…Вѣра вышла на опушку лѣса — узкая тропа потерялась, незамѣтно сползая по крутому обрыву въ круглую котловину омута.
Омутъ въ золотыхъ лучахъ заката былъ подобенъ чашѣ, полной темно-краснаго вина. Молодыя сосны — точно мѣдныя струны исполинской арфы; ихъ крѣпкій запахъ сытно напоилъ воздухъ и ощущался въ немъ ясно, какъ звукъ. Въ стройной неподвижности стволовъ, въ живомъ блескѣ янтарныхъ капель смолы на красноватой корѣ чувствовалось тугое напряженіе роста, сочно зеленыя лапы вѣтвей тихо качались, ихъ отраженія гладили темное зеркало омута; былъ слышенъ дремотный шорохъ хвои, стучалъ дятелъ, въ кустахъ у плотины звонко пѣли малиновки и гдѣ-то звенѣлъ ручей, падая въ густую воду, чутко отражавшую звуки.
Надъ чернымъ хаосомъ обугленныхъ развалинъ сгорѣвшей мельницы курился прозрачный, синій дымъ, разбросанно торчали бревна, доски, на грудахъ кирпича и угля сверкали куски стеколъ, и что-то удивленное мелькало въ ихъ разноцвѣтномъ блескѣ. Щедро облитая горячимъ солнцемъ, ласково окутанная сизыми дымами, мельница жила тихо угасавшею жизнью, печальной и странно красивой. И все вокругъ мягко краснѣло, одѣтое въ парчевыя тѣни, въ огненныя пятна тусклаго золота, все было насыщено задумчивой, спокойной пѣснью весны и жизни, — вечеръ былъ красивъ, какъ влюбленный юноша.
…На плотинѣ, свѣсивъ ноги, сдвинувъ фуражку на затылокъ, сидѣлъ солдатъ въ бѣлой рубахѣ, съ удилищемъ въ рукахъ; онъ наклонился надъ водой, точно готовясь прыгнуть въ нее. Длинный, гибкій прутъ ежеминутно разсѣкалъ воздухъ, взлетая кверху, солдатъ смѣшно размахивалъ руками, и пятки его глухо стучали по сырымъ бревнамъ плотины — рѣзко бѣлый и суетливый, онъ былъ лишнимъ въ тихой гармоніи красокъ вечера.
Непріязненно сдвинувъ брови, Вѣра напомнила себѣ:
— Билъ мужиковъ.
Но это не вызвало въ ней того чувства, которое, казалось ей, она должна была бы испытывать къ солдату.
— Если подойти къ нему, онъ навѣрное скажетъ дерзость, — лѣниво подумала дѣвушка и, сорвавъ сочный листъ буковицы, погладила имъ свои щеки. Но въ слѣдующую минуту она уже спускалась внизъ, черпая ботинками мелкій песокъ.
— Вотъ такъ караси, барышня! — крикнулъ солдатъ встрѣчу ей. — Глядите-ка!
Поднялъ лѣвой рукой ведро и протянулъ Вѣрѣ.
Въ мутной водѣ бились толстыя, золотыя рыбы съ глупыми мордами, мелькали удивленные, круглые глаза. Вѣра, улыбаясь, наклонилась надъ ведромъ, рыба метнулась и обрызгала ей лицо и грудь водою, а солдатъ засмѣялся.
— Здоровенные звѣри!
Снова закинулъ удочку, наклонился надъ омутомъ, поднялъ лѣвую руку вверхъ и замеръ, полуоткрывъ ротъ. Лицо у него было пухлое, круглое, каріе глаза свѣтились добродушно, весело, верхняя губа — вздернута, и свѣтлые усы на ней росли маленькими неровными пучками. Надъ головой его толклись комары, они садились на шею, на щеки и на носъ — солдатъ моталъ головою какъ лошадь, кривилъ губы и старался согнать комаровъ сильной струей свистящаго дыханія, а лѣвую руку все время неподвижно держалъ въ воздухѣ.
— Эхъ! — крикнулъ онъ, дернувъ удилище; тѣло его подалось впередъ.
Вѣра вздрогнула и быстро сказала:
— Вы такъ упадете въ воду…
— Сорвался, окаянный! — съ досадой и сожалѣніемъ сказалъ солдатъ. Потомъ, надѣвая червяка на крюкъ, заговорилъ, качая головой:
— Упаду, сказали? Никакъ! А и упаду — развѣ бѣда? Я — съ Волги, казанскій, на водѣ родился, плаваю вродѣ щуки, мнѣ бы во флотъ надо, а не въ пѣхоту…
Говорилъ онъ быстро, охотно, звонкимъ теноровымъ голосомъ и неотрывно смотрѣлъ въ воду подстерегающимъ взглядомъ охотника.
Вѣра почувствовала, что ей грустно и обидно думать, что онъ тоже сѣкъ мужиковъ розгами.
— Вы изъ экономіи? — спросила она негромко.
— Изъ нея! — отозвался солдатъ. — Двадцать три человѣка пригнали насъ, пѣхоты… Чай скоро назадъ погонятъ, въ — лагери — чего тутъ дѣлать? Все уже кончилось, смирно стало… А жить здѣсь — не больно весело — мужики глядятъ волками и бабы тоже… Ничего не даютъ и продавать не хотятъ. Обидѣлись!
Онъ громко вздохнулъ.
— Послушайте, — печально спросила Вѣра, — неужели и вы тоже били ихъ?
Солдатъ взглянулъ на нее, покачалъ головой и невесело отвѣтилъ:
— Я? Нѣтъ… Я — не билъ. Я — за ноги держалъ. Одного — стараго… старикъ древній! Начальство говоритъ — онъ самый главный заводчикъ всему этому дѣлу…
Онъ отвернулся къ водѣ и задумчиво, но разсудительно добавилъ, какъ бы говоря самъ себѣ.
— Чай, поди-ка, это ошибка — что-же онъ можетъ, этакій старичекъ?
— Вамъ его жалко? — рѣзко спросила Вѣра. Добродушіе солдата возмущало ее, въ ней быстро росло острое желаніе придавить и унизить этого человѣка сознаніемъ его вины передъ людьми.
— А какъ же? — пробормоталъ солдатъ. — И собаку жалко, не токмо человѣка… Одного когда пороли, плакалъ онъ — не виноватъ, говоритъ, простите, не буду — плакалъ! А другой — только зубомъ скрипитъ, молчитъ, не охнулъ… ну, его и забили-же! Встать съ земли не могъ, подняли на ноги, а изо рта у него кровь — губу, что-ли, прикусилъ онъ или такъ, съ натуги это? Даже не понять — отчего кровь изо рта? По зубамъ его не били…
Теперь солдатъ говорилъ тихо, раздумчиво и дергалъ головой снизу вверхъ. Въ его словахъ Вѣра не слышала сожалѣнія, въ нихъ неясно звучала странная путаница разныхъ чувствъ, и всѣ они расплывались въ мутномъ и осторожномъ недоумѣніи, которое все болѣе раздражало Вѣру. Она молча, острымъ взглядомъ непріязненно прищуренныхъ глазъ, разсматривала солдата, тихонько покусывая губы, искала какое то сильное слово, чтобы ударить въ сердце ему и надолго поселить въ немъ жгучую боль.
— А рыба-то перестала клевать! — озабоченно и негромко воскликнулъ онъ. — Она не любитъ разговоровъ, рыба. А, можетъ, — ужъ поздно!
Онъ поднялъ голову, взглянулъ на небо и улыбнулся, продолжая:
— Хорошъ вечерокъ! Ну-ка еще попробуемъ…
Забросилъ крючекъ въ омутъ, посмотрѣлъ на Вѣру и сообщилъ ей:
— Привычекъ здѣшней рыбы не знаю — первый разъ ловлю. А у нея разныя привычки — тутъ она такъ любитъ, тамъ иначе живетъ. А вотъ солдату вездѣ одинаково трудно, особливо-же пѣхотѣ!
— А крестьянамъ развѣ не трудно? — сухо спросила Вѣра.
— Кто говоритъ — не трудно! — воскликнулъ солдатъ, пожавъ плечами и со смѣшной напыщенностью поучительно добавилъ:
— Но они начали дерзко поступать, напримѣръ — усадьбу поджигали, сѣно спалили и вотъ — мельницу — это зачѣмъ? Авдѣевъ говоритъ — дикость это, потому какъ все есть человѣческая работа, и надо ее жалѣть. Работу, говоритъ, надо цѣнить безъ обиды, а не истреблять зря…
Онъ пристально взглянулъ въ лицо Вѣры и строго спросилъ:
— А вы кто здѣсь будете?
— Я? Подруга учительницы…
— М-м…
— А что?
— Такъ. Во время пожара здѣсь были?
— Нѣтъ.
Солдатъ отвернулся и сталъ слѣдить за поплавкомъ. Вѣра почувствовала себя задѣтой его вопросами, въ нихъ явно звучало подозрѣніе. Она рѣшительно опустилась на бревно сзади солдата и выше его и негромко, мягко, но строго заговорила:
— Вы понимаете то, что васъ заставляютъ дѣлать?
Дѣвушка нѣсколько недѣль агитировала среди рабочихъ въ городѣ, она уже считала себя опытной, но ей впервые приходилось говорить солдату, ее щекоталъ острый холодокъ опасности, и это возбуждало, увеличивая силу словъ.
Въ началѣ ея рѣчи, солдатъ молча и удивленно посмотрѣлъ на нее и невнятно буркнулъ что то, потомъ онъ отвернулся къ спокойному лицу омута и согнулъ шею, а спустя минуту громко засопѣлъ, обиженно замѣтивъ:
— Развѣ я одинъ? Х-хе!
И взмахнулъ удилищемъ слишкомъ рѣзко.
Вѣра убѣжденно и горячо говорила о преступной, циничной силѣ, которая, хитро и расчетливо защищая свою власть, ставитъ людей другъ противъ друга врагами, будитъ въ нихъ звѣриныя чувства и пользуется ими точно камнями для избіенія простой и ясной правды жизни, такъ жадно нужной людямъ, правды, о которой тоскуетъ вся тяжкая, больная отъ усталости и злобы человѣческая жизнь.
Солдатъ безшумно и не торопясь положилъ удилище на черную, засыпанную углями землю плотины и долго сидѣлъ неподвижно, глядя вдаль по теченію рѣки, уходившей въ лѣсъ.
— Авдѣевъ тоже такъ говоритъ! — вдругъ и громко замѣтилъ онъ и всталъ на ноги, лицо у него было озабоченное, а глаза суетливо и радостно бѣгали по сторонамъ.
— Тоже самое, какъ есть! — торопливо повторилъ онъ. — Вы подождите! Онъ сюда придетъ — за рыбой, вы при немъ скажите, а?
Безпокойно оглядываясь, онъ прижалъ обѣ руки къ груди, болѣзненно сморщилъ лицо и громко чмокнулъ губами, качая головой.
— Развѣ не чувствуешь? Ахъ ты, Господи! Какъ же нѣтъ? А что дѣлать? Приказываютъ! Идутъ на усмиреніе солдаты и каждый понимаетъ куда и для чего. И всѣ злятся, нарочно даже разжигаютъ злость, чтобы забыть себя. Ругаютъ дорогой мужиковъ — дескать изъ за нихъ — сволочей, шагаемъ по жарѣ, отъ нихъ намъ безпокойство. Надо быть злымъ — приказано!
— Какой ничтожный онъ! — невольно подумала дѣвушка, разглядывая солдата недобрыми глазами, и леккость побѣды была непріятна ей.
— И, конечно, бываетъ, вѣрно вы сказали, ты идешь усмирять бунтъ, а дома у тебя свои бунтуютъ, ну-да! У насъ въ третьей ротѣ саратовскій солдатикъ чуть не помѣшался въ умѣ — онъ человѣка закололъ во время бунта, а дома у него старшаго брата въ каторгу заслали, а младшаго засѣкли, умеръ, тоже за бунтъ, — вотъ вамъ! Ты бьешь здѣсь, а твоихъ — дома, и вездѣ — солдаты! Казаки тоже, ну — казакъ онъ чужой, почти не русскій, дома у него бунта нѣтъ, онъ — другой жизни. А нашему брату каково? Сѣчешь человѣка, а думаешь — можетъ отца твоего теперь тоже сѣкутъ? Чай и мы люди, барышня, а вы вините насъ, дескать — вы звѣри… ну, Господи-же! Ужъ какой законъ, если русскій русскаго бьетъ на смерть! За это въ тюрьму садятъ. Конечно, народъ озлился, помѣщиковъ жгетъ, и это непорядокъ — а, однако, земли то мужику надобно!?
Слова сыпались изъ его рта торопливо, онъ мигалъ глазами, точно ослѣпленный, оглядывался по сторонамъ, махая правой рукой и топтался на мѣстѣ, похожій на пойманную рыбу.
— Вотъ приду я домой, — убѣдительно говорилъ онъ, — а къ чему приду? Земли у насъ съ братомъ три съ половиной — развѣ обернешься съ ней? А у брата двое ребятъ. Да если, скажемъ, я женюсь, тоже и дѣти — чего будетъ? По одной горсти земли-то! ?
Все, что онъ говорилъ, казалось Вѣрѣ эгоизмомъ мужика и глупостью солдата, она слушала холодно, искала въ его словахъ звуки искренней скорби человѣка, не находила ихъ, и въ ней росло чувство недовольства собой.
— Ну — разбудила я въ немъ крестьянина, какой же въ этомъ смыслъ? — съ досадой спросила она себя.
А солдатъ все говорилъ, быстро перескакивая съ одного на другое, и было трудно слѣдить за его безсвязною рѣчью.
Въ лѣсу родился протяжный, печальный звукъ.
— Кто-то идетъ, — сказала Вѣра, вставая. Солдатъ замолчалъ, поднялъ голову и, глядя въ небо, сталъ слушать.
Лѣсъ былъ наполненъ тѣнями ночи, онѣ смотрѣли на плотину и воду омута сквозь вѣтви сосенъ уже черныя, но еще боялись выйти на открытое пространство.
— Это Авдѣевъ поетъ, — сказалъ солдатъ тихонько и опустилъ голову. Мягкій голосъ выбивался изъ лѣса и задумчиво плылъ въ тишинѣ.
— По-о-ноча-амъ…
— Хорошая пѣсня, — молвилъ солдатъ, — Авдѣевъ у насъ въ ротѣ первый по голосу, только онъ невеселый. Вотъ вы ему скажите все это — онъ понимаетъ…
Вѣрѣ хотѣлось уйти, но она почувствовала, что это будетъ неловко и сѣла снова на бревно, усталая и недовольная собой.
— Э-эхъ да, по но-очамъ она…
Солдатъ снова вскинулъ голову, закрылъ глаза, неожиданно, вполголоса подхватилъ замиравшіе звуки пѣсни:
— Ма-атушка моя родная-а…
И, улыбаясь, замѣтилъ:
— И я тоже люблю пѣсни пѣть…
А изъ лѣсу ему отвѣтили грустно и безнадежно:
— Въ поле выходила, ждала-ожидала…
Покачивая головой, солдатъ однимъ дыханіемъ протяжно вывелъ:
— Эхъ, да ожидала сына бѣглаго домой…
На гладкой водѣ омута появился чуть замѣтный бѣлый серпъ луны и гордо засверкала большая звѣзда. Съ конца плотины крикнули:
— Эй, Шамовъ!
— Эй! — отозвался солдатъ.
Засунувъ руки въ карманы, медленно шелъ высокій, сѣрый человѣкъ. Вѣра, не видя его лица, чувствовала чужой взглядъ, догадывалась о первой мысли идущаго при видѣ ея, и эта мысль была обидна ей.
— Много наловилъ?
— Много…
— А кто это съ тобой?
— Учительша. Вотъ, братокъ…
— Здравствуйте! — сказалъ Авдѣевъ, прикладывая руку къ фуражкѣ.
Вѣра кивнула головой — мягкій голосъ прозвучалъ небрежно и неласково.
Плотная стѣна сосенъ медленно подвигалась на плотину, уступая напору тѣней, а сзади, с другого берега, вѣяло холодомъ. Вмѣстѣ с тьмою сгущалась и тишина, теплый воздухъ становился влажнымъ, затруднялъ дыханіе, сердце билось тяжело, жуткая неловкость обнимала тѣло. Быстро, негромко и точно жалуясь товарищу, Шамовъ говорилъ, указывая рукой на Вѣру:
— Вотъ, видишь ты, подошла она ко мнѣ и попрекаетъ: — вы, говоритъ, зачѣмъ людей бьете…
— Угу, — неопредѣленно буркнулъ Авдѣевъ, присѣлъ на корточки и, засучивъ рукавъ рубахи, сунулъ руку въ ведро съ рыбой.
— Али, говоритъ, не видите, что обманываютъ васъ, солдатъ-пѣхоту? — обиженно разсказывалъ Шамовъ. Голосъ его жужжалъ все тише и опутывалъ дѣвушку предчувствіемъ опасности.
— Рѣчи — извѣстныя, — хмуро сказалъ Авдѣевъ, выпрямился, осмотрѣлъ Вѣру съ ногъ до головы, вытирая мокрыя руки о свои шаровары такъ, точно готовился драться.
Она почувствовала, что въ головѣ у нея все спуталось и она не можетъ понять, какъ нужно говорить съ этимъ человѣкомъ. Въ его темномъ лице безъ усовъ, съ большимъ носомъ и рѣзко очерченными скулами, было что-то птичье и хищное. Высокій, съ маленькой головой на тонкой шеѣ и большимъ лбомъ, изъ подъ котораго холодно смотрѣли синіе недобрые глаза, этотъ солдатъ казался старикомъ.
— Рѣчи извѣстныя, — повторилъ онъ, и Вѣра видѣла усмѣшку на его лицѣ. Онъ закашлялся, вздохнулъ.
— Вотъ такъ, братъ Шамовъ, насъ, дураковъ, и обрабатываютъ…
— Что вы хотите сказать? — спросила Вѣра. Она ждала, что вопросъ ея прозвучитъ вызывающе и строго, но это не вышло у нея. Почему то задрожали ноги, и дѣвушка едва сдержала желаніе уйти прочь отъ солдатъ.
Авдѣевъ опустилъ голову, харкнулъ и плюнулъ подъ ноги себѣ.
— Это я не вамъ говорю, а вотъ ему, товарищу, — отвѣтилъ онъ, не взглянувъ на Вѣру, и продолжалъ: — Наговорятъ солдату обиднаго, задѣнутъ за сердце, намутятъ голову, и человѣкъ погибнетъ, сдѣлавшись какъ пьяный. Крови дать чужимъ рѣчамъ онъ не можетъ, дружбы имъ не находить, грызутъ онѣ ему сердце, бередятъ нѣмую душу — коли онъ только запьетъ, забуянитъ съ этого, то — ладно! Кончается дѣло карцеромъ или переводомъ въ штрафные. А бываетъ, что съ такихъ рѣчей начнетъ человѣкъ самъ говорить съ товарищами что то, — тутъ ужъ его засадятъ на судъ, а то и безъ суда — въ дисциплинарный. Значитъ, погибнетъ человѣкъ за чужое слово. И даже — ты знаешь — разстрѣливали нашего брата за бунты, а кто въ бунту подбивалъ — гдѣ они? Они — бѣгаютъ, прячутся…
Солдатъ говорилъ негромко, на его лицѣ все время дрожала хмурая улыбка, она была противна Вѣрѣ. Въ ея памяти ярко вспыхнули образы людей, которыхъ она уважала всей силой юнаго сердца, полнаго еще нетронутой, пламенной вѣры въ ихъ скромное мужество, въ ихъ готовность на всѣ муки ради торжества разума и правды. Солдатъ оскорблялъ этихъ людей и ее вмѣстѣ съ ними — въ груди ея закипѣло возмущеніе.
— Они меня схватятъ и отведутъ къ своему начальству, — мелькнула острая мысль.
На секунду тоска и страхъ сжали сердце, но раздражающее лицо Авдѣева, насмѣшливый упрекъ его рѣчи вызвали острое желаніе проучить человѣка, который смѣлъ издѣваться надъ тѣмъ, чего не зналъ.
— Вы лжете! — съ несвойственной ей грубостью и неожиданной для себя силой сказала она, мелькомъ взглянувъ на Шамова, который смущенно почесывалъ искусанную комарами шею и переминался съ ноги на ногу.
— Никто не бѣгаетъ и не прячется, если это нужно для успѣха дѣла… Тѣхъ, которые погибли, говоря вамъ о правдѣ, больше, чѣмъ васъ… чѣмъ людей, которые слышатъ правду и не вѣрятъ, не могутъ понять ее, рабы!
Торопясь сказать возможно больше и сильнѣе, она почти не видѣла солдатъ, въ глазахъ ея поплылъ красноватый туманъ, сердцу не хватало крови, а въ груди тихо росъ, путая мысли, темный страхъ.
— Они будутъ меня бить…
И за этой мыслью, безъ словъ, голо стояла другая, еще болѣе страшная и обезсиливающая. Напрягаясь, чтобы заглушить предчувствія, разрушавшія ея возбужденіе, она говорила все громче, почти кричала и ждала, что въ слѣдующую минуту голосъ ея порвется, словъ не хватитъ и она не устоитъ на ногахъ противъ солдатъ, нѣмыхъ и неясныхъ, какъ два сѣрыя облака.
— Я сказалъ что было, — вдругъ прервалъ Авдѣевъ ея рѣчь, — приходили люди, смущали человѣка и скрывались — это почему? И я могу думать — значитъ, когда имъ тѣсно жить — идутъ они къ намъ, темнымъ людямъ, и говорятъ — вамъ тоже тѣсно, давайте вмѣстѣ дружно разработаемъ дорогу, чтобы свободно было всѣмъ идти. Говорятъ — всѣмъ, а думаютъ — намъ! И покуда человѣкъ работаетъ съ ними — братъ, а добились они своего — онъ имъ врагъ… Не человѣческое это у васъ.
Въ темноту вечера ворвался тревожный металлическій крикъ, солдатъ замолчалъ и нѣсколько секундъ молчанія показались Вѣрѣ невыносимо долгими.
— Идемъ, — тихо сказалъ Шамовъ, — горнистъ играетъ…
Авдѣевъ не отвѣтилъ, онъ стоялъ опустивъ голову и глубоко сунувъ въ карманы руки. Вѣра невольно слѣдила за ними, ожидая враждебнаго движенія, и онѣ казались ей противно длинными.
— Это неправда! — сказала она.
— Я такъ думаю! — возразилъ солдатъ, дернувъ плечами. — Я могу думать такъ, есть причина…
И снова усмѣхаясь, онъ взглянулъ на Вѣру холоднымъ взглядомъ синихъ глазъ.
— Если вы приносите правду — говорите ее всѣмъ, а не одному, не двумъ — вотъ придите, да всѣмъ намъ и скажите сразу — ну-те-ка?!
Этотъ вызовъ, насмѣшливый и лишенный вѣры въ честь людей, снова оскорбилъ Вѣру. Она выпрямилась.
— Хорошо, я приду!
Шамовъ громко засопѣлъ и быстро сказалъ:
— Никакъ нельзя…
Его товарищъ вынулъ одну руку изъ кармана, поправилъ фуражку.
— Идемъ, Шамовъ. Прощайте, барышня…
Вѣра шагнула къ нему и звенящимъ голосомъ крикнула:
— Вы не смѣете теперь отказываться! Вы оскорбили людей…
Солдаты двинулись другъ къ другу, Шамовъ успокоительно молвилъ:
— Онъ пошутилъ — Господи, что вы?
Но Вѣра настойчиво и дерзко крикнула:
— Нѣтъ, вы должны собраться всѣ вмѣстѣ, и я приду — слышите?
— Всѣ не такіе, какъ мы, — усмѣхаясь, замѣтилъ Авдѣевъ.
— Мнѣ все равно! — сказала дѣвушка.
— Идемъ! — прошепталъ Шамовъ.
— Завтра въ это время я буду здѣсь, — продолжала Вѣра настойчиво и строго.
Она повернулась спиной къ солдатамъ и пошла въ лѣсъ, оттуда встрѣчу ей смотрѣла ночь глубокими и грустными глазами. Дѣвушку снова обнялъ страхъ, остановясь, она сказала болѣе ласково и мягко:
— Вы должны придти, вѣдь вамъ хочется вѣрить въ хорошихъ людей?
Солдаты шептались о чемъ то. Во тьмѣ раздался голосъ Авдѣева.
— Это опасно для васъ…
Ей показалось, что онъ все еще усмѣхается своей невѣрующей усмѣшкой. И не найдя, что отвѣтить ему, она негромко повторила:
— Мнѣ все равно…
Не отвѣтивъ, солдаты зашагали по плотинѣ, былъ слышенъ тревожный шопотъ Шамова, потомъ раздался голосъ Авдѣева:
— Форситъ…
Ей захотѣлось крикнуть:
— Негодяй!
— Не придетъ…
Понявъ, что онъ нарочно дразнитъ ее, издѣвается надъ нею, она крикнула, почти угрожая:
— Я — приду!
Бѣлое пятно скрылось, проглоченное лѣсомъ. Стало тихо и жутко.
Вѣра поднималась по обрыву, песокъ подъ ногами осыпался и сердито шуршалъ, мѣшая идти, она хваталась руками за вѣтви и стволы деревьевъ, сползала внизъ и снова торопливо лѣзла, не оглядываясь назадъ, до боли возмущенная и полная жуткаго трепета. На верху обрыва она сѣла на песокъ и, поправляя растрепавшіеся волосы, подумала, печально и обиженно:
— Какая я неловкая, глупая… и — боюсь…
По ея щекамъ быстро потекли слезы и она замерла въ тяжелой думѣ о себѣ, маленькой и безсильной, о великой правдѣ, которая жила въ ея душѣ, и о солдатѣ, безнаказанно издѣвавшемся надъ нею.
— Я не могла его зажечь… Не умѣла, жалкая… А онъ — понимаетъ что-то… Они не схватили меня — почему?
Этотъ вопросъ, настойчиво требуя разрѣшенія, успокаивалъ дѣвушку.
Она долго смотрѣла на черную воду омута, на звѣзды, ярко отраженныя въ ней и сквозь слезы ей казалось, что вокругъ нея трепещутъ странныя, блѣдныя искры большого и яркаго, повсюду разсѣяннаго огня.
Отъ развалинъ мельницы пахло дымомъ. Въ лѣсу гулко крикнула сова. По небу тихо плыли облака, бѣлыя, пышныя, подобныя крылатымъ конямъ. Ночь склеила сосны въ плотную массу, лѣсъ сталъ похожъ на гору, и все вокругъ казалось полнымъ напряженною думою о днѣ и солнцѣ.
Вечеръ былъ такой же цвѣтистый и ласковый, какъ вчера, такъ же краснѣла тихая вода омута и курили сосны теплымъ благовоніемъ смолъ — только больше дымились развалины мельницы, да въ глубинѣ лѣса кто то стучалъ топоромъ и воздухъ, принимая удары, гулко ухалъ. Надъ водою мелькали голубыя стрекозы, плескалась рыба, однозвучно разливался серебрянный звонъ ручья.
Сидя на бугрѣ въ душной тѣни сосенъ, Вѣра сумрачно и безпокойно ожидала солдатъ; песокъ, нагрѣтый солнцемъ, излучалъ теплоту, дѣвушкѣ было жарко, но сойти внизъ на плотину не хотѣлось и не хотѣлось смотрѣть туда. Странная, невидимая глазомъ сѣть липкой паутины касалась ея щекъ, склеивая сухія губы, и застилала чистоту неба сѣрой мутью.
Она плохо спала ночь, цѣлый день думала о солдатахъ и теперь ощущала нехорошую усталость мозга, тревожное отсутствіе увѣренности въ своей силѣ. Напрягая непослушную мысль, она старалась сложить въ умѣ простую рѣчь солдатамъ, подбирала сильныя, образныя слова, но ихъ строй все время разрывали, вторгаясь въ него, постороннія задачѣ думы и, раздражая Вѣру, еще болѣе обезсиливали ее.
— Я покажусь имъ глупой и ничтожной… — болѣзненно хмуря брови, думала она. Невольно все ея тѣло вздрогнуло при мысли о возможности грубаго насилія надъ нею.
— Можетъ быть они не придутъ? — спросила она себя и тотчасъ же упрекнула за малодушіе. Но это не помогло ей — она чувствовала, что темная мысль готова превратиться въ увѣренность и раздавить ея душу.
— Скорѣе бы! — тоскливо воскликнула она, боясь, что уйдетъ, не дождавшись солдатъ.
Вызывая на помощь остатки самолюбія, еще не совсѣмъ убитаго страхомъ, она хотѣла убѣдить себя:
— Если я боюсь — значитъ не вѣрю…
И неожиданно для себя закончила свою мысль:
— Тогда, конечно, лучше уйти…
И встала, уступая силѣ инстинкта, съ которымъ разумъ уже не могъ бороться.
На плотинѣ появилось двое солдатъ. Вѣра поняла, что это вчерашніе, они шли быстро, молча, а когда увидали свѣтлое пятно ея платья на желтомъ фонѣ песка, то пошли еще быстрѣе.
Вѣрѣ показалось, что лицо Авдѣева побѣдно усмѣхается, это укололо ее, она пошла встрѣчу солдатамъ, безсильно скользя по песку и ободряя себя:
— Они, навѣрное, не посмѣли пригласить другихъ… А если придутъ еще — я скажу имъ — вотъ я одна передъ вами, меня защищаетъ только правда, которую вы должны знать… да, я такъ начну…
— Здравствуйте, барышня! — невесело поздоровался Шамовъ, его товарищъ молча приложилъ руку къ фуражкѣ и не взглянулъ на Вѣру.
— А еще — придутъ? — спросила она громче, чѣмъ было нужно.
— Придутъ! — повторилъ Шамовъ, вздыхая.
Всѣ трое помолчали, не глядя другъ на друга, потомъ Шамовъ неровно и безпокойно сказалъ:
— Пятеро придутъ… только, видите-ли, барышня…
— Оставь, Григорій, — сухо посовѣтовалъ Авдѣевъ.
— Нѣтъ, я желаю сказать честно! Видите-ли, барышня, народъ — дикій, то есть, солдаты, напримѣръ… Нѣкоторые даже совсѣмъ злой народъ… и къ тому же голодные мужчины, значитъ…
— Она это безъ тебя понимаетъ, — замѣтилъ Авдѣевъ и отвернулся всторону, кашляя.
Вѣра понимала, но сегодня длинный и костлявый солдатъ раздражалъ ее еще болѣе, чѣмъ вчера, онъ будилъ острое желаніе спорить съ нимъ и побѣдить его, сознаніе опасности исчезало, сгорая во враждебномъ чувствѣ къ этому человѣку.
— Къ тому же начальство внушаетъ намъ, чтобы хватать, — тихо говорилъ Шамовъ.
Вѣрѣ хотѣлось сказать:
— Я — не боюсь!
Но она удержала невѣрныя слова, и это внушило ей довѣріе къ себѣ, на мигъ пріятно взволновало.
— Когда я скажу вамъ все, что надо, вы можете отвести меня къ начальству, — сказала она тихо, но внятно.
— Ахъ, Господи! — воскликнулъ Шамовъ. — Я не про то…
Вѣрѣ показалось, что Авдѣевъ искоса взглянулъ на нее, и въ его холодныхъ глазахъ сверкнуло что-то новое.
А Шамовъ, суетясь, тревожно говорилъ:
— Только бы, значитъ, все обошлось тихо… Я сяду позади васъ, барышня, за спину къ вамъ, значитъ, на всякій случай…
— Какой случай? — строго спросила Вѣра.
— Ерунду говоришь, Григорій, — замѣтилъ ему товарищъ. — Зачѣмъ зря пугать человѣка?
И усмѣхнулся.
— Я ничего не боюсь! — сказала Вѣра, и теперь это было правдой. Авдѣевъ кивнулъ головой.
— Эхъ, — воскликнулъ Шамовъ, — идутъ ужъ…
Изъ лѣса вышло трое солдатъ, а за ними еще одинъ — въ тактъ шагу онъ громко хлесталъ прутомъ по голенищу сапога. Всѣ шли не торопясь, казалось, что они крадутся, какъ большія бѣлыя собаки, окружая гнѣздо звѣря. Разговаривали о чемъ то, и голоса ихъ звучали негромко, секретно, смѣялись, и этотъ смѣхъ, влажный и подозрительный, тихими прыжками приближался къ Вѣрѣ. Она чувствовала, что блѣднѣетъ, ноги въ колѣняхъ охватила судорога и на минуту сердце замерло. Но Авдѣевъ смотрѣлъ на нее подстерегающимъ взглядомъ.
— Это всѣ? — спросила она, чтобы услышать свой голосъ.
— Долженъ быть еще одинъ, — отвѣтилъ Шамовъ.
Солдаты подошли, остановились, — на всѣхъ лицахъ Вѣра видѣла одинаково непріятно-слащавую улыбку. Толсторожій солдатъ съ короткими черными усами басомъ сказалъ:
— Здравія желаемъ, мамзель!
Вѣра молча наклонила голову, а онъ оскалилъ большіе, бѣлые зубы.
— Гдѣ же мы расположимся? — торопливо спросилъ Шамовъ.
Толсторожій жирно засмѣялся, его товарищи переглянулись улыбаясь, одинъ изъ нихъ, рыжеватый, хитро подмигнулъ Шамову.
Дѣвушка чувствовала себя среди враговъ, ея вниманіе обострялось, она замѣчала всѣ жесты, взгляды, понимала мысли этихъ людей и напряженно ждала чего-то отъ Авдѣева, незамѣтно слѣдя за нимъ. Онъ по очереди осмотрѣлъ каждаго и дѣловито сказалъ:
— Идемте подъ обрывъ, — въ кустахъ насъ не видно будетъ…
— Ахъ, чудакъ! — крикнулъ солдатъ съ черными усами. Онъ, какъ и Авдѣевъ, тоже все время держалъ руки въ карманахъ, — это возбуждало у Вѣры острое отвращеніе къ нему. Глаза у него были круглые, темные и матовые, онъ смотрѣлъ прямо въ лицо неподвижнымъ, мертвымъ взглядомъ и все улыбался какой-то странно снисходительной и поганой улыбкой. Незамѣтно появился еще солдатъ, угрюмый, неуклюжій, въ сѣрой отъ грязи рубахѣ, онъ остановился въ сторонѣ и смотрѣлъ оттуда на Вѣру исподлобья, заложивъ руки за спину.
У нея кружилась голова, и страстное желаніе скорѣе начать и кончить затѣянное ею быстро толкало ее впередъ въ густую тѣнь ивняка, на песчаную отмель рѣчки. Рядомъ съ нею шелъ Шамовъ, низко наклоня голову.
Пришли, тяжело опустились на землю. Авдѣевъ молча сѣлъ рядомъ съ Вѣрой, Шамовъ сзади и немного сбоку. Его горячее, тревожное дыханіе шевелило волосы за ухомъ дѣвушки, и близость этого человѣка была пріятна ей.
— Ну-съ, какими-жъ дѣлами займемся? — освѣдомился черноусый, негромко и лѣниво.
— Погоди, Исаевъ! — попросилъ его Шамовъ. — Сейчасъ все это… какъ слѣдуетъ…
Вѣра вздохнула. Передъ нею плотнымъ полукругомъ сидѣли крѣпкія фигуры мужчинъ, отъ нихъ шелъ запахъ луку, пота, она видѣла себя беззащитной, какъ заяцъ. По ея тѣлу медленно, какъ два большіе жука, ползали тяжелые глаза Исаева, рыжій солдатъ что-то шепталъ въ ухо ему, а тотъ, который пришелъ послѣднимъ, чесалъ себѣ плечо, громко чмокалъ и тоже смотрѣлъ на нее тусклыми глазами, точно ждалъ милостыни, но не надѣялся, что ее дадутъ. Другіе солдаты зачѣмъ-то оглядывались по сторонамъ, подозрительно прислушиваясь къ тишинѣ.
Понимая чувство, которое владѣло ихъ голодными тѣлами, оскорбленная и униженная этимъ чувствомъ, Вѣра съ отчаяніемъ въ душѣ, негромко и горячо начала, не отдавая себѣ отчета въ словахъ и не вѣря, что она заставитъ ихъ слушать себя.
— Солдаты, вы та сила, на которой держится все зло жизни…
— То есть, какъ это? — строго спросилъ Исаевъ.
Понявъ цѣль его вопроса, она не отвѣтила ему.
— Вы люди обманутые страшнѣе другихъ, — обманутъ весь народъ, но васъ обманываютъ хуже…
— Кто это? — спросилъ рыжій солдатъ, подмигивая Исаеву.
Тотъ сказалъ грубо и громко:
— Объясните, требуемъ!
А солдатъ въ грязной рубахѣ всталъ на колѣни и, полуоткрывъ ротъ, уставился въ лицо дѣвушки взглядомъ, въ которомъ теперь загорѣлось что то жадное.
— Не перебивайте, братцы! — взмахнувъ руками попросилъ Шамовъ.
— Я объясню вамъ все, что знаю, — дрогнувшимъ голосомъ сказала Вѣра.
— А много знаете? — спросилъ рыжій.
Кто-то противно хихикнулъ.
Авдѣевъ, нахмуривъ брови, медленно двигая тонкой шеей, снова по очереди осмотрѣлъ солдатъ непонятно и сухо.
Нѣсколько секундъ всѣ молчали — темная стѣна взаимнаго непониманія росла все выше, росла все быстрѣе, готовая каждый мигъ обрушиться на людей и погасить въ нихъ слабые проблески человѣческаго. Исаевъ, неторопясь, взялъ пальцами рукавъ Вѣриной кофточки и потянулъ его къ себѣ, спрашивая:
— Почемъ ситчикъ брали, мамзель?
Вздрогнувъ, она рванула рукой, ея глаза скользнули по тупому и жадному лицу, и страхъ желѣзнымъ обручемъ сжалъ мускулы ея ногъ. Ей захотѣлось сдѣлаться маленькой, какъ мышь, и выскользнуть изъ кольца враждебныхъ людей; отъ усилія сдавить себя въ крѣпкій комъ необоримо твердыхъ мускуловъ, она почувствовала въ тѣлѣ ноющую боль.
— Не смѣйте меня трогать! — сказала она неожиданно для себя спокойно и твердо, сознавая, что это спокойствіе рождено отчаяніемъ. — Когда я скажу вамъ то, что вы должны знать…
Она не могла договорить — кто-то странно замычалъ, засопѣлъ, всѣ безпокойно задвигались, она видѣла, какъ откровенно обнимаютъ ее голодные глаза. Понявъ инстинктомъ, что ея безпомощность еще болѣе раздражаетъ сладострастіе животныхъ, вдругъ встала, выпрямилась и громко, нервно заговорила.
Они покачнулись всѣ сразу, подняли головы — ей показалось, что солдаты удивлены смѣлостью ея и, внутренно поднимаясь все выше надъ ними, чувствуя возможность спасенія, Вѣра осыпала ихъ рѣзкими словами порицанія, желая испугать ихъ чѣмъ-то, внушить имъ насильно вниманіе къ ней.
Она старалась говорить какимъ то пророческимъ голосомъ, неестественно и не похоже на себя, понимала, что такъ она не подчинитъ ихъ, не овладѣетъ ими, безуспѣшно напрягала свою волю, но не могла забыть о себѣ и со страхомъ слышала, что слова ея звучатъ холодно и пусто.
Кто то забормоталъ:
— Исаевъ, вотъ это и значитъ — противъ присяги…
— Братцы, развѣ не вѣрно? — крикнулъ Шамовъ, робко спрашивая.
Черный солдатъ хрипло отозвался:
— Какъ же вѣрно, если это — къ бунту? Ребята, это склоненіе насъ…
— Не допустимъ! — твердо сказалъ рыжій, поднимаясь на ноги.
Грязный солдатъ тоже всталъ, угрюмо крикнувъ:
— Подождите, черти!
Вѣра замолчала, покачнулась, но Шамовъ поддержалъ ее, и она услышала его свистящій шопотъ:
— Говорилъ я вамъ — эхъ, Господи! Авдѣевъ — пропали мы съ тобой, ей-Богу! Ахъ, барышня…
Спокойно и вразумительно заговорилъ Авдѣевъ:
— Не бѣсись, ребята…
Онъ всталъ впереди Вѣры, закрылъ ее своимъ длиннымъ тѣломъ и продолжалъ:
— Вы поглядите на это дѣло просто, по человѣческому…
— Ты зубы не заговаривай! — крикнулъ рыжій. Исаевъ угрюмо поддержалъ его:
— Ты, Авдѣевъ, всегда хочешь ролю играть, а самъ вродѣ какъ сумасшедшій…
— Штунда! — насмѣшливо добавилъ рыжій.
— Дѣвица, почти ребенокъ, — ровно и увѣренно продолжалъ Авдѣевъ, — позвала насъ и предлагаетъ слушать правду… Насъ — шестеро и каждый въ десять разъ сильнѣе ея, а она не боится и даже обѣщала, когда, говоритъ, я вамъ все, что надо, скажу — заарестуйте и отведите меня къ начальству, мнѣ это все равно!
— Когда она это сказала? — недовѣрчиво спросилъ грязный солдатъ.
— Вчера, мнѣ и Шамову. Поэтому — потому, что не боится она, надо думать, что и въ правду извѣстно ей важное для насъ, которое ей дороже, чѣмъ ея воля, да жизнь. Вѣдь за такія слова она въ тюрьму должна идти, а то и въ каторгу, это ей извѣстно, но все-таки и этого не боится. Вотъ — нападаетъ на насъ, вы, говоритъ, звѣри — это, конечно, она напрасно, но вѣдь въ глаза говоритъ, и мы можемъ доказать ей, что она вретъ… Но, навѣрно, не затѣмъ она позвала насъ, чтобы упрекать, и потому надо прослушать ее до конца концовъ — пускай говорить, что хочетъ, мы все прослушаемъ и тогда увидимъ, какъ надо съ ней поступить… Когда намъ попъ или офицеръ проповѣди свои внушаютъ, поносятъ насъ всяко — мы молчимъ, хотя ихъ словамъ цѣна намъ хорошо извѣстна, а, она, можетъ, имѣетъ что-нибудь человѣческое для насъ, и, справедливости ради, давайте слушать, что намъ однажды скажетъ чужой человѣкъ, а не начальство…
Его рѣчь, негромкая, холодная и ровная, вызвала у дѣвушки спутанное чувство благодарности, недовѣрія къ солдату, почему то сконфузила ее и какъ будто возвратила ей часть утраченной надежды на побѣду. Его неожиданная помощь немного задѣла самолюбіе и приподняла подавленную страхомъ вѣру въ людей и въ себя.
Изъ-за плеча Авдѣева она видѣла недовольныя, хмурыя лица солдатъ. Исаевъ широко разставилъ ноги, его густыя брови сошлись надъ переносицей, губы были плотно сжаты и пальцы правой руки, сунутой за поясъ, нерѣшительно шевелились.
— Что она можетъ знать? — спросилъ онъ угрюмо.
Авдѣевъ сказалъ:
— А вотъ — послушаемъ.
Отодвинулся въ сторону и сухо предложилъ Вѣрѣ:
— Говорите…
Она снова опустилась на землю, оглянула солдатъ, привлекая къ себѣ ихъ взгляды, и заговорила мягче, стараясь сказать свои мысли просто, инстинктивно понявъ, что нужно поставить себя на одну плоскость съ этими людьми и тогда, можетъ быть, они отдадутся довѣрчиво и полно ея волѣ. Говорила она теперь, постепенно сама поддаваясь вліянію печали и горечи, которыми пропитана вся жизнь людей, вліянію обидъ и униженій, которыми, съ такой жестокой щедростью, люди награждаютъ другъ друга. Теперь, когда она сама была испугана и обижена, люди стали какъ будто понятнѣе, менѣе страшны и она внутренно подходила къ нимъ, принося съ собою уже не гнѣвъ и отвращеніе, а сознаніе общности несчастія, равенства горя для всѣхъ — и для нея среди нихъ — горя одинаково позорнаго и тяжелаго.
— Надо все сказать, что знаю! — грустно посовѣтовала она себѣ и съ чувствомъ острой жалости подумала: — Навѣрное — послѣдній разъ говорю…
Но скоро постороннія мысли оставили ее, она вся погрузилась въ созерцаніе картинъ печальной жизни, ей казалось, что она быстро старѣетъ подъ тяжестью ихъ — она сама впервые, съ такой полнотой, почувствовала обидное, унизительное положеніе людей и ясную необходимость для всѣхъ вырваться изъ плѣна разрушающихъ душу и тѣло тугихъ петель огромной сѣти жадности, животной злобы и лжи.
— Насчетъ деревни — вѣрно! — пробормоталъ кто-то. Вѣра узнала угрюмый голосъ грязнаго солдата.
Были минуты, когда она забывала о слушателяхъ, говорила какъ бы для себя самой, спрашивая себя и отвѣчая, провѣряла то, что видѣла, тѣмъ, что читала въ книгахъ, и порою останавливалась, пораженная оскорбительными противорѣчіями жизни съ простѣйшими требованіями справедливости, и снова говорила, страстно протестуя, опровергая, доказывая, вся охваченная чувствомъ гнѣва, обиды и тоски.
Въ одну изъ такихъ минутъ невольнаго молчанія, она взглянула на солдатъ — всѣ они смотрѣли въ разныя стороны и всѣ показались ей теперь болѣе людьми, чѣмъ раньше. Видимо, каждый изъ нихъ грустно думалъ о чемъ то своемъ, и только Щамовъ упорно слѣдилъ за нею широко открытыми глазами. Какъ сквозь мелкій дождь осени или густой туманъ она видѣла передъ собою тѣла людей, разно брошенныя на землю — они всѣ стали меньше, казалось Вѣрѣ. Исаевъ, слушая, качалъ головой точно волъ въ ярмѣ; онъ смотрѣлъ на свою руку, шевеля пальцами, и порою густо и неразумно мычалъ:
— Конечно… Вотъ это такъ! Ну, да…
А рыжій солдатъ легъ на бокъ, положилъ руку подъ голову, срывая губами листья съ вѣтки ивы, жевалъ ихъ, морщился и вдругъ быстро измѣнялъ позу, точно обожженный или испуганный, вскидываясь всѣмъ тѣломъ.
— Не возись ты, Михайло! — замѣтилъ ему Шамовъ.
— Ступай къ чертямъ! — тихонько пробормоталъ рыжій.
Кто то глубоко и тяжело охнулъ, а въ глазахъ Авдѣева разгорался темный огонь, и лицо его еще болѣе похудѣло.
Вѣра чувствовала общее вниманіе къ своимъ словамъ, но теперь это не обрадовало ее, а только показалось естественнымъ. И она снова надолго потеряла солдатъ, перестала ихъ видѣть каждаго отдѣльно — передъ нею стояло чье-то одно темное, задумчивое, недоумѣвающее лицо, оно молча слушало и не спорило съ волей, подчинявшей его. Она пьянѣла отъ возбужденія, ей было теперь одинаково чуждо все, кромѣ жаркаго желанія исчерпать до конца всѣ впечатлѣнія жизни, все возмущеніе ими, сказать всю правду, извѣстную ей, найти этой правдѣ почву и посѣять ее глубоко, навсегда, для вѣчнаго роста. Никогда еще мысли ея не были для нея такъ велики, цѣнны и красивы, какъ въ этотъ моментъ, теперь она любила ихъ съ необычайной страстью, и это чувство съ одинаковой силой насыщало ея душу и тѣло горячими волнами гордаго сознанія своей человѣческой цѣнности — сознанія силы противостоять растлѣвающему вліянію мертвыхъ и уже гніющихъ формъ жизни и способности строить новое, живое, радостное.
Народъ всталъ передъ нею, какъ безконечная энергія, какъ первоначальный хаосъ, и ей казалось, что она, одухотворяя его, создаетъ новый міръ разума и красоты.
— Въ народѣ — всѣ начала, въ его силѣ всѣ возможности, его трудомъ кормится вся жизнь и ему принадлежитъ право распредѣлять трудъ свой по справедливости! И мы до той поры будемъ несчастны, пока народъ не почувствуетъ свое право быть владыкою труда своего…
— Вѣрно! — глухо сказалъ Авдѣевъ, вдругъ вскакивая на ноги. — Развѣ не вѣрно это, братцы? Умертвляютъ насъ, губятъ и душу и тѣло… Учатъ — убивай людей храбро! За что? За несогласіе съ порядками жизни. Вредной силѣ служимъ мы — вѣрно! Не за ту силу должны мы храбро стоять, которая одолѣла всѣхъ и питается живымъ мясомъ человѣческимъ — за свободную жизнь на свободной землѣ надо намъ бороться! Пришло время, которое требуетъ — вставай, человѣкъ, чтобы оказались на землѣ всѣ, какъ одинъ — добрые люди, а не звѣри другъ противъ друга!
Его лицо потемнѣло, онъ такъ странно качался на ногахъ, точно его толкало изнутри, голосъ у него охрипъ и солдатъ вдругъ глухо закашлялъ, широко раскрывъ горящіе глаза.
Тревожное, но пріятное чувство, близкое къ радости, постепенно овладѣвало Вѣрой, отъ усталости у нея кружилась голова.
— Погоди, Авдѣевъ, — попросилъ грязный солдатъ, — пускай она еще поговоритъ…
Вѣра улыбнулась ему.
— Я все сказала!
— Все! — повторилъ солдатъ и вздохнулъ. — Насчетъ деревни — хорошо. И все — хорошо! Такъ я и думалъ, все — вѣрно…
— Вродѣ сказки это! — пробормоталъ рыжій. — Эхъ, дьяволы, дьяволы…
— Что съ людьми сдѣлано, братцы, а? — спросилъ Шамовъ звонко и тоскливо.
Густо легли на землю, выйдя изъ лѣса, тѣни ночи, въ черной массѣ мельницы сверкали огни.
— Смотрите, опять разгорается! — неожиданно для себя и радостно крикнула Вѣра.
Солдаты посмотрѣли, кто-то угрюмо сказалъ:
— Пускай горитъ, песъ съ ней! Она третій день курится.
Это равнодушіе сконфузило дѣвушку.
У ногъ ея, согнувшись и обнявъ колѣна, сидѣлъ Исаевъ, улыбался большой, неумной, доброй улыбкой и бормоталъ:
— Чисто раздѣлано!
Авдѣевъ молча растиралъ себѣ грудь длинными руками, и всѣ остальные тоже молчали. Вѣрѣ становилось неловко, говорить она уже не могла и не хотѣла.
— Надо бы еще разъ собраться? — вопросительно и невнятно пробормоталъ Шамовъ.
— Надо…
— Да…
Запѣлъ рожокъ горниста — рѣзкій, мѣдный звукъ безпокойно метался въ лѣсу, точно искалъ солдатъ.
— Айда, ребята?! — грустно предложилъ чей-то голосъ.
Трое солдатъ встали съ земли, одинъ спросилъ:
— Когда же?
— Завтра! — отвѣтилъ Авдѣевъ.
Вѣра взглянула на него, одобрительно кивнувъ головой.
Солдаты быстро пошли, разговаривая.
— Это надо слушать скорѣе…
— Али забыть боишься?
— Что же будемъ дѣлать?
— Погоди…
И голоса утонули въ темнотѣ.
— До свиданія, барышня! — сказалъ рыжій солдатъ, уходя.
— Желаю вамъ всего добраго! — отвѣтила Вѣра — ей хотѣлось сказать много ласковыхъ словъ каждому изъ нихъ.
Солдатъ быстро обернулся.
— Покорнѣйше благодарю!
И веселымъ голосомъ спросилъ:
— Исаевъ, ты что-же?
— Сейчасъ…
Тяжело двигая свое большое тѣло, онъ поднялся на ноги и недоумѣнно сказалъ:
— А смѣлая вы, барышня, ей-Богу, право!
Шамовъ тихо засмѣялся.
— Чего смѣешься? Али — не смѣлая?
— Какъ-же нѣтъ?
— А — смѣешься!
— Такъ я — съ радости…
— Ага… Васъ какъ зовутъ?
— Вѣра.
— А по батюшкѣ?
— Дмитріевна.
— До свиданія, значитъ, Вѣра Дмитріевна, до завтра вечеромъ! Смѣлая вы, ей-Богу! И — такая молодая, а ужъ все объясняете.
Онъ протянулъ ей руку и тоже глупо засмѣялся.
— А я думалъ, что, молъ, такъ это она, съ жиру… для баловства съ мужчинами…
— Ну, ладно, ты иди! — тихо сказалъ Авдѣевъ. — Мы съ Шамовымъ проводимъ ее до дороги.
— Досвиданія! — повторилъ Исаевъ, повернулся къ лѣсу и крикнулъ: — Эй! Подождите меня?
Шамовъ, улыбаясь, замѣтилъ:
— Онъ лѣшаго боится, Исаевъ-то!
— И боюсь! — сказалъ тотъ, широко шагая. — А ты — нѣтъ? Эй, ребята!
— Идите и вы! — предложилъ Авдѣевъ Вѣрѣ.
Ей показалось, что на щекахъ у него выступили красныя пятна.
— Боленъ? — утомленно подумала дѣвушка. Шамовъ шелъ сзади нея и радостно говорилъ:
— А и боялся я — Господи! Главное тутъ — мужчины они — дикіе…
Горячая волна крови хлынула въ лицо Вѣры, она строго спросила:
— Вы защитили бы меня?
— Конечно! — быстро согласился Шамовъ. — Это, конечно…
Но онъ такъ сказалъ это, что дѣвушка не повѣрила ему. Авдѣевъ же, идя рядомъ съ нею, молчалъ.
— Вы защитили бы меня? — требовательно повторила Вѣра, заглядывая ему въ лицо.
Онъ отвѣтилъ не сразу и спокойно:
— Не знаю этого.
Дѣвушка оглянулась — уже ночь пришла и маленькіе огни въ развалинахъ мельницы горѣли все веселѣе.
— Почему не знаете?
