Теперь взаимные отношения, сделки у нас требуют настоящего порядка. Есть для сего простое общее правило: да не касается никто насильственно до моего имения и да не тронет ни малейшей вещи без моего согласия. И я с моей стороны также буду поступать с другими по чистой совести.
Первая из сих вещей есть сокровище, которое сохраняет кто-либо или для себя, или для детей своих. Если оно не принадлежит мне или родителям моим, то я не стану просить Богов, чтоб они дали мне найти его; и нашедши его, я никогда себе не присвою. Я не послушаюсь, если б даже сами прорицатели советовали мне овладеть чужим залогом. Я не столько обогащусь, овладевши им, сколько приобрету силы для душевной добродетели и справедливости, если не трону его. За временную выгоду я приобрету сокровище несравненное лучшее, если в душе своей, предпочитая всякому богатству правоту, буду сохранять ее и в стяжаниях своих. Во многих случаях прекрасно говорится: не трогай того, что непоколебимо; и здесь можно сказать то же. Должно поверить и преданиям, что несправедливое приобретение не в пользу детям; но кто не заботясь о детях и презирая все законы берет то, что положено не им и не отцом его; берет, не спросясь с положившим, вопреки прекраснейшему и простому правилу законодателя непростого: не бери, чего не положил — что должен претерпеть сей презритель справедливости, расхищающий не маловажное, чего он сам не клал, но величайшее сокровище? От Богов, Бог сам знает; но из людей кто увидит сие, должен объявить в городе градоблюстителям, на площади приставам, в других местах сельским старостам других и начальникам. По объявлении город посылает вопросить в Дельфы; и что оракул изречет о сокровище и похитителе его, то город и должен совершить, повинуясь божественным изречениям. Если свободный откроет, то он приобретает похвалу как добродетельный, а если умолчит, то почтется порочным. Открывший раб делается свободным; город платит за него господину его; а не откроет, то накажется смертью. За сим следует другой закон относительно прочих как важных, так и неважных случаев. Если кто умышленно или неумышленно оставит что-нибудь свое, то нашедший не должен трогать ничего, ибо напутный Гений хранит сие, как жертву, по закону ему посвященную. Но если кто, вопреки сему возьмет оставленную вещь и понесет в свой дом, то, как бы ни маловажна она была, если возьмет ее раб, настигший его не моложе тридцати лет наказывает его многими ударами; если возьмет свободный, то сверх молвы, приличной низкому человеку и нарушителю законов, он должен заплатить оставившему за взятую вещь вдесятеро дороже.
Кто, требуя с кого-нибудь свои деньги, хотя немного прибавит, тому сей признается, что он нашел деньги, но не его; и если имение его по закону записано у правительства, то он зовет нашедшего к суду, и сей должен идти. Открывший по предъявлению, что спорная вещь его, берет ее. Если она принадлежит другому отсутствующему, то кто не представит верной поруки в доставлении ему его собственности, от того она по сей неверности отбирается. Если спорная вещь не предъявлена у архонтов, то до решения хранится у трех старейших из них. Если в закладе или в поручительстве находится животное, то обвиненный по суду должен представить архонтам корм для оного. Суд же должны окончить архонты в течение трех дней.
Раба своего всякий может возвратить и делать с ним, что законами позволено. То же может сделать всякий вместо своего ближнего или друга с его бежавшим рабом, для доставления его законному господину. Отыскивающий свободу находящемуся в рабстве, должен отыскивать ее по закону: представить за него трех достойных поручителей и таким образом взять его от господина, иначе никак. Кто будет отбирать раба не сообразно с сим постановлением, тот обвиняется в насильстве, и обличенный, платит обиженному вдвое за предъявленный убыток. Господин может возвратить себе вольноотпущенного, если сей не оказывает почтения отпустившему его или оказывает недовольно. Почтение же состоит в том, чтоб отпущенный трижды в месяц приходил в дом к отпустившему предлагать ему свои услуги согласно со справедливостью и по своим силам; также в брачный союз вступать он должен по согласию прежнего господина. Отпущенный не может быть богаче господина, которому принадлежит весь его излишек. Он живет в городе не более двадцати лет; после того, подобно всем иностранным, он должен удалиться со всем своим имуществом, если не испросит у архонтов и отпустившего позволения остаться в городе. Если же у отпущенного или у кого-либо из иностранцев имение будет выше имения третьего класса, то, считая с того дня, как сие откроется, в тридцать дней он должен удалиться со всем ему принадлежащим, и такому от архонтов не должно быть никакой отсрочки. Кто преслушает сие, будет приведен в суд и уличен, тот наказывается смертью, и его имение делается общественным. Суд об имении производится по коленам, если две тяжущиеся стороны не сделаются между собою пред судьями выбранными домашними. Если кто востребует, как собственность, какое-нибудь животное или что-либо из других вещей, то владеющий ею должен возвратить ее или продавцу, или дарителю, за деньги и другим каким образом ее отдавшему: гражданину и живущему в городе в течение тридцати дней; а для передачи в чужие страны в течение пяти месяцев, коих срединою должно быть время солнечного поворота с лета на зиму.
То, что передает один другому посредством продажи и покупки, может передаваться только тогда, если в то же время на площади один отдает, другой получает условленную цену, иначе никогда; и с отлагательством платы никогда не должно производить ни продажи, ни покупки. Впрочем, в других местах позволительно одному с другим меняться вещами, по взаимной доверенности, но должно знать, что закон не ручается за сии сделки. Все займы производятся дружелюбным образом: но если здесь и произойдет несогласие, то должно стараться никогда не доводить его до суда.
Продающий вещь, за которую он должен получить не менее пятидесяти драхм, по необходимости может пробыть в городе десять дней. Покупающий должен знать дом продавца по причине жалоб, кои могут последовать в подобных случаях, и для законного возвращения, которое иногда должно, иногда не должно происходить в сих случаях. Кто продает слугу одержимого или проказою, или каменною болезнью, или недержанием мочи, или так называемою священною, падучею болезнью, или каким-нибудь другим скрытным, продолжительным и неизлечимым недугом телесным или душевным, но продает лекарю или гимнастику, то между ними нет никакого возврата; равно нет его и тогда, если кто продает, наперед сказавши истину; но если человек опытный продает неопытному, то покупающий может возвратить купленного в течение шести месяцев, кроме падучей болезни, в которой возврат позволителен в течение целого года. Свидетельство должно происходить пред теми врачами, коих изберут себе обе тяжущиеся стороны. Виновный платит вдвое против той цены, за которую продал раба. Если продает простой человек простому же, то хотя бывает возврат и свидетельство, но виновный должен заплатить одну простую цену. Если кто заведомо продает другому убийцу, то купле таковой нет возврата; а не знавший сего может возвратить, как скоро узнает, каков сей купленный. Сей суд происходит в присутствии пяти младших из законоблюстителей. Знавший продавец по осуждении должен освятить, очистить дом покупающего по закону истолкователей святыни и притом заплатить ему тройную цену.
При промене денег или за деньги, или за какое-либо животное, или за вещь бездушную всякий, повинующийся законам, должен отдавать и принимать все без лукавства. Делавши предисловие ко всем прочим законам, сделаем его и против сего порока. Всякий должен представлять себе что лукавство, ложь и обман законопреступны; и чернь несправедливо думает, будто позволительно обманывать в свое время, в некоторых случаях. Потом, не разбирая сего времени, как и когда это позволительно, и не подчиняя себя никаким правилам, сии невежды весьма много вредят и себе и другим.
Законодателю непозволительно оставить сие без внимания, он непременно должен назначить для сего или теснейшие, или обширнейшие границы. Ограничимся так: лжи, обмана и лукавства, как пороков, вопиющих к Богу, никто из боящихся гнева Божия да не употребляет ни в слове, ни в деле. Тот, во-первых, ненавистен Богам, кто, клянясь ложною клятвою, оказывает к ним презрение; а во-вторых, презрен тот, кто лжет пред людьми, которые лучше его. Лучшие же и отличнейшие мужи вообще суть добродетельные пред порочными, старейшие пред младшими, следовательно и родители пред детьми, мужи пред женами, начальники пред подчиненными, коим всем надлежит воздавать почтение со всякой покорностью, особливо в государственном устроении, о котором теперь простирается наше слово. Всякий, оказывающий какое-нибудь лукавство на торжище, лжет и обманывает; клянясь именем Богов, он явно преступает законы на досках изображенные, ибо не имеет стыда пред людьми и не сохраняет почтения к Богам. Без сомнения лучшее свойство души есть не сквернить имени Богов, сколько возможно людям, и всегда ходить пред ними во всякой правоте и чистоте. Если не послушают сего, то вот и закон: продающий что-нибудь на торжище никогда не должен говорить двух цен продаваемой вещи. Но сказав одну цену, если не получит ее, пусть отложит продажу своей вещи до другого времени и в этот день ни прибавляет, ни убавляет цены её. Похвала и божба не должны быть употребляемы ни в какой продаже. Кто же вопреки сему будет божиться, того безответно может наказать всякий гражданин, который услышит его, не моложе тридцати лет; за пренебрежение сего всякий подвергается нареканию в измене законам. Если кто против сего устава дерзает обманывать товаром, то знающий в нем различие, если может доказать, пусть обличит его пред архонтами. Если докажет раб или обыватель, то подделанный товар делается его собственностью. Если гражданин не докажет, то как презритель божества он объявится бесчестным; если докажет, то да принесет дар Богам-покровителям торжища. Обличенный же в обмане лишается своего товара и сверх того, смотря по цене оного, за каждую драхму получает по удару от торжищного глашатая, который при том всем объявляет вину, за которую он наказан. К отвращению обманов и злодейств в продаже торговые приставы и законоблюстители, посоветовавшись с людьми опытными во всех частях торговли, должны написать все обязанности торгующих и прибить на столбе сии законы, ясно излагающие все касающееся до торжища. О городовых приставах уже прежде довольно сказано. Если нужно будет что-либо прибавить к городовому уложению, то они вместе с законоблюстителями, написав и разделив на первые и на вторые обязанности, прибивают к столбу.
После обмана в торговле следует говорить о продающих съестные припасы. Сказавши о них свое мнение, потом положим сам закон. Торговля по сущности своей бывает в городе не ко вреду, но напротив. Не благодетельный ли человек тот, кто неравное и несоразмерное состояние имений приводит в равное и соразмерное? Сие должны производить у нас деньги, и сие-то есть собственное назначение торговли. Всякий наемник, всякий странноприимец и другие мелочные промышленники имеют целью доставлять ближним пособие во всех нуждах и производить уравнительность в имениях. Почему ж сии промыслы кажутся нечестивыми, низкими; почему они у всех в порицании, рассмотрим; и если не все, то по крайней мере в частях исправим законом. Это дело, кажется, немаловажное и требует внимания.
Кл. Каким образом?
Аф. Любезный Клиний! По природе даже между благовоспитанными весьма немного таких людей, кои, когда потребует нужда или родится какая-либо страсть, могли б отказывать себе и ограничиваться малым; кои, имея способы получить величайшие выгоды, решились бы отказаться от них, предпочитая умеренное чрезмерному. Большая часть людей поступают совершенно противным образом. Они не знают мер своим нуждам, и где можно приобрести умеренную выгоду, они не знают меры своей ненасытной жадности. Вот отчего пришли в такую ненависть и порицание все таковые промышленники, торгаши и содержатели гостиниц. Если б кто (чего не дай Бог) заставил (смешно сказать, но скажем) везде благороднейших людей хотя на короткое время содержать гостиницы, харчемствовать и производить подобные промыслы, или если б жены их по какой-либо крайности были принуждены участвовать в сем деле, тогда б мы увидели, как всё это прекрасно и любезно; и если б это делалось без всякой порчи, то всякая бы женщина уважаема была вместо матери, вместо кормилицы. Теперь сии барышники, устроив везде в пустынных местах, по дальним дорогам жилья для постоя, ласково принимают под кров свой всех находящихся в нужде, дают тихое убежище от жестокой бури или прохладу от удушительного зноя; а потом, принявши так дружественно, вместо угощения, как пленных врагов отпускают из рук своих за безмерный, неправедный, нечистый выкуп. Такие злоупотребления справедливо навлекают ненависть и нарекание на сих помощников нуждающимся; и законодатель должен отвратить сие зло.
Справедливо сказано, что трудно бороться против двух крайностей, как то бывает в болезнях и во многих других случаях; и теперь должно бороться с двумя противоположными врагами, с бедностью и богатством. Один из них губит роскошью душу человеческую; другой силою скудости влечет ее к бесстыдству. Какое же врачевство против сей болезни городу разумно управляемому? Во-первых, по возможности менее иметь таких промышленников; потом поручать сие таким людям, от порчи которых город не может получить великого вреда; в-третьих, для самих занимающихся сим промыслом, открыть способ не оставлять без наказания их бесстыдства и нравственного унижения.
За сими словами в добрый час положим следующий закон. Из Критян, которым Бог приведет поселиться и быть возделывателями пяти тысяч и сорока участков, никто ни добровольно, ни против воли не должен быть ни промышленником, ни торгашом, ни посвящать себя служению частным людям неравного состояния, кроме отца и матери, первых в роде, и всех старейших людей свободных. Нелегко с точностью определить благородные услуги и неблагородные. Одобрение или презрение мужей отличнейших только могут давать сим услугам их цену. Кто каким-либо образом будет участвовать в низких промыслах, того должен стыдить всякий благомыслящий пред мужами, коим их доблести дают первое место между гражданами. Кто недостойным промыслом бесчестит свой род и дом, тот да воздержится от сего в первый раз однолетним, во второй двухлетним заключением, и так далее, при всяком новом обличении удвоенным временем наказания.
Второй закон предоставляет торговлю съестными припасами колонистам или иностранцам; наконец третий повелевает, чтоб сии люди были честнейшие или, сколько можно, менее худые. Законоблюстители должны помнить, что их долг не столько смотреть за теми, коим их рождение и доброе воспитание уже не позволяют быть порочными и худыми, сколько за теми, коим сами их упражнения суть сильное побуждение к порокам. Столь вредное влияние промысла, впрочем необходимого в городе, и другие обстоятельства, здесь еще не развитые, требуют, чтобы законоблюстители по сношению с людьми опытнейшими во всяком промысле, так как положено уже прежде о подобной торговле, рассмотрев приходы и расходы, определили умеренную выгоду для промышленника; а за соблюдением утвержденных цен должны смотреть торговые приставы, или городовые, или сельские. Таким образом сей промысел, доставляя каждому пользу, весьма мало может вредить общей нравственности.
Кто, приняв на себя какое-нибудь дело, не исполняет сделанного договора, тот, если не воспрепятствовали ему или законы, или приговор, если сей договор не сделан по принуждению, или если он против собственной воли не должен был уступить неожиданному обстоятельству, подвергается суду в неустойке, который происходит в собраниях по коленам, если тяжущиеся не примирятся между собою в частных судилищах.
Все художники состоят под священным покровительством Гефеста и Афины, которые устрояют нашу жизнь художествами, равно как и те люди, кои содействием и искусством Арея и Афины доставляют безопасность мирным работам художников, справедливо, как защитники, священны сим божествам. Они проводят жизнь свою в служении отечеству и гражданам: одни как вожди и сподвижники на войне; другие как наемные творцы орудий и совершители работ. Тем и другим неприлично лгать в своих работах, ибо они бесчестят Божество, покровительствующее их художествам. Если кто из художников не совершит работы к положенному сроку, по лености, презрев весь стыд и страх к Богу-жизнедателю, и в слепоте своей думая, что Он, как свой, все прощает ему; тот, во-первых, должен воздать должное Богу, во-вторых, как закон повелевает, заплатить обманутому цену его и заказанное сделать уже без всякой платы. Отдающему работу, как и продающему, один закон повелевает ценить вещь не обманчиво, но по простой, настоящей цене её. Художник без сомнения знает сию цену. В свободном городе работающий не должен обманывать частных людей своим художеством, которое по природе есть дело ясное, чистое и не ложное, и потому обиженный имеет суд против обидевшего. Если заказавший работу художнику не платит должным образом по сделанному условию, и оскорбляя Зевса-градодержителя и Афину, участницу гражданского устройства, за кратковременную корысть разрушает общественную связь, то закон должен вступаться за нарушаемые права. Кто за работу не платит в условленное время, тот должен заплатить вдвое. Если пройдет год, то, хотя все прочие ссуды денег делаются без корысти, сей же платит по драхме на каждый месяц прибавки. Дела сего рода судятся по коленам. Говоря вообще о художниках, справедливо упомянуть мимоходом и о тех, кои на войне устрояют спасение отечества; и им, как и прочим, закон должен воздать достойную почесть — награду мужам воинственным, и не щадить похвалы тому, кто совершит добровольное или возложенное на него доблестное дело; равно должен порицать того, кто возьмется за какое-нибудь важное дело и не совершит. Законом, воздающим похвалу доблести, но законом более советующим, нежели принуждающим, да будет навсегда для народа: почитать мужей доблестных, кои мужеством своим и военными добродетелями спасают отечество, но почитать их второю почестью; первая же и величайшая принадлежит тем, кои отличаются своим уважением к предписаниям законодателей.
Итак, важнейшие отношения граждан между собою у нас почти устроены; остаются еще сироты и опека, которые также необходимо требуют устройства и распоряжения. Главнейший предмет здесь есть расположение умирающих к завещаниям и участь остающихся без завещания; я сказал необходимо, потому что без распоряжения оставить их невозможно. Иначе всякий станет действовать по-своему, несогласно с другими, противно законам, обычаям живущих, противно собственному своему расположению, которое он имел до завещания, если мы дадим силу просто всякому завещанию, которое сделает кто-либо пред последней минутой жизни, когда человек по большей части делается малодушным и безумным.
Кл. К чему же ты сие говоришь, почтенный?
Аф. Человек умирающий делает великие затруднения законодателю и говорит ему слово страшное, прискорбное.
Кл. Какое?
Аф. Желая быть господином всего, он с гневом обыкновенно говорит...
Кл. Что же?
Аф. «Какая несправедливость, о Боги, — говорит он, — если мне не позволено давать свое, кому захочу и кому нет, кому больше, кому меньше, смотря по усердию или по холодности, которую ясно всякий доказал мне во время моей болезни, в моей старости и в других разных случаях!»
Кл. Разве он несправедливо так говорит? Как тебе кажется?
Аф. Я нахожу, что прежние законодатели были слишком снисходительны и законодательствовали, не зная и не помышляя о следствиях.
Кл. Каким образом ты это говоришь?
Аф. Они устрашились сих слов и положили такой закон: позволено всякому завещать собственность, кто как захочет. Но мы, Клиний, умирающим в нашем городе сделаем ответ основательнейший.
Кл. Какой же?
Аф. «Друзья, — мы скажем, — вы последний день доживаете в смущении и трудно вам знать собственные свои вещи, а наипаче самих себя, как повелевает Пифийский оракул. Но я, как законодатель, полагаю, что и сами вы уже не себе принадлежите, равно как и ваше имение. Оно принадлежит целому вашему поколению настоящему и будущему, а еще более отечеству, коему принадлежит и весь род ваш, и все имение. И если так, то я не соглашусь, чтоб вас, удрученных болезнью и старостью кто-нибудь принудил лестью завещать против всякого права. Я взираю только на общую пользу отечества и вашего поколения, оставя в стороне частные выгоды каждого; а вы не гневайтесь на нас, отходя в тот путь, куда вас призывает общая судьба человечества, и нам предоставьте дела свои. Мы по возможности будем пещись о всех, и стараясь об одних, не забудем и других.» Сие да будет предисловием, как для живых, так и для умирающих. Вот закон: пишущий завещание, во-первых, да напишет наследником своим из детей достойнейшего. Если кого из них отдает другому в усыновление, да напишет и сие. Если у него еще остается сын без наследства, которого по закону можно отослать в поселяемую страну, такому из прочего имущества он может дать все, что захочет, кроме наследственного удела и всего, что к нему принадлежит. Если у него много детей, то кроме удела отец может разделить между ними все остальное. У кого из детей есть свой дом, тому не уделяет ничего из имения; равно не уделять и дочери, у которой есть обрученный жених; у которой нет жениха, ту должно снабдить имуществом. Если после завещания представится кому-либо из сынов или дочерей общая доля, то часть завещанная остается другому наследнику. Если отец не оставит после себя детей мужского пола, то мужа дочери своей, которого хочет, назначает, как сына, наследником. Если умрет у него сын усыновленный или родной, не пришедший в совершенный возраст, то он может усыновить на место его другого с лучшим счастьем. Если кто совершенно бездетный пишет завещание, то он может подарить девятую часть благоприобретенного кому хочет; а прочее передав усыновленному, неукоризненно исполнит обязанность родителя, как к истинному сыну.
Если дети имеют нужду в опеке, и отец их, умирая, написал свою волю, чтоб попечителями их были известные ему особы, добровольно на себя принимающие опеку, то выбор их делается по сему завещанию. Если кто умрет совершенно без завещания или забудет о выборе опекунов, то для сего избираются ближайшие сродники с отцовой стороны и с матерней, два попечителя с одной стороны и два с другой, и один из друзей умершего. Сих законоблюстители определяют к сиротам. Пятнадцать законоблюстителей по старшинству управляют всею опекою и сиротами, чередуясь между собою трое на один год и трое на другой, доколе совершится круг пятилетия; потом снова начинают тот же порядок. Дети после отца, хотя бы он, умирая, не оставил никакого завещания, состоят всегда под общими законами опеки. Кто при нечаянной кончине оставит дочерей, тот да простит законодателю, если сей из трех обязанностей каждого отца исполнит только две, и выдавая дочь его, будет смотреть только на продолжение его рода и на целость удела, и по невозможности знать волю покойника не исполнит третьей, на что отец обратил бы свое внимание, чтоб выбрать себе сына, а дочери своей жениха из граждан самого добронравного и образованного. Закон же для сих случаев таков: «Если кто без завещания оставляет дочерей своих, то после смерти его брат от одного отца или от одной матери берет и дочь его, и принадлежащий ей удел. Нет брата, то берет ее братнин сын, если он с нею одного возраста. Если нет никого из сих, то заступает место сын сестры. Четвертый следует дядя, брат отца, пятый сын его, шестой сын отцовой сестры.» Таким образом, если остаются дочери, род должен поддержаться ближайшей родней, сначала однокровными, потом двоюродными, наперед по линии мужеской, потом женской. Соответственность же и несоответственность лет для брака судья должен наблюдать, рассматривая нагих женихов и невест с открытыми грудями. Если нет родных ни племянников, ни внучатных, то кого сама невеста изберет по взаимному согласию и с одобрением опекуна, тот пуст будет наследником умершего и женихом его дочери. Таковые недостатки часто могут встречаться в городе. Если бесприютная дочь увидит отходящего в поселение юношу и ей будет по мысли сделать его наследником отцовского имения, то он, как сродственник, по закону должен вступить в наследство; а если он совсем вне рода и для граждан чужой, то по выбору опекуна и дочери умершего он имеет право жениться на ней и, вступив в дом, принять имение незавещавшего. Если кто умрет совершенно без детей мужского и женского пола и умрет без завещания, то поступать по тому же закону. Мужчина и женщина ровесники, ближайшие из рода, вступают в выморочный дом и обладают уделом: во-первых сестра, во-вторых дочь брата, в-третьих дочь сестры, в-четвертых сестра отца, в-пятых дочь брата отцовского, в-шестых дочь сестры отцовской, которые выходят замуж за ближайших в родстве по уложению, как прежде сказано. Да не скроются от нас все затруднения, которые необходимо встречаются, если закон повелевает наследнику умершего жениться на родственнице, не разбирая бесчисленных препятствий, кои могут удерживать людей от повиновения сему установлению и несмотря ни на что, если б даже жених или невеста подвержены были увечью и болезням душевным и телесным. Без сомнения все заключат, что законодатель несправедливо сделал, не обратив на сие внимания. Скажем же одно общее предисловие и для законодателя и тем, для коих он пишет, что и ему извинительно, если он, стараясь об общем благе, не мог отвратить всех частных неудобств и несчастий, кои со всяким случаются; извинительно и им, если они иногда справедливо не могут исполнить того, что он, не знавши, предписывает.
Кл. Каким образом, скажи.
Аф. Часто сын богатого отца добровольно не захочет жениться на дочери своего дяди; он устремляет гордые мысли свои к выгоднейшему супружеству. Иногда же, видя в повелении законоподателя свое крайнее несчастье, он по необходимости принужден бывает ослушаться его, если его принуждают вступить в неровную связь и дают, как бремя на всю жизнь, больную или слабоумную жену. Об этом у нас теперь слово, и вот закон: если будет жалоба на законы о завещании, о чем-либо другом и о браке, если станут говорить, что законодатель — если б сам был жив и находился при сем деле — не принуждал бы ни жениться, ни выходить замуж таким несправедливым образом, то на сии жалобы кто-нибудь из ближних или опекун скажет, что законодатель оставил сиротам третейский суд и пятнадцать законоблюстителей вместо отцов, к которым могут приходить для решения всех подобных сомнений, и мнения коих могут приниматься за закон. Кому покажется чрезмерной сия власть в руках законоблюстителей, тот может вести недовольных в судилище избранных и там решить спор. Неправому от законодателя стыд и поругание и великая пеня, если он имел в мыслях одно богатство.
Сироты должны получить, так сказать, второе рождение. Мы уже говорили о питании и учении, кои следуют после первого рождения. После второго детям, лишенным родителей, всеми способами должно облегчить несчастную жалкую участь сиротства их. Во-первых, вместо родителей закон дает им в своих блюстителях отцов не менее чадолюбивых, которые ежегодно сменяясь, будут пещись о них, как о собственных детях, и как мы советуем им в предисловии о воспитании сирот. К чему же иному клонятся первые слова мои, что души умерших и по смерти имеют некоторую силу — пещись о делах человеческих? Продолжительны были бы слова в доказательство сей истины. Поверим тому, что говорят о сем столь многие и весьма древние предания; поверим и законодателям, что это не ложно, если только не почитаем их совершенно безумными. И если так, то, во-первых, убоимся небесных Богов, которые милосердуют о беспомощном состоянии сирот; потом почтим души отживших, которые сохраняют нежную любовь к племени своему и к почитающим его благоприятны, а к не почитающим враждебны; постыдимся и живых, украшенных сединами старости и величайшими почестями, сих мужей везде почтенных, где только государство благоденствует под справедливыми законами, и за любовь к которым дети детей живут в счастье. Они имеют тонкий слух и острое зрение к делам сиротства, и сколько благорасположены к справедливым, столько ненавидят притеснителей сиротства, почитая это важнейшим и священнейшим залогом. На сие должен обращать опекун или архонт весь свой ум, если имеет хотя малый, и по возможности своей благотворить сиротам в пропитании, в научении, почитая всякое добро, им оказанное, добром для самого себя и детям своим. Кто послушается сего увещания до закона и не причинит никакой обиды сироте, тот избежит жестокого гнева законодателя. А непослушный, обижающий сироту, не имеющего отца или матери, платит за всякую обиду вдвое больше, нежели когда б он обидел имеющего отца и мать; что касается до прочего законодательства в отношении опекунов к сиротам и архонтов к обязанностям опекунов: если б они, воспитывая собственных своих детей, и в делах собственного хозяйства не имели пред глазами примеров благородного воспитания и некоторых законов, к сему приспособленных, то справедливо было бы установить некоторые опекунские законы, как отличные от других, назначающие другой образ жизни и другие упражнения сиротам и несиротам. Но у нас теперь нет сего различия в упражнениях сиротства и детей при живых родителях; хотя еще не привыкли равнять их в почестях, в бесчестиях и в попечении, которое имеем о тех и о других.
И для сего-то сироты требуют того, чтоб законодатель соединил с увещаниями строгость и угрозы. Вот необходимая угроза: опекун, имеющий в своем попечении девочку или мальчика, также законоблюститель, наблюдающий за опекуном, должны любить беспомощного сироту не менее собственных своих детей; должны пещись об имении его не менее, как и о собственном своем, и еще более по честности. Вот единственный закон, на котором основываются все дела опеки. Если ж кто иначе поступает и против сего закона, то архонт взыскивает с опекуна, а опекун неправого архонта приводит в судилище избранных и по приговору сего суда подвергает его двойной пене. Если домашние или кто-нибудь из граждан заметят нерадение или зловредность опекуна, то приводят его в то же судилище, и в чем он будет обвинен, за то должен платить вчетверо. Одна половина сей пени принадлежит дитяти, а другая истцу. Равным образом если сирота, пришедши в возраст, увидит, что опека худо производилась, то по окончании пятилетия он имеет право искать удовлетворения. Если опекун виновен, то судилище определяет ему наказание или пеню. Оно же решит, если кто из архонтов несмотрением своим нанес вред сироте; если к несмотрению он присоединил и несправедливости, то сверх пени он исключается из числа законоблюстителей, и общество градское избирает вместо него стране и городу другого законоблюстителя.
Бывают раздоры у родителей против детей и у детей против родителей, раздоры, переходящие всякую меру, в коих и родители думают, что законодатель должен бы им дать власть, если они хотят чрез глашатая пред всеми отлучить сына своего от себя и объявить его не сыном своим; и дети отцов своих, изможденных болезнями и страстью, хотят обвинять в сумасшествии. Сие действительно может быть только между самыми развращенными людьми. Ибо при односторонности зла, например ежели отец добр, а сын худ, или напротив, вражда не может простираться до такой несчастной крайности. В другом государстве отлученный сын еще не отлучается от отечества, но в том, коему будут принадлежать сии законы, сын, отлученный от отца, необходимо должен переселиться в другую страну. Ибо здесь число домов не может простираться выше пяти тысяч сорока. Почему судебный порядок требует, чтоб сие отлучение происходило не от одного отца, но в присутствии всего родства; и по закону так надлежит поступать в сем случае: кому гибельный гнев вправе или не вправе внушит желание отлучить от родства своего того, кого он родил и воспитал, тот не просто должен делать сие и не вдруг, но собрав всех родственников до двоюродных, равно и со стороны материнской, пред ними должен обвинять его и доказать, что он заслужил быть отлученным от рода своего; должно позволить и сыну защищаться, если он совсем не заслужил сего наказания. Если отец убедит и будет иметь на своей стороне более половины голосов всех родственников и других совершеннолетних женщин и мужчин, кроме голоса своего, матери и обвиняемого, то таким только образом может отлучить от себя сына своего, а не иначе. Отлученного если кто из граждан пожелает усыновить, то закон сему не препятствует. Ибо юные нравы подвержены беспрестанным переменам. Но если никто не захочет усыновить его, то попечители поселений принимают его в свое ведомство и дают ему все нужное в новом обществе. Если кого старость, или болезнь, или жестокость нрава и подобные случаи сделают безумным, и кроме домашних никто не заметит его безумия, в котором он как господин расточает свое имение, сын между тем недоумевает и не смеет обвинять его в сумасшествии, то вот закон ему: во-первых, прийти к старейшим из законоблюстителей и объявить о несчастье отца своего. Они по достаточном рассмотрении совещаются, должно ли обвинить его или нет. При обвинении должны быть свидетели и избранные судьи. Обвиненный в последующее время уже не имеет права располагать ни малейшей вещью, но должен вести жизнь детскую.
Если муж и жена по несходству характеров живут несогласно, то десять мужей из законоблюстителей и десять женщин, имеющих смотрение за браками, пекутся о таковых, как посредники. Если они могут примирить несогласных, то их дело кончено. Но если непримиримые кипят все большей ненавистью, то искать для каждого из них новых сожителей; и как, вероятно, сии распри происходят от нетерпеливого нрава, то лучше соединять живые характеры с кроткими. Если ссорятся между собою бездетные или малодетные супруги, то новое сожительство позволительно и для детей. При достаточном числе детей для успокоения старости и взаимной помощи развод и соединение также позволительны. Если умрет жена, оставя после себя детей мужеского и женского пола, то закон советует, но не повелевает воспитывать их без мачехи. Если она умрет бездетная, то муж необходимо должен жениться, чтоб иметь достаточное число детей для дома и для отечества. Если умрет муж, оставя после себя довольное число детей, то мать их должна во вдовстве воспитывать их. Но если она слишком молода, чтобы цветущие лета проводить без мужа, то родственники её по совещании с женщинами, пекущимися о браках, должны положить о сем общее их мнение. Бездетные же вдовцы и вдовы вступают в супружество для детей. Достаточное число детей по закону определяется – дочь и сын. Если уже известно, кто родители рожденного, то суд должен решить, за кем рожденный должен следовать. Дитя, прижитое рабыней с рабом, или свободным, или вольноотпущенным, без исключения принадлежит господину её. Дитя, прижитое свободной с рабом, принадлежит господину раба. Если дитя родится от господина и рабыни его, или от госпожи и раба её и сделается сие гласным, то рожденное от госпожи брачные надзирательницы отсылают в чужую страну с отцом его, а рожденное от господина отсылают законоблюстители с родильницей.
Забывать своих родителей ни Бог, ни разумный человек никогда никому не посоветует. Приведем себе на память предисловие, сделанное о поклонении Богам; оно также может быть приноровлено к почтению и непочтению своих родителей. Все народы издревле имеют двоякий закон в рассуждении Богов: одних мы чтим, как ясно видимых; другим воздвигаем подобия, статуи, и воздавая почтение бездушным, верим, что за сие одушевленные Боги будут к нам благотворительны и милостивы. Но у кого в доме успокоены при маститой старости отец или мать, дед или бабка, тот, имея сие сокровище, если знает достойную цену ему, должен чтить его выше всякой статуи.
Кл. Какая же это достойная цена?
Аф. Я скажу, и это, друзья, стоит вашего внимания.
Кл. Говори только.
Аф. Эдип, оставленный, презренный детьми, призывал на них гнев небесный; Боги услышали его и все поэты воспевают их мщение. Раздраженный Аминтор проклял сына своего Феникса, и Тезей Ипполита. Бесчисленные примеры доказывают, что Боги внимают молитвам родителей против детей их. Самое правосудие хотело, чтоб для детей не было врага ужаснее как разгневанный родитель. Но не подумаем, что Бог внимает только молитвам раздраженного отца или матери против детей своих: когда успокоенный почтенный родитель в радости сердечной просит небесного благословения своим добрым чадам, то можно ли думать, что Боги им не внимают и не воздают нам по их молитвам? Тогда б они были несправедливые разделители своих благ. А сие не свойственно их провидению.
Кл. Совсем не свойственно.
Аф. Итак, представим себе, как мы сейчас сказали, что для Богов нет священнее памятников между нами как престарелый отец, согбенный старостью дед или почтенная мать; они принимают как жертву те почести, кои мы воздаем своим родителям. Иначе не внимали бы молитвам их. Какое преимущество имеют живые тела предков пред бездушными изваяниями Богов? Те чувствуют наши услуги, молятся за нас, и за непочтение проклинают нас; сии не делают ни того, ни другого; и кто должным образом служит своему отцу, деду и всем старейшим, тот для угождения Богам не имеет нужды ни в каких лучших подобиях.
Кл. Прекрасно сказано.
Аф. Итак, всякий благоразумный боится и почитает своих родителей, видя из многих примеров, что молитвы их не остаются тщетны. И если так, то для добродетельных есть приобретение родители престарелые, достигающие до положенного предела жизни, и горькая печаль — родители умирающие в юности. Злодей должен трепетать пред отцом своим. Всякий, внимая словам сим, да воздает все должные почести родившим его; а для кого сие предисловие есть только пустой звук, для того справедливо положить сей закон: если кто в городе не оказывает своим родителям должного уважения, если не так откровенен с ними, как с детьми своими, с внуками, как с самим собой, и не исполняет их желаний, то обиженный или сам, или чрез кого-нибудь должен объявить о сем троим старейшим из законоблюстителей или троим из тех жен, кои смотрят за брачным союзом, а сии наказывают виновных розгами и заключением в темницу — мужчин до тридцати лет, а женщин до сорока. Если и далее сего возраста они не оставят своего непочтения к родителям и оскорбляют их, то таковых должно приводить в судилище старейших, которые подвергают виновного пене или наказанию и не почитают никакого наказания слишком жестоким по его злодейству. Если обиженный не может сам жаловаться, то всякий свободный, узнавший о сем, должен донести правительству, или он будет объявлен бесстыдным, и желающий может вести его к суду. Если объявит раб, то он делается свободным. Если он принадлежит обижающему или обиженному, то правительство отпускает его; если он принадлежит другому господину, то казна платит за него. Правители пекутся о том, чтобы за донос его никто не мстил ему.
Что касается до отравы ядом, то о смертных случаях уже прежде сказано. Но еще ничего не говорили о вреде, если кто умышленно отравляет другого в питье, пище или в мазях. Две порчи, существующие в роде человеческом, требуют внимания: в одной, о которой мы теперь упомянули, вред делается естественным образом от одного тела другому; другая порча посредством чародейств, наговоров и так называемых приворотов дерзающим вредить внушает твердое удостоверение, что они это могут делать и заставляют думать других, будто они более всего страждут от чародеев. Нелегко узнать, каким образом все это делается, и, если б кто узнал истину, трудно убедить в ней других. Напрасный труд убеждать зараженных суеверным опасением друг к другу, и, когда они увидят на дверях, или на распутье, или на могилах родителей восковые изображения, нельзя заставить их презирать подобные вещи: они не имеют о сем никакого истинного понятия. Разделивши на две части закон о чародействе, если кто захочет чародействовать каким-либо образом, сперва попросим его, посоветуем, чтоб он не принимался за подобные дела, не смущал народа, как детей, пустым страхом и не принуждал законоподателя и судью приступать к излечению от сей болезни. Во-первых, кто принимается за чародейство в намерении вредить другим не знает действия его на тело, если он несведущ во врачебном искусстве; не знает силы заклинания, если он не вещун, не гадатель. Скажем сие слово в закон о порче: кто портит другого без смертоносного вреда ему самому или людям его, но во вред скоту его или пчелам — если врач будет обличен в сем злодействе, то он накажется смертью; если простой человек, то судилище подвергает его или наказанию, или платежу. Если кто чародействами, приворотами или какими-нибудь заклинаниями заставит подозревать себя в порче — вещий и гадатель смертью да накажется. Если кто, не знающий искусства прорицания, будет обвинен в порче, то судилище назначает ему или наказание, или денежную пеню.
Кто наносит другому вред воровством или насильством, тот платит обиженному более или менее, смотря по сделанному убытку. Вообще наказание продолжается, доколе вознаградится убыток. Всякий должен понести его за свою погрешность для исправления: погрешивший по неразумению или по юности увлеченный советами других, наказывается слабее; погрешивший по закоснелому невежеству, по необузданности страстей или огорчения, в малодушном страхе, по жадности, по ненависти или по непримиримому гневу, жесточе наказывается не за соделанное уже зло — ибо соделанного нельзя поправить — но для того, чтобы он сам возненавидел порок, чтоб другие, видя его, исправлялись и чтоб остановить несчастные следствия преступлений. К сей только цели законы, подобно меткому стрелку, должны устремлять строгость и соразмерность наказаний. И судья, имеющий власть определять за преступления или денежную пеню, или наказание, должен содействовать в сем случае законодателю, который, подобно живописцу, делает только внешнее очертание сопребывающих предметов. Сей труд и нам предлежит совершить теперь по возможности лучшим образом: должно определить соответственные наказания за воровство и насильство, если Боги и сыны Богов благословят намерение законодателя.
Сумасшедший не должен показываться в городе. Родственники должны хранить его дома, как сами знают, или должны платить денежную пеню: из первого класса сто драхм, как за раба, так и за свободного, которого выпустят; из второго класса четыре пятых доли мины; из третьего три пятых доли, а из четвертого две. Сходят с ума от разных причин: те, о которых здесь говорится, подвергаются сему от болезней; другие сходят с ума от сильного гнева. Сии при малейшей вражде громогласно изрыгают друг на друга все ругательства, которые никак не могут быть позволительны в благоустроенном городе. Против всякого злословия да будет сей простой закон: никто никого ругать не должен. Если кто несогласен в чём-нибудь с другим, то пусть научит и вразумит несоглашающегося и прочих присутствующих, воздерживаясь от всякого злословия. Ибо что бывает из того, когда разгневанные клянут друг друга и укоризненными названиями обличают в себе женственный нрав? От слов, от безделицы, в самом деле, поселяется между ними ненависть и непримиримая вражда. Сказавши слово, угождая самому неблагодарному господину — гневу своему, мы питаем его всякою злобою; душа наша, сколько-нибудь укрощенная воспитанием, опять обращается в дикое зверство; мы живем в ожесточении и пожинаем горькие плоды своего гнева. В таких случаях нам обыкновенно случается говорить на своего противника что-нибудь смешное. Такая привычка редко кого не совращала с пути благонравия и не погубляла ума его. Почему никто никому не должен говорить подобного ни в храме при всенародных жертвоприношениях, ни на игрищах, ни на торжище, ни в суде, ни в другом каком-либо собрании. Начальник каждого из сих мест наказывает непослушных; сверх того они лишаются права искать наград, как не пекущиеся о законах и не исполняющие повелений законодателя. Если и в другом месте начинщик спора или защищающий что-нибудь не воздержатся от оскорбительных слов, то старейший, который при сем случится, должен вступиться за закон, силою разогнать в гневе зложелательствующих друг другу, или он подвергается определенной пене. Заметим при сем, что в ссоре невозможно удержаться, чтоб не сказать острого, насмешливого слова. Насмешка оскорбительна, если сопряжена с гневом. Но допустим ли мы талант комиков — говорить на других смешное, если они без гнева пожелают выводить на сцену граждан? Или должно разделить шутку от нешутки, и в шутке позволительно сказать о ком-либо смешное без гнева; а с намерением в гневе никогда никому непозволительно? Пропускать сего в законодательстве не должно. Скажем же, кому позволительно сие и кому нет. Сочинителю комедий, или сатир, или стихотворений не позволяется ни в слове, ни в подобии выводить на сцену кого-либо из граждан ни в гневе, ни без гнева; непослушного наградоположники изгоняют в тот же день из страны своей или платят три мины в храм Бога, в честь которого совершаются игры. Те же, кои, как прежде сказано, имеют власть подвергать других насмешке, должны делать сие без гнева, в шутке, а не с намерением вредить другому. Рассмотрение сих сочинений поручается главному попечителю воспитания юношества; и что он одобрит, то сочинитель может представить народу, а чего не одобрит — того ни сам он не должен показывать никому другому, ни сообщать чрез слугу или свободного; или он объявится худым человеком и законопреступным.
Сожаления достоин не голодный, не бедный, но человек разумный, отличный доблестью души или какою-нибудь заслугою, которого постигнет подобное несчастье. И удивительно было бы, если бы такой человек, раб ли он, или свободный, остался в забвении и пришел в крайнюю нищету в городе, хотя несколько благоустроенном. Почему законодатель безопасно может положить на таких сей закон: «Нищих да не должно быть в нашем городе. Но если кто хочет им сделаться и без труда поддерживать жизнь свою милостынею, то с торжища изгоняют его приставы торжища, из города астиномы, из прочей страны сельские смотрители препровождают его за границу, так чтоб вся страна была совершенно свободна от сих животных».
Если раб или раба причинят вред в чужом имении без всякой вины со стороны обиженного, но по неопытности или по неблагоразумию своему, то господин виновного должен вознаградить за весь убыток или выдать сделавшего вред. Но если господин покажет, что обидевший и обиженный согласились между собой в сей хитрости, чтоб отнять у него раба, то сей злоумышленный иск подвергается суду, и обличивший должен получить за человека двойную цену в сравнении с тем, как оценит его суд; а если будет осужден, то должен вознаградить за убыток и сверх того отдать раба. За вред, причиненный волам, лошадям, собаке и другим животным соседа, делается такое же вознаграждение.
Если кто добровольно не хочет идти в свидетели, то имеющий нужду в свидетельстве должен вызвать его. Вызванный должен отвечать на судные вопросы; и если знает и хочет свидетельствовать, пусть свидетельствует; а если отзывается незнанием, то поклявшись тремя божествами: Зевсом, Аполлоном и Фемидою, что он ничего не знает, отпускается из суда. Призываемый в свидетельство, если не приходит к призывающему, подвергается суду за вред. Если кто приводит в свидетели самого судящего, то сей, объявивши свидетельство, уже не может делать судебного приговора. Свободная женщина имеет право свидетельствовать и защищать дела, если не имеет мужа; а при жизни мужа может только свидетельствовать. Рабыня, раб и дитя могут свидетельствовать и защищать только в делах убийства, если есть достоверные поручители, что они явятся к суду, когда свидетельство их откроется ложным. Обе тяжущиеся стороны, если уличат друг друга в ложных свидетельствах, судятся в сем до решения главного дела, и судопроизводства сии, за подписанием обеих сторон, хранятся у начальства для обличения лжесвидетельства. Кто два раза будет открыт в лжесвидетельстве, такого закон уже не заставляет свидетельствовать. Кто будет обличен три раза, тому уже не позволено никакое свидетельство; а если после трех раз таковой осмелится свидетельствовать, то всякий желающий может донести о нем правительству, и обвиненный наказывается смертью. Ежели окажутся ложными такие свидетельства, которые обличенному уже доставили в суде выиграть дела, и более половины свидетелей ложно свидетельствовали, то такое решение дела остается недействительным; дело снова подвергается рассмотрению и пересуждению, правильно ли оно решено или неправильно. Сим последним судом оканчивается все судопроизводство.
Многие дела, прекрасные в человеческой жизни, подвержены гибельному року, который их портит и унижает. Не прекрасное ли дело в людях правосудие? Не оно ли утверждает между ними тишину и спокойствие? А если так, то защищать невинных не есть ли благороднейший долг каждого? Но завистливый дух назвал прекраснейшим именем искусства то, что было прежде естественным способом суда, — искусства, которое может давать правоту правому и неправому делу, до суда относящемуся. Суетно сие искусство, и тщетны все слова витийственные, если платят за них деньгами. В нашем городе сие искусство или безыскусственный навык и упражнение — совсем не должны рождаться. Законодатель требует, чтоб никто не говорил противного правосудию, и чтоб непослушный удалился в другие страны со своим хитросплетением. Покорным молчание, а непокорным сей закон: «Кто обнаружит свое намерение совращать в сердцах судей силу правосудия к противному, как то: запутывать дело пустым многословием и несправедливым суждением — того желающий может обвинять в неправосудии или в ябедничестве. Суд избранных судит его, строго рассматривая, по корыстолюбию ли он сделал сие, или по вражде; если по вражде, то суд запрещает ему в продолжение известного времени судить и быть стряпчим; если по корыстолюбию, то иностранцу велит выехать и никогда не возвращаться или грозит смертной казнью; гражданина же подвергает смерти за то, что он корысть почитает выше всего. Смертью наказывается и тот, кто дважды будет обвинен в содеянии сего по вражде».