлять другими и быть под начальством у других; а безначалие должно быть изгнано не только из общества людей, но и от самых скотов им подвластных.
С той же целью должно совершать все пляски, клонящиеся к умножению военного мужества, и упражнять члены свои во всякой развязности и ловкости, также приучаться к воздержанию в питье и пище, к перенесению холода и зноя и знакомиться с жестким одром; а более всего не ослаблять крепости головы и ног посторонними повязками, оставляя свой природный покров и употребление природной обуви. Сохранение сих двух крайностей имеет великое влияние на здоровье всего тела, равно как и несохранение их производит противное действие, ибо ноги суть неутомимые слуги всего человеческого состава, голова же — верховный начальник: природа заключила в ней все главные чувства.
Юноша от действа должен слышать сию похвалу воинственной жизни. Закон же повелевает им служить или в рядах, или в отдельных отрядах. Кто по какому-либо малодушию уклонится от службы без позволения военачальников, тот по окончании похода судится от военных архонтов в уклонении от войны. Судит же его все войско в своих собраниях, особо пешие и особо конные, равно как прочие части войска. Пешие преступники приводятся к пешим, конные — к конным, и всякий к своим сослужащим. Обвиненному никогда уже не позволяется быть сподвижником в делах мужества, ни осуждать другого в уклонении от войны, ни быть обвинителем ни в каких подобных случаях, и сверх того судилище подвергает его или наказанию, или денежной пене. По окончании суда над уклоняющимися от войны опять те же начальники делают другое собрание. Желающий получить должную награду в своем отечестве не говорит ничего о предыдущих войнах, не представляет ни свидетельств, ни других достоверных доказательств, но говорит только об одном последнем походе. За победу всякому определяется оливковый венок. Сей венок, написанный в храме какого-либо воинственного божества, будет служить всякому во всю жизнь его свидетельством его отличных подвигов: первых, вторых, третьих и т. д. Кто после сражения возвратится в дом прежде, нежели приведут войско архонты, тот обвиняется в оставлении рядов в том же судилище, где судится уклонение от службы. Обвиненным определяются те же наказания. Но всякий человек, обвиняющий другого, должен остерегаться по возможности, чтоб ни произвольно, ни против воли не представить ложного свидетельства. Правосудие, говорят, есть дочь стыда, и говорят истинно. Ложь по свойству своему противна и стыду, и правосудию. Если в других случаях надлежит судьям остерегаться погрешать против истины, то особенно в суждении за оставление оружия во время войны; не различая того, кто оставляет оружие по необходимости, мы подвергнем его ненависти, как за постыдное дело, и невинного несправедливо накажем. Нелегко определить сии необходимые случаи; при всём том закон хотя отчасти должен сделать сие разделение. Возьмем в пример басню о Патрокле и скажем: если б он, принесенный в лагерь без оружия, был еще жив, что со многими случается, когда Гектор владел уже первыми оружиями сына Пелеева, которые, как Гомер повествует, подарены были Фетиде при браке её, тогда все робкие из греков могли б укорять Патрокла в оставлении оружия. Сколь часто теряют его, или низвергаясь с крутизны, или на море, или при дожде, когда застигнет кого внезапное, сильное стремление воды? Можно представить бесчисленные примеры к оправданию сего несчастья, подверженного сомнению. Но по возможности надлежит отличать бо́льшее и труднейшее зло от меньшего и легчайшего. Уже само название, даваемое в укоризну, делает различие. Неправильно было бы укорять вообще за потерю щита, но правильно укоряем оставляющего оружие, ибо не все равно – терять оружие, когда отнимут его превосходнейшею силою, и бросать его произвольно. Сии два случая совершенно различны. Итак, в законе полагается: кто, окруженный неприятелями, не обращает против них своего оружия и не сражается, но произвольно оставляет его, или повергает, желая лучше быстротою ног спасти постыдную жизнь, нежели мужественно встретить доблестную и блаженную смерть, тот за сие оставление оружия подвергается суду. Случаи же вышеприведенные судья оставляет без внимания. Ибо малодушного должно наказывать, чтоб он исправился, а несчастного наказанием уже не исправить.
Но какое приличное наказание может быть человеку, отдающему во власть неприятелей свою защиту? Если б можно было сделать противное тому, что некогда Бог сделал с Кенеем фессалийцем, изменивши его из женщины в мужчину, то сие перерождение из мужчины в женщину было бы лучшее, приличнейшее наказание бросающему свой щит. Установим ближайшее к сему, чтоб он более не подвергал опасности своего животолюбия, но проводил бы долгую жизнь в величайшем поношении; да будет против таковых сей закон: кто подвергнется суду как малодушно оставивший военные оружия, того не должен употреблять как воина ни полководец, ни другой кто из военных начальников; того не должно допускать даже в строй, ни к чему другому. Иначе блюститель нравственности подвергает пене того, кто примет малодушного: из первого класса такой платит тысячу драхм, из второго пять мин, из третьего три, из четвертого одну; сам же виновный сверх того, что удаляется за малодушие свое от всех мужественных опасностей, должен еще заплатить – из первого класса тысячу драхм, из второго пять мин, из третьего три, из четвертого одну. Но какое приличное слово мы скажем о том, кто смотрит за нравственностью правителей, из которых одни избираются по жребию на год, другие по выбору на многие годы? Кто может быть для них достойным цензором? Кто из них, изнемогши под бременем своего звания и не имея силы, соответствующей своей власти, не скажет и не сделает чего-нибудь несправедливого? Очень трудно найти для начальников начальника отличного доблестью; при всём том должно употребить все усилия, чтобы обрести сих мужей божественных. Почему же? В государственном устроении, так как в корабле или в животном, есть многие связи, кои мы, как одну разделенную природу, называем различными именами: связи вдоль идущие, поперечные и конечные; каждая малейшая связь может или сохранить, или разрушить целое членоустроение. Если цензоры, судии правителей, лучше сих и отличаются пред ними неукоризненным правосудием, то весь город и вся страна цветет и блаженствует. Если суд над правителями иначе происходит, то по ниспровержении правосудия, которое соединяет в одно тело все части государственного правления, всякая власть отделяется от другой, все стремятся к разным целям, разделяют один город на многие, наполняют его возмущениями и ведут к неизбежной гибели. Для сего цензоры должны быть люди отличнейшие во всякой доблести. Начало их и выбор устроим таким образом: всякий год при повороте солнца с лета на зиму весь город должен собираться в храме Солнца и Аполлона для избрания и посвящения сим божествам трех мужей, которых бы не один, но все признали лучшими, и не моложе пятидесяти лет. Из предложенных отделят избранных большинством голосов, отбрасывая из них по половине, если число их четное; а если нечетное, то исключив одного с меньшим числом голосов, составить равные половины. При равных голосах, если половина превосходит требуемое число, излишек убавить, отбросив младших по летам; потом делать выбор между прочими, доколе останутся трое; если у всех или у двоих голоса будут равные, то, полагаясь на Божью волю и счастье, избирать по жребию, и троих избранных венчать оливковой ветвью; потом, воздав сим мужам их отличия, возвестить всюду, что город Магнезия, вновь получивши от Бога спасение, посвящает Солнцу из среды своей трех мужей и приносит первенцев своих ему и Аполлону по древнему обычаю, как жертву покровителям правосудия. В первый год избрать двенадцать цензоров, старцев до восьмидесятилетнего возраста. А в последующие времена избирать уже ежегодно по три. Сии судьи, разделив все власти на двенадцать частей, должны обличать и испытывать их всеми позволительными способами; во все время суда своего они должны жить в храме Аполлона и Солнца, в котором были избраны. Они судят и частно, и в общих совещаниях; отдают отчет государству обо всех правителях, выставляя на площади написание о каждом начальстве, если оно, по приговору их, должно подвергнуться наказанию или пене. Начальник, не признающий справедливым суд цензоров, приводит их к избранным судьям, и если оправдается, то обвиняет самих цензоров, если хочет; а если будет обвинен, то он по необходимости должен умереть, если цензоры приговорили его к смертной казни; а при других приговорах, если возможно, должен платить вдвое. Должно также определить, каковы должны быть возмездия сим мужам и каким образом. При жизни своей они пользуются первыми почестями во всём государстве и занимают первые места во всех собраниях. Также при народных жертвоприношениях, при зрелищах и при других торжественных собраниях, общих для всех эллинов, председатели избираются из сих мужей; они одни в городе украшаются лавровыми венками; все они суть жрецы Аполлона и Солнца; и один первый из жрецов ежегодно избирается первосвященником; имя его означается в летописях для показания, сколько времени существует город. Умершим почести выставления, выноса и погребения совершаются совершенно отлично от других граждан. В одеждах белых, без слез и без вопля они сопровождаются. Пятнадцать дев и пятнадцать юношей, предстоя пред гробом его, поют гимн в похвалу жрецам, не прерывая хвалебных песней своих в продолжение целого дня. С утренней зарею сто юношей, упражняющихся в гимнастических играх, несут гроб его к могиле, за ними следуют родственники умершего. Им предыдут взрослые юноши в военном одеянии, конные с лошадьми, пешие с оружием, равно и прочие. Отроки у гроба поют отечественную песнь; за гробом шествуют девы и жены, свободные уже от брачного союза; за сими идут жрецы и жрицы, как при священном погребении, если не воспретит им и здесь, как и в прочих случаях, Пифийский Оракул. Гроб устрояется под землею, под обширным сводом из многоценных твердых камней, в нишах которых поставляются рядом каменные одры. Здесь положив покойного, кругом делают насыпь и обсаживают ее деревьями, оставляя средину, чтоб в последующее время уже не искать нового отверстия в распространяющуюся обитель мертвых. Здесь ежегодно совершаются состязания музыкальные, игры конные и гимнастические. Такие почести отдаются неукоризненно исправлявшим звание свое. Но если кто из сих мужей, гордясь своим выбором, обнаружит слабость человеческой природы и по избрании сделается худым, то закон повелевает обвинять его всякому, кто пожелает. Дело сие производится в суде таким образом: во-первых, законоблюстители составляют сие судилище. К ним присоединяются и те, кои уже совершили свое время, и суд избранных. Обвиняющий письменно объявляет, что такой-то не достоин ни отличий, ни своего звания. Если обвиняемый будет осужден, то он лишается своей власти, и погребения, и прочих присвоенных ему почестей. Но если обвинитель не будет иметь пятой части голосов, то должен заплатить: первого класса двенадцать мин, второго восемь, третьего шесть, четвертого две.
Великого удивления достоин Радамант в решении судебных дел. В его время люди имели твердую веру в бытие богов, ибо многие сами происходили от богов; таков был и сам Радамант, как говорят. Он, кажется, не полагался на суд человеческий, но предоставлял судить богам, отчего и дела решались при нем просто и скоро. Во всяком сомнении он заставлял тяжущихся давать клятву и примирял без всякой медленности и ущерба. Теперь же, как некоторые из людей совсем не верят богам, другие думают, что они не пекутся о нас; а большая и порочнейшая часть держится мнения, что они за малое курение фимиама и за льстивые молитвы содействуют им в грабежах и избавляют их от многих великих наказаний; теперь способ радамантова суда был бы бесполезен для нынешнего поколения людей. Мнение о богах изменилось в людях, следовательно потребно изменить и самые законы. Мудрые законы должны исключить из решения дел все клятвы тяжущихся сторон. Имеющий суд против другого должен представлять обвинения без клятвы. Оправдывающийся, написав свои оправдания, подает их архонтам, не приводя в свидетели богов. При таком многолюдстве в городе страшно вообразить себе, что почти половина из тех, кои так дружелюбно обращаются между собой на пиршествах, в других беседах и в частных совещаниях, суть клятвопреступники. Итак, предложим закон: присягу должны произносить: судья, когда приступает к суду, власти при избрании прочих начальств, или когда вынимают жребий, также судья плясок и всей музыки, наградоположники, председатели при гимнастических играх и конных ристалищах, и во всех случаях, где от клятвопреступления нельзя ожидать никакой пользы. А где отрицающему или утверждающему клятва может принести очевидную пользу, там тяжущиеся должны судиться без помощи её; вообще председящие не должны позволять ни божбы для удостоверения, ни заклинаний собою и родом своим, ни униженных прошений, ни слез, женщинам приличных, но излагать справедливость со всею простотою и ясностью. Если кто начнет говорить что-либо постороннее, то судьи наклоняют речь опять к настоящему делу. Иностранец с иностранцем могут взаимно давать и принимать клятвы, если сами захотят. Не состареваясь и не возрастая в городе, они не могут совратить примером своим других. Всякий суд может решаться таким же образом, если свободный сделает преступление, не подвергающее его ни ударам, ни заключению, ни смерти.
Торжественные ходы, великолепные празднества и другие общенародные обряды, также служения во время мирных жертвоприношений и во время военных сборов имеют своих преступников. Мера против сих преступлений да будет такова: с непослушных город взыскивает пеню за неисполнение своих обязанностей. Если кто изменяет слову, давши залоги, то они продаются, и деньги сии принадлежат городу. Если сама пеня значительнее вырученных денег, то правительство, возложив на виновных и сию плату, приводит их в суд и содержит, доколе они заплатят требуемое. Государству, которое получает свои доходы только от земледелия и не производит торговли за границей, необходимо надлежит сделать постановление в рассуждении отлучающихся из отечества и в рассуждении приезжающих иностранцев. Законодатель должен здесь подать свой совет и распространить его по возможности посредством убеждения. Обыкновенно смешение разных городов смешивает и нравы, ибо иностранцы приносят с собой разные нововведения и перемены, а сие наносит благоустроенным народам величайший вред. Другим, без хороших законов, без твердых нравов, нет никакой разности – смешиваться с другими, принимать иностранцев и самим переселяться в другие города, куда кто пожелает, без различия – и молодой, и старый. С другой стороны, совсем невозможно не принимать других и самим не путешествовать. Все почтут это грубостью, жестокостью, нарушением гостеприимства; все будут порицать в нас нравы гордые, не миролюбивые; не должно пренебрегать мнением других, кажемся ли мы им добрыми, или нет. Как бы кто ни был далек от добродетели, но в суждении своем о других он не так худ и бессмыслен. Самые злые имеют в себе божественный луч проницательности и многие из них в словах и во мнении безошибочно отделяют лучших людей от худших. А потому лучшее правило городам – не пренебрегать доброй славы, но предпочитать ее многому другому. Высочайшая справедливость требует, чтоб истинно добрый наслаждался доброхвальною жизнью. Совершенный муж не должен искать одного без другого. И поселяемому в Крите городу надлежит добродетелью приобретать у всех людей знаменитейшую и лучшую славу. Есть верная надежда, что скоро солнце и прочие боги узрят его наряду с прочими благоустроенными городами и странами, если он пойдет своим путем. В рассуждении путешествий в чужие страны и принятия иноземцев надлежит так поступать: во-первых, моложе сорока лет никому никуда не позволяется путешествовать; и то не по собственным делам, но по общественным, как то: глашатаям, послам или соглядатаям. Походы военные не причисляются к путешествиям. Посольства учреждаются к Аполлону Пифийскому, к Зевсу Олимпийскому, в Немею и на Истм, чтобы участвовать в жертвоприношениях и в играх, установленных в честь сим божествам. Но должно посылать по возможности в большем числе людей прекраснейших, доблестнейших, которые бы доставили славу городу при священных и мирных собраниях и ручались бы за славу на войне. Возвратясь к соотчичам, они скажут юношам, что все прочие города в гражданском устройстве своем уступают их отечеству. Наблюдателями посылаются из самих законоблюстителей мужи свободные от службы. Если кто из граждан в досужное время пожелает видеть состояние других народов, то закон ему не возбраняет сего. Государство, не знающее ни худых, ни хороших постановлений других народов, удаляющееся от всякого сообщения с ними, еще нетвердо и далеко от своего совершенства. Непрочны и законы, если они принимаются не только не по общему мнению, но и несообразно с нравами. Везде есть некоторые люди божественные: не многие, достойные того, чтоб искать их советов; они бывают и в благоустроенных городах, и в неблагоустроенных. Благонадежнейший, чуждый всякой порчи, житель города благоустроенного должен следить их и на суше и на море, дабы по совету их утвердить свои хорошие постановления и исправить недостаточные. Без сего наблюдения и разыскания, равно как и при худых наблюдателях, благосостояние города непрочно.
Кл. Каким же образом помочь тому и другому?
Аф. Во-первых, наш наблюдатель должен быть старее пятидесяти лет. Притом он должен отличаться как прочими качествами, так и подвигами военными, дабы внушить всем народам хорошее мнение о законоблюстителях. За шестьдесят лет поздно путешествовать. Рассмотревши все, что обращало его внимание в десятилетнем путешествии, он должен явиться в собрание имеющих смотрение за законами. Сие собрание состоит из младших и старейших и заседает неопустительно каждый день от утра до полудня. В нем участвуют жрецы, почтенные по своим трудам, десять старших законоблюстителей и попечитель всего воспитания, как настоящий, так и те, кои уже оставили сию должность. Всякий из них приводит с собою младшего от тридцати до сорока лет, кого сам изберет. Беседа и совещание обыкновенно происходят о законах своего отечества, если узнают какую-либо разность в них с законами чужих стран; также о науках, которые приносят пользу в сем отношении и разливают новый свет в познании законов и незнание коих производит темноту. Сии науки, одобренные старейшими, делаются новым предметом неусыпного старания юношества. Если путешественник, созвавший собрание, недостоин внимания их, то он подвергается общему выговору. Отличившимся из них весь город оказывает уважение и особенное презрение тому, кто возвратится худшим. Итак, в сие собрание должен немедленно прийти путешественник, наблюдавший законы в других странах, и сказать, если по слуху заимствовал что-нибудь новое в законоположении, в учении и в воспитании, также сообщить, что сам выдумал; и если он возвратился ни лучше, ни хуже, то похвалить его за доброе расположение. Если он возвратился несравненно лучше, то и при жизни воздавать ему отличную почесть, и умершему все собрание отдает должную похвалу. Если кто в путешествии своем испортился, то он не должен беседовать ни с младшими, ни со старшими под личиною мудреца. Он может жить частным человеком, если будет покорен архонтам; иначе должен умереть, если в суде обвинят его, что он вводит изменения или в учении, или в законах. Если кто достоин подвергнуться суду, но архонты не представят его, то им вместо отличия воздается бесчестие. Вот что требуется от всякого путешествующего.
После сего обратим внимание на приезжающих. Есть четыре рода иностранцев, о которых говорить надлежит. Первый род есть промышленников, которые обыкновенно проводят лето в путешествиях. Подобно перелетным птицам, они без всякого другого искусства в лучшее время года по морям стремятся в те города, куда привлекает их корысть. Их должны принимать вне города на торжищах, в пристанях и в общенародных зданиях начальники особенно к сему приставленные, которые принимают также все предосторожности, чтоб сии иностранцы не вводили ничего нового; сохраняя пред ними все правосудие, заимствуют от них самое малое, только необходимое. Второй род путешествует для того, чтоб насытить зрение свое новыми видами и душу вдохновениями муз. Для сих страннолюбие должно устроить гостиницы при храмах. Жрецы и юноши должны иметь о них попечение и угощать их во все время, доколе они все увидят и услышат, для чего приехали, и отправятся без вреда себе и другим. Судьями их должны быть жрецы, если вред им или ими причиненный простирается до пятидесяти драхм. По важнейшим жалобам они находят суд у торжищных приставов. Третий род приезжающих из другой страны по делам общественным должны принимать всенародно только военачальники, всадники и таксиархи. Угощением его занимается притания и тот, у кого он в доме остановится. Четвертый род самый редкий: если в замену нашим наблюдателям приедет кто к нам из чужой страны не моложе пятидесяти лет и желает видеть в других городах все редкое, прекрасное, или сам хочет что-либо показывать, пусть он идет прямо без приглашения к богатейшим и к мудрейшим людям; для мудрого всюду двери отверсты. Пусть идет в дом всякого воспитания с уверенностью, что он по своим заслугам везде будет весьма приятным гостем. В мудрых своих беседах он иное займет, иное сообщит, и как друг осыпанный дарами, удалясь, оставит по себе сожаление. Таким образом надлежит принимать всех приезжающих из чужой страны и выпровождать их, почитая страннолюбивого Зевса, а не душить своих гостей яствами и курениями и, как теперь делают питомцы Нила, грубыми приветствиями.
Дающий поручительство, должен давать его явно, изложив на письме все дело не менее как пред тремя свидетелями, если дело простирается до тысячи драхм; а более тысячи — пред пятью. Продающий что-либо от имени другого также ручается, что он продает честно и по надлежащей цене. Он подлежит тому же суду как и отдающий. Кто хочет обыскивать кого-либо, пусть обыскивает раздетый или только в исподнем платье, не подпоясанный, и поклявшись, что он ищет, надеясь найти; а тот должен допустить его до всего замеченного и незамеченного в доме. Кто не позволяет обыскивать себя, того недопускаемый к обыску подвергает суду; обвиненный платит вдвое против оцененного убытка. Если владетель дома отсутствует, то оставшиеся в доме дают обыскивать только незапертые вещи, а на запертые обыскивающий кладет свою печать и на пять дней приставляет свой караул. Если отсутствие продолжится дольше, то он, взяв градских приставов, обыскивает и запертые вещи, и, обыскавши, опять их запирает в присутствии домашних, при градских приставах, и кладет печати. Срок для спорных вещей, далее которого они бесспорно остаются в руках того, кто ими владеет, таков: в рассуждении земли и дома нет никакого спора; в рассуждении же прочего если кто, владея какою-либо вещью, показывался с нею в городе, на площади, в храмах и никогда не скрывал ее, между тем как другой утверждает, будто в сие же время искал ее, то по прошествии года с того времени, как один начал владеть ею, а другой искать, уже не позволяется отбирать сей собственности; если кто пользуется ею не на торжище и не в городе, но в поле, и другой не встретится с ним в течение сего времени, то по прошествии пяти лет она уже не отъемлется; если кто пользуется ею в городе, но только дома, то сроком для отыскания назначаются два года. Кто владеет ею в поле и тайно, то сим сроком будут десять лет. Но если в чужом народе кто отыщет свою собственность, то для отнятия её нет никакого срока. Кто насильственно воспрепятствует другому явиться к суду, или как истцу, или как свидетелю: если удержит раба своего или чужого, то суд остается недействительным и нерешенным; если удержит свободного, то сверх недействительности суда заключается на год в темницу и подвергается лишению свободы. Если кто насильственно препятствует явиться состязателю своему в гимнастике, в музыке или в другой какой игре, то желающий доносит о сем наградоположникам, и они допускают его к состязанию. Но если это будет уже поздно, если соперник, удержавший его, уже получил победу, то награда отдается удержанному и он написывается победителем, в каком храме сам пожелает; а удержавшему не позволяются за это состязание ни жертвоприношения, ни надписи, и притом подвергается суду во вреде, будет ли он побежден, или победит.
Заведомо принимающий украденную вещь несет такое же наказание, как и укравший. За прием беглеца наказание — смерть. Всякий должен почитать друзьями и врагами своими друзей и врагов своего отечества; тому смертная казнь, кто сам собою, без общего согласия заключает мир или начинает войну. Если одна только часть города для себя одной делает с кем-нибудь мир или войну, то виновных в сем преступлении военачальники приводят в суд и обвиненный наказывается смертью. Служащие отечеству должны служить без даров, не употребляя никакого предлога, никакого оправдания, будто от добрых можно принимать дары, а от худых неможно. При сем образе мыслей весьма трудно воздержаться от лихоимства; несравненно безопаснее принять один закон: никогда не служить для взяток. Непокоряющийся просто наказывается смертью по суду.
Для сбора податей многие причины требуют, во-первых, иметь точное сведение об имении каждого; во-вторых, чтобы от каждого колена доносили агрономам (начальникам сельского хозяйства) о ежегодном урожае. Разделивши сами подати на два рода, государство назначает ежегодно тот или другой по своему рассуждению: или требует часть от всего имения, или от одного годового дохода сверх того, что вносится хлебом для общественных пиршеств.
Умеренный человек должен приносить богам жертвы умеренные. Земля, сей дом нашего пребывания, есть священный храм всех Богов. Итак, жертвовать ею во второй раз нельзя. Золото и серебро в других городах и в частности и в храмах есть отличнейшее завидное стяжание. Слоновая кость, как остаток жизненного разрушения, не есть удобное приношение. Железо и медь суть орудия войны; из дерев можно приносить в общественные храмы вещи сделанные из одного древа, так же и от камней; из тканей можно приносить не более одномесячной работы одной женщины. Из цветов Богам приличнее белые, особенно на тканях. Яркие цвета суть украшения воинственные. Лучшие дары суть птицы и статуи, кои один художник может сделать в один день. Прочие приношения должны быть с сим сообразны.
При разделении города на свои части сказано уже и о том, что в нем и как должно происходить; положены законы для всех важнейших отношений; остается только привести в действие правосудие. В судах первые судьи должны быть избранные, которых избирают единогласно истец и ответчик, кои лучше могут назваться посредниками. Вторые судьи суть сельские и областные, разделенные по двенадцати частям. При сих судьях тяжущиеся подвергаются большему наказанию, если они недовольны судом первых. Обвиняемый, если будет обвинен во второй раз, должен платить пятую часть иска. Если кто, жалуясь на сих судей, хочет судиться в третий раз, то переносит дело в суд избранных; обвиненный и здесь платит половину всего иска. Если обвиняющий, недовольный решением первого суда, переходит во второй и выигрывает дело, то он получает и пятую часть иска; а проиграв, платит такую же часть. Переведя дело в третий суд, недовольные первыми решениями, обвиняемый, если и здесь будет обвинен, как уже сказано, платит в полтора раза больше иска, а обвиняющий половину.
Выборы судов, пополнение их, постановление для каждой власти потребных служителей, узаконенное для каждого дела время, подавание голосов, отсрочка, все прочее относящееся до судебного порядка, первые и последние решения, необходимость ответов и очных ставок, и подобное сему были предметами нашей беседы: хорошо и справедливо говорить о них дважды, трижды. Все маловажные и легкие случаи, опущенные старым законодателем, должен дополнить молодой. Частные судилища таким образом могут получить твердое основание; народные же и общественные, сообразуясь с которыми, каждая власть должна исправлять дела свои, во многих городах получили от мудрых мужей прочные постановления. Оттоле законодатели должны заимствовать нужное для нового градоустроения; должны соображать, исправлять, поверять опытом, и когда поставят все на твердую точку, тогда, окончив и запечатлев неразрешимой печатью все постановления, будут поступать по ним во все последующее время. Мы уже говорили и еще нечто скажем о скромности судей, о добром их имени, равно как и о тех препятствиях, кои в других государствах подавляют все справедливое, доброе и прекрасное, в познании коих наперед должен утвердиться всякий приготовляющийся к званию судьи, всегда имея их пред глазами и научаясь им из чтения. Главнейшие науки для того, чтобы учащегося сделать лучшим, суть законы; и мудрые законы всегда могут и должны иметь сие божественное действие, или разум должен стереть с них сие великое, чудное название; все похвалы и порицания, кои мы читаем в стихотворениях или в прозе, всё, что находится в книгах или что говорится в ежедневных беседах, иногда из любви к спору, иногда из пустой словоохотливости, — всё сие имеет свой необманчивый осе́лок в сочинениях законодателя. С ними добрый судья владеет противоядным средством против всех слов, к исправлению себя и города. Добродетельным они подают твердость и преспеяние в справедливости, а порочным приготовляют излечение от невежества, от необузданности, от малодушия и вообще от всякой несправедливости, ежели в них не слишком закоренели худые мнения, а в ком сии мнения неизлечимы, для тех исцелением служит смерть. Судьи и начальники их, подвергая зараженных сему справедливому наказанию, как уже часто было повторено, достойно приобретают похвалу во всем городе.
Когда годичные суды положат конец всем судным делам, то еще остается им исполнить сии законы: во-первых, судебная власть должна отдать выигравшему дело все деньги обвиненного за исключением необходимого по прочтении глашатаем самого приговора в присутствии судей. При наступлении первого месяца из следующего судебного года, если проситель еще не удовлетворен, то начальство, вступаясь за него, принуждает обвиненного к удовлетворению. И если недостает хотя одной драхмы, он не имеет права судиться ни с кем, доколе не уплатит сполна всего просителю; но другие все между тем могут призывать его к суду. Если обвиненный опровергает решение судей, то они приводят его в судилище законоблюстителей; обвиненный в сем суде, как нарушитель общественного блага и преступник законов, наказывается смертью.
Мужу, под кровом законов родившемуся, воспитанному, произведшему детей, воспитавшему их, честно исполнявшему свои сношения, защищавшемуся правосудием против обид, строгостью его удерживаемому от оскорбления других и состарившемуся по неизбежному року, наконец предлежит естественная смерть. Умершему, как мужчине, так и женщине, отдаются последние приличные почести, и долг как подземным, так и выспренним богам по наставлениям истолкователей святыни. Кладбищем их должна быть страна не возрабатываемая; и могилы их ни малы, ни велики. Хоронить их там, где земля может быть способна только для сего употребления и без вреда живущим может скрывать в недрах своих прах усопших. Но там, где она, как мать, всегда готова приносить пищу чадам своим, ни живой ни мертвый, никто не должен лишать нас даров её. Насыпь должна быть не выше такой, какую могут сделать пять человек в течение пяти дней. Надгробные камни таковы, чтоб вместить надпись умершему из четырех героических стихов. Вынос должен быть не позднее того времени, в которое можно отличить обмершего от действительно умершего. Сообразно с человеческою природою он должен совершиться на третий день. Во всех случаях надлежит верить законодателю, особенно в том, что душа совершенно отлична от тела. И в самой жизни действующее в каждом из нас есть не что иное, как душа, а тело, как призрак, только сопутствует нам; и по смерти своей тело справедливо можно назвать призраком. Но сущий каждый из нас действительно бессмертен; наша так называемая душа отходит к другим Богам воздать отчет, как говорит отечественный закон. Добрая душа воздает отчет дерзновенный, а порочная весьма страшный. Умершему от нас мало помощи. Живому должны помогать все ближние, чтоб он жил в правоте и преподобии, и по смерти, в той жизни не причастен был муке за злые свои согрешения. Посему не будем в горести расточать дома своего, будто он не таков же, как и сия похороняемая масса тела. Сопровождая в могилу любезнейших своих: сына, брата, или друга — вспомним, что они только переходят, исполняют чреду свою. Но будем благоразумны, умеренным жертвуя уже бездушному храму почившим. Законодатель, не нарушая приличия, кажется, так может назначить умеренное. Вот закон: из высшего класса употреблять на все погребение не более пяти мин; из второго три, из третьего две. Для четвертого довольно одной. Законоблюстители, имея и другие многие обязанности и попечения, не менее того должны пещись о детях и о всяком возрасте; при кончине всякого гражданина один из законоблюстителей, которого изберут домашние умершего, делается распорядителем; и к похвале его служат приличные и умеренные почести умершему, а неприличные к его бесславию. Вынос и все прочее совершается по закону, к которому должно прибавить и сие, что плакать по умершему ни запрещать, ни приказывать неприлично. Но запрещается плакать и рыдать вне дома, нести умершего открыто по улице, производить на пути вопли и выносить его за город до зари. Сие да будет законом для всех; повинующийся ему свободен от наказания, а неповинующийся одному из законоблюстителей от всех подвергается общему наказанию. О прочих родах погребения или о недостойных оного, как-то: об отцеубийцах, святотатцах — уже прежде положены законы, и законодательство наше почти приходит к концу. Но сделать что-нибудь еще не значит положить конец всему, и построить еще не значит поселить. Если мы обеспечим навсегда состояние рожденного, тогда по справедливости можем думать, что сделали все, что сделать надлежало; а без этого целое еще не совершено.
Кл. Сказано справедливо. Но скажи яснее, к чему это клонится?
Аф. Клиний, много хорошего прежде было сказано. Непросты, между прочим, и названия Парк.
Кл. Какие же?
Аф. Лахесис — раздавательница жребиев, первая; Клото — прядущая, вторая; Атропос — непреклонная, третья, которая должна утвердить слова наши подобно веществам на огне сливающимся и приобретающим неразрешимую силу; и Государство не только должно приготовлять здоровье и твердость телам, но производить благоустройство в душах и особенно доставить прочность законам. В наших законах кажется еще недостает сего, каким образом они могут получить естественным образом неразрешимую силу.
Кл. Немаловажно сказать, каким образом можно приобрести сие, в каком бы то ни было деле.
Аф. Впрочем возможно, как мне кажется.
Кл. Итак, не кончим своего слова без того, чтобы не доставить сего преимущества своим законам. Ибо смешно б было напрасно трудиться над чем-нибудь, не произведя ничего прочного.
Мег. Справедливо советуешь; и я на твоей стороне.
Кл. Это хорошо. Итак, каким же образом наше государственное устройство и законы могут получить свою прочность?
Аф. Мы сказали, что в городе должно быть собрание, которое составляют десятеро из законоблюстителей, все мужи старейшие и заслугами украшенные, также путешествовавшие с тем, чтоб в чужих землях услышать что-нибудь полезное для законодательства; которые возвратясь в свое отечество, были испытаны первыми, и потом уже допущены в собрание. Сверх того всякий может приводить сюда юношу не моложе тридцати лет, но юношу по природному своему расположению и по воспитанию достойного представиться другим; и если он и прочими будет одобрен, то принимать его; а если другие не одобрят его, то суд их остается тайною для всех и особенно для самого отверженного. Мы сказали, что сие собрание должно происходить поутру, когда всякий свободен как от частных своих, так и от общественных дел. Сказали сие в предыдущем слове.
Кл. Точно так.
Аф. Опять возвращусь к сему собранию и скажу, что оно, если б употребили его для государства вместо якоря, имея в виду только общественное благосостояние, может сохранить все драгоценнейшее для нас.
Кл. Каким образом?
Аф. Говоря сию истину, нам еще потребно время и терпение.
Кл. Очень хорошо; делай, как думаешь.
Аф. Во всяком деле есть свой хранитель, так как для животного есть величайший хранитель — душа и голова.
Кл. Каким это образом? Скажи.
Аф. От доблести зависит сохранение каждого животного. В душе есть врожденный ум, в голове находится зрение и слух. Вообще же ум, соединенный с отличнейшими чувствами, справедливо может назваться спасением всякого.
Кл. Кажется так.
Аф. Кажется. Но разве ум, соединенный с чувствами, не может быть спасением для корабля и в бурю, и в ясную погоду? Кормчий и мореплаватели, подчиняя чувства свои правительствующему уму, не сохраняют ли и себя, и всего, что на корабле?
Кл. Так.
Аф. Для сего не нужно многих примеров; представим себе военное искусство и врачевство; какую цель имеют и полководцы, и все врачи? — Первые не победу ли и власть над неприятелями, и не восстановление ли здоровья есть цель врачевства?
Кл. Без сомнения.
Аф. Врач не знающий, что такое есть в теле здоровье, полководец не знающий, что́ — победа, и люди подобные сим, могут ли приписывать себе смысл в сих предметах?
Кл. Каким образом?
Аф. Что же сказать о государстве? Не знающий, к какой цели стремится все государственное устройство, во-первых, может ли назваться справедливым начальником? Потом, может ли он спасти то, чего и самой цели совершенно не постигает?
Кл. Каким образом?
Аф. Итак, кажется, чтоб устроить поселение какой-нибудь страны, необходимо должно знать цель гражданского устройства; потом каким образом можно достигнуть сей цели; наконец какие законы и какие люди ведут к ней прямо или криво. Неудивительно, что город без сих пособий в своих поступках действует безумно, бессмысленно и наудачу.
Кл. Истинно говоришь.
Аф. Теперь можем ли мы сказать, в каких частях города и в каких постановлениях находится достаточная для сего предосторожность?
Кл. Не совсем еще ясно, почтенный. Но если должно угадать, кажется, слова твои метят на собрание, которое должно заседать ночью.
Аф. Прекрасно отгадал; но это собрание, как показывает настоящее слово, должно обладать всею добродетелью, которой начало есть не поколебаться на разных основаниях, но всегда взирать на одно и к нему устремлять все, подобно стрелам.
Кл. Совершенно так.
Аф. Теперь мы не будем удивляться тому, что законы везде так неосновательны; это оттого, что в каждом городе законодательство имеет свою особенную цель. У одних справедливость ограничивается тем, чтоб были правители в городе, все равно добрые или злые; у других единственная цель есть — обогащаться, под игом ли рабства, или нет — всё равно; у иных все стремления обращены к жизни свободной; иные в законодательстве имеют двоякую цель, чтоб быть свободными и деспотами других городов; почитающие себя мудрейшими предполагают себе все цели вдруг и не могут сказать, на какую особенную, единую они должны взирать.
Кл. Итак, почтенный, наше прежнее положение справедливо. Мы сказали, что все законы у нас устремлены к одной цели, и эта цель, как мы согласились, есть добродетель.
Аф. Так.
Кл. Но добродетель мы разделили на четыре.
Аф. Точно так.
Кл. Ум есть главный над ними. С ним должны сообразоваться равно и прочие три добродетели.
Аф. Ты прилежно внимаешь, слушай и остальное. Мы сказали, что ум кормчего, врача и полководца устремлен к одному; теперь мы остановились на исследовании ума политического. Вопросим его как человека: «Ты же какую цель имеешь? Для тебя что это одно, ясно изложенное в уме врача? Ты столько превосходнее других и не можешь сказать?» Не можете ли вы, Клиний и Мегилл, вместо него отвечать мне, так как вы исследовали со мной многие другие предметы, что это одно?
Кл. Никоим образом, почтенный.
Аф. Но надобно постараться видеть его в чем-нибудь.
Кл. В чем же, например?
Аф. Мы сказали, например, что есть четыре вида добродетели; и каждая из четырех имеет свое особое название.
Кл. Так.
Аф. И все они называются одним именем: мужество называется добродетелью, мудрость добродетелью, две прочие также добродетелью.
Кл. Точно так.
Аф. Различны ли они между собою, и оттого приняли различные названия, это нетрудно сказать; но должно ли их назвать одним именем — добродетелью, это нелегко определить.
Кл. Каким образом ты говоришь?
Аф. Нетрудно объяснить то, о чем я говорю. Разделим между собою вопросы и ответы.
Кл. Каким образом?
Аф. Спроси у меня, почему мы, назвав одно имя — добродетель, опять разделяем ее на два вида, то есть мужество и мудрость. Я тебе скажу причину. Одно бывает в отношении к страху; самые животные и нежные дети способны иметь мужество; оно родится в душе от природы, без рассуждения. Но мудрой и умной душа без рассуждения никогда быть не может. Следовательно, мужество и мудрость различны между собою.
Кл. Истину говоришь.
Аф. Итак, ты слышал от меня, что они различны и суть две; а ты мне скажи, почему они одно и то же. Подумай также и скажи, почему четыре составляют одно. А у меня опять, сказавши что они одно, спроси, каким образом их четыре. Потом рассмотрим: зная о какой-нибудь вещи, что она имеет и название, и смысл названия, определение, нужно ли знать только одно имя её, не зная смысла, определения? Или имеющему понятие о величине и красоте такое невежество постыдно?
Кл. Кажется так.
Аф. Но законодателю, законоблюстителю, тому, кто добродетелью своею выше других и получил в ней пальму победы, что важнее мужества, скромности, мудрости и правосудия, о коих мы теперь говорили?
Кл. Без сомнения, ничто.
Аф. Итак, истолкователи, учителя, законодатели, хранители других, требующему наставления или вразумления, или долженствующему воздавать наказание за преступления, не должны ли показать, какую силу имеют порок и добродетель и совершенно объяснить их различие? Или какой-нибудь странствующий поэт, или выдающий себя наставником юношества должен иметь преимущество пред людьми первыми во всякой доблести? После того во всяком государстве, где нет стражей довольно сильных словом и делом, где нет стражей, разумеющих добродетель, неудивительно видеть те ж недостатки, каким подвержены все нынешние государства.
Кл. Это весьма естественно.
Аф. Что ж и нам остается делать? Каким образом приготовить стражей, которые бы и словом и делом были выше черни в добродетели? Каким образом наш город может уподобиться голове и чувствам мудрых и заключать в себе такую же бодрственную стражу?
Кл. Что ж и каким образом мы скажем что-нибудь по сему уподоблению?
Аф. Ясно, что город есть как бы одно тело: благороднейшие юноши, находясь на страже, как бы с высоты озирают весь город со всею быстротою и проницательностью души. Сии стражи передают ощущения свои памяти и служат старейшим провозвестниками всего, что происходит в городе. Старейшие, уподобляясь уму и одаренные основательным, глубоким размышлением, составляют совет и с помощью единомыслящих юношей пекутся о благосостоянии всего города. Так ли надлежит поступать, или иначе? Все ли равно должны быть принимаемы на сие дело, без всякого внимания к воспитанию и просвещению их?
Кл. Это невозможно.
Аф. Так должно искать просвещения основательнейшего.
Кл. Кажется так.
Аф. Но просвещение, о котором мы говорили, может ли здесь принести пользу?
Кл. Без всякого сомнения.
Аф. Но мы сказали, что всякий совершенный художник и страж должен иметь способность не только видеть многое, но также приводить многое к единому, знать последнее и к нему приводить всё, им видимое.
Кл. Правильно.
Аф. Есть ли понятие о чем-нибудь полнее и определеннее того, когда от многоразличного и неравного мы можем переходить к единой идее?
Кл. Может быть.
Аф. Не может быть; но действительно для людей нет другой яснейшей методы.
Кл. Верю тебе, почтенный, и согласен с тобою. Но будем говорить далее.
Аф. Наши блюстители божественного градоустройства должны точно знать, во-первых, что происходит из четырех сие единое, заключающееся в мужестве, скромности, правосудии и мудрости, что правильно мы называем добродетелью. Не оставим своих изысканий не решивши, на что должно взирать: на единое ли, или на целое, или на то и другое, или на что-нибудь особенное. Иначе можем ли мы быть сильными в добродетели, если даже не умеем сказать, многоразлична ли она; четыре ли их, или она одна? Наперед убедимся в этом сами, а потом постараемся ввести сие и в самом городе. Или лучше совсем оставить это?
Кл. Никак не должно оставлять сего; справедливость слов твоих так очевидна. Но каким образом приступить к этому?
Аф. Не о том говорите, как приступить, но наперед согласимся сами между собою, нужно ли это, или не нужно?
Кл. Весьма нужно, если возможно.
Аф. Что мы можем представить себе подобного о прекрасном и добром? То ли, что одно и другое заключается во множестве? Или что они одно и то же?
Кл. Кажется необходимо должно представлять их как одно.
Аф. Довольно ли только представлять, и не уметь объяснить сего словами, и даже в этом нет никакой нужды?
Кл. Как можно? Сие прилично только рабскому уму.
Аф. Не то же ли надлежит сказать обо всём, достойном нашего старания, что будущие блюстители законов должны видеть истину; должны уметь истолковать ее словом и доказать делами, что прекрасное отлично от неестественного?
Кл. Без сомнения.
Аф. Но познание Бога не есть ли один из прекраснейших предметов, о которых мы доселе беседовали? Не надлежит ли знать, сколько возможно человеку, о бытии Его и всемогуществе; для простой черни по крайней мере столько, сколько говорят о Нем законы; но в законоблюстители и не принимать того, кто не приобрел себе полной веры в существо Его; такого даже не ставить в выборе наряду с людьми доблестными.
Кл. Справедливо, как ты говоришь, ленивого и слабого в сём познании исключать из круга мужей доблестных.
Аф. Мы уже знаем, что два доказательства, кои выше были представлены, ведут к вере в Богов?
Кл. Какие?
Аф. Первое то, что мы сказали о душе, что она есть старее и божественнее всех существ, коих движение посредством рождения произвело материю. Второе, порядок в обращении светил небесных, коими движет ум всем управляющий. Кто смотрит на сие не с холодностью — и не тупыми очами, тот никогда не будет безбожником и совсем противное испытывает, нежели чего ждет грубая чернь, которая думает, что занимающиеся астрономиею и другими точными, необходимыми науками, делаются безбожниками; ибо они видят, что всё происходит по закону необходимости, а не по разумному желанию — сделать добро.
Кл. Как же это должно быть?
Аф. Теперь, когда бытие души уже не отвергается, бывает совсем противное. Ум поражается многими чудесами; те, кои испытывали ближе порядок вещей, не имеют сомнения, чтобы тела без души и без разумения могли двигаться со столь удивительною точностью. Некоторые даже утверждали, что верховный ум управляет всеми небесными движениями. Но с другой стороны сии же самые философы, забывая, что душа по свойству своему старее тела, и думая, что существование её начинается с телом, так сказать всё изменили и сами впали в величайшие затруднения. Все тела небесные, представляющиеся их взорам, казались им камнями, землею и бездушным веществом, которому приписывали причину гармонии вселенной. Вот что произвело столько безбожия и отняло у всех охоту заниматься сими познаниями. Сие внушило поэтам оскорбительные насмешки и заставило их сравнивать философов с псами, наполняющими воздух пустым лаем. Но насмешки сии неосновательны, и теперь, как я сказал, мы видим совсем противное.
Кл. Как это?
Аф. Не может иметь совершенного благоговения к Богам тот, кто не убедился наперед, что душа старее всех существ, происходящих по закону рождения; что она бессмертна и управляет всеми телами; и, во-вторых, как мы часто говорили, что в планетах есть сила, всё двигающая. Кто не занимался науками, приготовляющими к сим познаниям, и постигши их тесное отношение с музыкою, не старался ввести гармонии между нравственностью и законами; кто не может отличать предметов, могущих иметь определение от неопределенных; кто не соединяет сих познаний с гражданскими добродетелями, тот не достоин управлять государством и способен только быть исполнителем воли разумнейшей.
Наш долг, Мегилл и Клиний, рассмотреть, не должно ли присоединить к предыдущим постановлениям и ночного совета из правителей совершенных во всех познаниях, как прилично блюстителям законов и общего блага. Или мы сделаем иначе?
Кл. Как не присоединить, если только это в нашей власти?
Аф. Но мы все будем стараться об этом; я с охотою берусь помогать вам в сём предприятии. И может быть по опытности своей и по наблюдениям, сделанным в сих предметах, я найду и других, кои будут нам содействовать.
Кл. Иноземец, непременно должно следовать по сему пути, который, кажется, нам сам Бог показывает. Но теперь надлежит открыть средство, как привести всё это в исполнение.
Аф. Для сего еще невозможно дать закона, прежде нежели всё будет устроено. Тогда дадут его сами правители, имеющие на сие полную власть. А теперь всё, что мы можем для сего сделать, есть только учение и частая беседа.
Кл. Как? Что ты хочешь сказать чрез сие?
Аф. Мы начнем с выбора людей, по своему возрасту, по своим познаниям, по характеру и поведению способных быть хранителями государства. Что касается до наук, коим они должны учиться, — нелегко ни изобрести их, ни сделаться учеником изобретателя. При сём бесполезно определять законом время, в какое должно начать и кончить каждую науку, ибо и занимающиеся не могут знать точно сего времени, прежде нежели сделаются искусными в своем предмете. И так как сие не сделается яснее, сколько бы мы ни говорили, прервем наш разговор — сия темнота прежде времени не может рассеяться.
Кл. Если так, то что ж остается нам делать?
Аф. Друзья мои. Игра еще не решена, по пословице, и победа ни на чьей стороне. Но если мы хотим иметь или самое число очков, или близкое к нему, то не будем терять времени. Я разделю с вами трудность и открою вам мысли свои о воспитании и учреждении, о котором мы говорили. Опасность действительно велика, и другому я не советовал бы подвергаться ей. Тебе же, Клиний, советую сделать опыт: если ты успеешь дать Магнезии хороший образ правления, республиканский или монархический, то ты приобретешь бессмертную славу. И каков бы ни был конец твоего предприятия, всё ты прославишься таким мужеством, которого после тебя никто другой не может иметь.
Когда будет устроен сей божественный совет, друзья мои, то ему мы поручим охранение государства. Тут нет никакой трудности, и почти все нынешние законодатели в этом согласны. Тогда мы увидим в исполнении то, что в сём разговоре рисовалось нам как во сне, когда мы представляли подобие соединения главы и разумения. Члены совета согласные, просвещенные и постановленные в средине государства, как ум и чувства в голове, сделаются верными блюстителями отечества, каких мы не видали в течение жизни своей.
Мег. После всего что мы слышали, любезный Клиний, надлежит или отказаться от предположенного государства, или не отпускать сего иностранца, но напротив заставить его всеми средствами и просьбами нам содействовать в сём предприятии.
Кл. Ты говоришь очень справедливо, Мегилл; я так и сделаю; помоги мне со своей стороны.
Мег. Я тебе помогу.