Всѣ историческія воспоминанія нашего города, какъ большинства городовъ на Волгѣ, сводились къ указаніямъ мѣстъ, гдѣ стояли пушки Пугачева, утеса, „гдѣ думалъ Степанъ“, двумъ-тремъ оползнямъ, холерному кладбищу и надгробной плитѣ, гдѣ, по преданію, застрѣлились два несчастныхъ любовника. Городъ лежалъ какъ бы въ ямѣ, и невысокое плоскогорье, окружавшее его, было изрѣзано разной величины оврагами, носящими прозвища: „бараній оврагъ“, „вонючая балка“, „собачій ручей“ и т. п. Всѣ эти названія указывали безпристрастно на бывшія событія или существующія свойства данныхъ мѣстъ, но люди съ идеалистическимъ направленіемъ фантазіи предпочитали именовать ихъ, руководясь сравненіями или фиктивными качествами. Такимъ образомъ, нашъ городъ окружали „Дарьяльское ущелье“, «долина розъ“, „монрепо“ и даже „Стешинъ рай“, хотя не знаю, чѣмъ послѣднее названіе поэтичнѣе „собачьяго ручья“, которое оно вытѣснило. Конечно, наиболѣе упорными идеалистами оказывались дачники, которые покидали пыльныя улицы, деревянные домики съ фруктовыми садами для деревянныхъ же построекъ посреди арендованныхъ садовъ близъ городскихъ свалокъ и пыльныхъ большихъ дорогъ, по которымъ не громыхали ломовики, но весь день и всю ночь скрипѣли обозы.
Дачи были расположены гнѣздами, по четыре, пяти посреди сада одного владѣльца, не образуя никакой улицы или чего-нибудь похожаго на стройное размѣщеніе. Какъ изъ мѣшка ихъ высыпали: гдѣ густо, гдѣ пусто, гдѣ нѣтъ ничего. Каждое гнѣздо съ садомъ было обнесено общимъ заборомъ, который какъ бы объединялъ жильцовъ одного дачевладѣльца, отдѣляя ихъ нѣкоторой враждебностью отъ жителей, окруженныхъ другимъ заборомъ. Нечего говорить о населеніи другого, сосѣдняго, оврага, куда нужно было попадать или дѣлая крюкъ по дорогѣ среди безнадежно выжженнаго поля, или перебираясь черезъ лѣсистый хребетъ. Тѣ были окончательными врагами, по крайней мѣрѣ, на лѣто.
Такое распредѣленіе развивало до послѣднихъ предѣловъ, гдѣ нелѣпость уже граничила съ юморомъ, мѣстный колоколенный патріотизмъ. Потому люди, связанные личною дружбою или общею службою, старались поселиться въ одномъ и томъ же оврагѣ и даже преимущественно за однимъ заборомъ: судейскіе — въ одной кучѣ, палатскіе — въ другой, коммерсанты — въ третьей. Если личная привязанность дѣйствовала на выборъ лѣтняго помѣщенія, то, съ другой стороны, совмѣстное житье въ одномъ оврагѣ вліяло и на зимнія отношенія. Подѣлены были даже поставщики, извозчики, торговки, — только венгерцы съ мозаичными брошками и тряпичнымъ хламомъ сохраняли нейтралитетъ, перенося вѣсти изъ одного лагеря въ другой.
Младшіе подражали старшимъ еще болѣе нелицемѣрно и безбоязненно, тѣмъ болѣе, что такія отношенія живо напоминали всякія воинственныя игры., и въ частности, игру въ „казаковъ разбойниковъ“.
Въ „бараньемъ оврагѣ“, или, по другому, въ „долинѣ розъ“, жили судейскіе, купцы и нѣмцы за тремя заборами, принадлежавшими доктору Кушакову, священнику Успенскому и старовѣру Суслову. Но распредѣленіе жильцовъ по дачевладѣльцамъ было какъ-то наперекоръ природѣ: у доктора помѣщались купцы, у батюшки — судейскіе, а у старовѣра размѣстились нѣмцы. Послѣднихъ изображало, собственно говоря, одно семейство пастора Гросмана, занимавшее три сусловскихъ дачи, такъ какъ, кромѣ замужней сестры съ дѣтьми, двухъ тетокъ и дѣдушки, у самого Гильдебранта Ивановича было три дочери и три сына: Берта, Гертруда, Фредегонда, Карлъ, Оттонъ и Германъ. Несмотря на звучныя имена, вся эта компанія была подростками, которые и вели нескончаемую войну съ судейскими ребятами. Купеческія дѣти держались въ сторонѣ, дрались между собою, а когда по воскресеньямъ ихъ всѣхъ отвозила въ соборъ къ обѣднѣ общая линейка, они безъ различія дразнили встрѣчныхъ нѣмцевъ и судейскихъ, крича хоромъ то „нѣмецъ, перецъ, колбаса“, то „нехристи“, то „выкуси — прапорщицей будешь!“ — вообще, что придется, не сообразуясь, насколько подходятъ эти обращенія къ тому, къ кому они адресованы. Если эти встрѣчи происходили еще въ виду дачъ, изъ окна высовывалась чья-нибудь бабья голова и кричала: „Я те побалую!“ Если же дачъ уже не было видно, съ тѣмъ же замѣчаніемъ обращался къ нимъ извозчикъ.
Притомъ мальчиковъ рано отправляли въ лавки „присматриваться“, когда еще и русскіе, и нѣмецкіе барчуки скакали козлами, задравъ хвосты. Дѣвочки же чистили ягоды для варенья, мѣтили бѣлье, лишь въ промежуткахъ бросая безграмотныя письма судейскимъ мальчишкамъ. Нѣмецкіе слишкомъ мало обращали вниманія на женскій полъ, предпочитая играть въ теннисъ, крокетъ, или попросту въ лапту.
У нѣмцевъ было самое красивое мѣсто оврага, то, гдѣ онъ дѣлался всего уже, и по дорожкѣ, обсаженной алымъ, бѣлымъ и желтымъ шиповникомъ, можно было достигнуть тѣнистой чащи надъ ручьемъ, поросшимъ горной смородиной. Небо казалось такъ высоко сквозь вѣтки кленовъ и липъ, и въ самый жаръ тутъ было прохладно, пахло водой, смородиннымъ листомъ и груздями. Пасторъ на свой счетъ поставилъ тамъ скамейку, нарочно небольшую, „потому что“, говорилъ онъ, „это мѣсто — не для компаніи и смѣха, а для размышленій и мечтаній“.
За судейскимъ заборомъ имѣла лѣтнее помѣщеніе и семья прокурора Кравченка. Это была, какъ говорится, „красная семья“, т. е. состоявшая изъ отца, матери, сына и дочери. Гриша, хотя шелъ ему уже одиннадцатый годъ, учился дома, хорошо кормился, ходилъ въ цвѣтныхъ рубашкахъ, гонялъ трехъ голубей, былъ маменькинымъ сынкомъ, воевалъ со старой нянькой, имѣлъ видъ незанятого и независимаго человѣка, — вообще, повторялъ сознательно или безсознательно въ сокращенномъ видѣ житье старинныхъ россійскихъ недорослей. Если не считать независимости и потому меньшей заносчивости и назойливости, по внѣшнему виду онъ мало отличался отъ сосѣднихъ мальчиковъ, посѣщавшихъ реальныя или классическія гимназіи. Притомъ онъ велъ почти одинаковый съ ними образъ жизни, по крайней мѣрѣ, лѣтней жизни, главный интересъ которой и составляла непримиримая война съ нѣмцами. Безъ особеннаго увлеченія и запальчивости, но съ полной готовностью, онъ участвовалъ во всѣхъ перипетіяхъ этой компаніи, исполняя даже иногда самостоятельно разныя порученія, въ родѣ того, чтобы пробраться ночью и вырыть глубокую яму на дорожкѣ съ шиповникомъ, прикрывъ ее сухими листьями, куда на слѣдующее утро и ввалилась пасторша. Это именно онъ придумалъ въ мѣстныхъ памфлетахъ называть дѣтей Гиль дебранта Ивановича, дѣвочекъ: Бря, Тря и Фря, а мальчиковъ: Тошка, Гошка и Кошка.
Зина, какъ и двѣ другія судейскія дѣвочки, служила караульщицей, таскала тяжести и провизію, въ противоположность нѣмкамъ, которыя были крѣпко сбитыми баварками и не боялись никакихъ сраженій и стычекъ. Особенно амазонничала младшая, Фредегонда, или, по нашему, Фря. Она была почти неуловима и неистощима на сложныя каверзы.
Въ смыслѣ словесной полемики нѣмцы сплоховали. Напримѣръ, найдя, что отецъ Гриши похожъ на Дарвина, они выдумали всѣхъ противниковъ называть „дѣти отца обезьянъ“. Это было длинно, непонятно и нисколько не смѣшно, — просто глупо. Русскіе же не щадили даже своихъ. Напримѣръ, сами же они назвали членскую пятилѣтнюю Клашу Олилу, которая всего боялась, и съ которой всегда случалось несчастіе, „Обклаша навалила“. Вотъ это здорово! а то — „дѣти отца обезьянъ“. Полчаса думай, а додумаешься — скучно станетъ.
Дѣвочки были еще незамѣнимы, какъ доносчицы; кажется, эту обязанность онѣ исполняли всего охотнѣе. Донисчицы и вдохновительницы, мужчины — исполнители. У нѣмцевъ, повидимому, было какъ-то равномѣрнѣе: тяжеловатыя выдумки и добросовѣстное исполненіе дѣлилось пополамъ, то и другое, между мальчиками и дѣвочками.
Старшіе дѣлали видъ, что не замѣчаютъ военнаго положенія; когда злыя шутки касались ихъ непосредственно, они жаловались вражескимъ родителямъ, а тѣ журили своихъ дѣтей, но потомъ при нихъ же смѣялись надъ шалостями, такъ что выходило въ родѣ поощренія свыше. При встрѣчахъ кланялись, въ началѣ лѣта дѣлали визиты и даже, въ случаѣ недостатка въ партнерѣ, приглашали на винтъ Гильдебранта Ивановича или его родственниковъ, но для общихъ пикниковъ не соединялись, а когда случайно встрѣчались, то дѣти не пропускали случая устроить маленькую стычку, а именно: всадить нѣсколько репейниковъ въ косу Три, Бри или Фри. Для этого въ карманѣ, вмѣстѣ съ перочиннымъ ножомъ, спичками, какой-то трухой и изрѣдка засморканнымъ платкомъ, носились и сваленные репейники. Потомъ эту моду переняли и нѣмцы. Дѣйствующіе думали, что и въ высшихъ сферахъ сохраняется то же распредѣленіе женскихъ и мужскихъ ролей, потому что матери, напримѣръ, были твердо увѣрены, что чужіе господа только исполняютъ наивно и тяжеловато то, что нашептали имъ ихъ жены. И, дѣйствительно, когда приглашали Гильдебранта Ивановича на партію винта, только одно лицемѣріе заставляло посылать записку къ нему самому:
„Дорогой Гильдебрантъ Ивановичъ, вы насъ совсѣмъ забыли. Приходите по-сосѣдски выпить чаю и повинтить“.
По правдѣ сказать, нужно было бы писать его женѣ:
»Анна Николаевна, конечно, вы — уродина и смѣшная сплетница, а вашъ мужъ — колпакъ, но все-таки уступите его сегодня намъ часа на три: мы его не съѣдимъ и даже трогать не станемъ“.
Но, кажется, это всѣ понимали, и смыслъ записокъ былъ достаточно ясенъ, потому что, получивъ приглашеніе, пасторъ передавалъ его женѣ, а та говорила: „ну что же, пойди, только не засиживайся. Навѣрное, у нихъ партнера не хватило. Эта m-me Кравченко — префальшивая женщина. Я даже не нахожу ее интересной. Черты, пожалуй, ничего себѣ, но безъ всякой пріятности“.
Ночью шелъ большой дождь. Судейская партія рѣшила откомандировать на слѣдующее утро представителя подъ небольшой кленъ, растущій у пасторской скамейки, чтобы стряхнуть всю воду съ листьевъ на перваго врага, который придетъ „размышлять и мечтать“. Пріемъ былъ не новъ и достаточно невиненъ, а не примѣнялся еще, вѣроятно, потому, что это былъ первый дождь за лѣто. Конечно, разсчитывали на кого-нибудь изъ взрослыхъ, такъ какъ маленькимъ нѣмцамъ неожиданный душъ въ жару былъ бы только пріятенъ, особенно дѣвочкамъ, которыя, въ качествѣ настоящихъ амазонокъ, мало обращали вниманія на свой костюмъ.
Поручили это какъ разъ Гришѣ Кравченку.
Долго никто не приходилъ, и Гришѣ оставалось разглядывать изъ своей засады сырой песокъ и камешки подъ скамейкой. Взадъ и впередъ ползали муравьи, неся хвоинки въ ближайшій муравейникъ. Лежать было неудобно, нылъ правый локоть, и хотѣлось ѣсть.
Наконецъ, послышались шаги, болѣе легкіе, чѣмъ поступь пасторши, и болѣе основательные, нежели пробѣжка дѣвочекъ.
„Навѣрное, тетка!" — подумалъ мальчикъ и замеръ, обхвативъ стволъ обѣими руками.
Подходила, очевидно, дама, и довольно странная дама. Гриша никогда не видалъ такихъ туфель на высокихъ каблукахъ, какія оказались передъ его глазами. По стрѣльчатымъ сиреневымъ чулкамъ съ ажуромъ были переплетены ленточки, скрываемыя наверху бѣлымъ платьемъ съ вышитыми крошечными фіалками. Запахло сильно духами въ родѣ сухихъ листьевъ, когда въ сентябрѣ ихъ ворошишь палкою. Дама долго не могла усѣсться, очевидно, ища и не находя тѣни. Гриша терпѣливо ждалъ, весь занятый созерцаніемъ незнакомыхъ ногъ. Только теперь онъ замѣтилъ зонтикъ, конецъ котораго чертилъ по дорожкѣ Е. и М. Почему-то эти буквы вывели Гришу изъ забытья и почти разсердили. Онъ дернулъ за стволъ и отпустилъ его. Брызги пригоршней разсыпались на сидѣвшую, и Гриша хотѣлъ было удрать, какъ вдругъ его крѣпко схватили за рубашку, и женскій голосъ произнесъ:
— Ты что?
— А что?
— Зачѣмъ шалишь?
— Я не шалю.
— Зачѣмъ же ты меня облилъ? Я тебѣ уши надеру.
— Попробуйте.
Дама, дѣйствительно, попробовала и пребольно надрала Гришѣ уши. Такъ какъ онъ разсердился и обидѣлся, то даже не убѣжалъ, а, надувшись, сѣлъ на скамейку, съ которой встала незнакомая нѣмка. Это была отнюдь не Фря и не тетка, какъ думалъ сначала Гриша. Это была взрослая, но совсѣмъ молодая женщина, очень красивая и нарядная. То, что Гриша изъ-подъ скамейки принялъ за зонтикъ, была высокая тросточка съ пестрымъ бантомъ.
— Что это вы писали тутъ? — спросилъ онъ, будто затѣмъ и сидѣлъ подъ кленомъ, чтобы узнать это.
— А тебѣ что за дѣло, что я здѣсь писала?
— А я знаю, что вы писали!
— Ну, что же?
Гриша молча ковырялъ скамейку.
— Не порти скамейки. Вотъ видишь — и не знаешь.
— Нѣтъ, знаю.
— Такъ отчего же ты молчишь?
— Не хочу говорить.
— Не хочешь — не надо.
Она была очень красива; немного мала ростомъ, но пропорціональна; во всякомъ случаѣ, выше мальчика.
— Вы — нѣмка?
— Нѣтъ, я скорѣе полька. А что?
— Вы все врете. Никакихъ полекъ не бываетъ.
— Ну, тогда я — русская.
— Зачѣмъ же вы тогда живете у нѣмцевъ?
— Сколько тебѣ лѣтъ?
— Двѣнадцать, — совралъ Гриша.
— Отчего же ты такой глупый?
Тотъ всталъ, чтобъ уходить.
— Ты, кажется, разсердился? мнѣ бы скорѣй нужно было сердиться на тебя.
— Я не васъ хотѣлъ облить.
— Это, конечно, уменьшаетъ твою вину.
— А вы мнѣ уши надрали. Я скажу нашимъ мальчикамъ — они васъ вздуютъ.
— И тебѣ не стыдно жаловаться? Ну, хочешь драться?
— Нѣтъ, не хочу: у васъ очень хорошее платье, я могу его запачкать.
— Скажите, какой аккуратный! Просто трусишь.
— Ого!
— Нечего храбриться. Все равно я не буду драться, я пошутила. Я никому даже не скажу про то, что ты меня облилъ, и когда ты къ намъ придешь, сдѣлаю видъ, что вижу тебя въ первый разъ. Хорошо? Это будетъ нашъ секретъ.
— Хорошо. Только я къ вамъ не приду.
— Почему?
— Мы къ вашимъ не ходимъ.
— Такъ ты ко мнѣ приходи въ гости.
— А какъ васъ зовутъ?
— Зоя Петровна Залѣсская.
— Зоя Петровна Залѣсская? — переспросилъ мальчикъ.
— Да. Такъ вотъ, будемъ знакомы.
— Хорошо, — сказалъ Гриша и пошелъ было прочь, какъ вдругъ, вернувшись, спросилъ:
— А что значитъ Е. и М., которыя вы писали на пескѣ?
— Такъ ты же говорилъ, что знаешь, что это значитъ.
— Я просто такъ говорилъ, вралъ.
— Мнѣ очень хотѣлось ѣсть, и я писала „ѣмъ“.
— Такъ „ѣмъ“ черезъ ѣ пишется.
— По-русски черезъ Ѣ, а по-польски черезъ e, — понялъ?
— А буквы были русскія!
— Ну, будетъ! Не приставай! Какія есть, такія и есть. Иди себѣ, и я пойду завтракать.
Встрѣча подъ кленомъ, не произведя, вопреки всѣмъ традиціямъ „первыхъ любовей“, неизгладимаго впечатлѣнія на Гришу Кравченко, тѣмъ не менѣе не выходила у него изъ головы. Онъ не разсказалъ о ней никому: старшимъ не требовалось отчета, а товарищамъ онъ совралъ, что облилъ самое пасторшу, и для большей правдоподобности насказалъ такихъ подробностей, что вышло ни на что не похоже.
— На скамейкѣ была смола, а пасторша-то толстая: какъ сѣла, такъ и прилипла. Я поливаю, она хочетъ встать и не можетъ… кричитъ, а я все трясу… Прибѣжали Кошка съ Тошкой нѣмку отдирать, — я тутъ и удралъ. Не знаю, какъ все кончилось; навѣрное, горячимъ утюгомъ отпарили или скамейку разрубили. Такъ съ дощечкой и ходитъ… мокрая вся, чулки полиняли!
Картина представлялась такой привлекательной тріумфальности, что не хотѣлось дѣлать логическихъ и историческихъ изслѣдованій.
Дня три говорили объ этомъ подвигѣ, и когда встрѣчались нѣмцы, кричали имъ:
— Ну, какъ поживаетъ ваша мамаша? Высохла ли она, и отклеилась ли дощечка?
— Какая дощечка? Это у тебя въ головѣ бревно.
— Да, да, говори! Мамаша-то прилипла, такъ со скамейкой, поди, и ходитъ.
Нѣмцы не понимали, сердились и начинали драку.
Однажды Гришѣ показалось, что во вражеской компаніи прошла и его знакомая. Большихъ нѣмцевъ не было, шли только дѣти и она съ ними. Навстрѣчу имъ попался верхомъ Евгеній Павловичъ Масловскій, гостившій у члена, дяди Обклаши; нѣмецкая банда что-то ему крикнула хоромъ, онъ придержалъ лошадь и повернулъ обратно за пасторской семьей. Значитъ, тамъ былъ кто-нибудь, кромѣ дѣтей, потому что иначе зачѣмъ же пріѣзжему корнету было ѣхать за той компаніей? Гришѣ стало слегка непріятно почему-то, но онъ сейчасъ же возобновилъ занятіе, отъ котораго отвлекла его эта встрѣча — строгать какую-то палку.
Вечеромъ за чаемъ онъ опять смутился, думая, что домашніе говорятъ именно о Залѣсской, хотя ничто не указывало на это точно. Говорила больше мать и тетка, отецъ только изрѣдка вставлялъ замѣчанія, которыя, казалось, еще больше воспламеняли говорившихъ.
— Я страшно боюсь, что она разлетится къ намъ съ визитомъ. Нельзя будетъ ея не принять, обидѣть почтенное семейство. Конечно, у насъ мало общаго, но все же мы знакомы, и мнѣ бы не хотѣлось никакихъ ссоръ.
Отецъ, желая все успокоить, представлялъ резоны, что лѣтнія знакомства не есть знакомства, ни къ чему не обязываютъ, что данная особа, вѣроятно, долго не засидится, что она, если будетъ дѣлать визиты, то сдѣлаетъ ихъ всѣмъ, такъ что при такомъ уравненіи никому не будетъ особеннаго позора и неловкости. Но г-жа Кравченко не сдавалась.
— И на лѣто непріятно имѣть всякую канитель. У Олилы теперь гоститъ Евгеній Павловичъ, навѣрное, эта цаца съ мѣста въ карьеръ примется за него!
— Ну, что тебѣ за дѣло до чужихъ молодыхъ людей? Не порученъ же тебѣ этотъ офицеръ!
— Ноу меня у самой дѣти: какой примѣръ для нихъ!
— Дѣти ничего не поймутъ.
— Напрасно ты думаешь! И я не могу у себя въ домѣ терпѣть такую грязь.
— Ну, какъ хочешь. Тогда скажись больной и не принимай ея, а потомъ не отдавай визита, — такъ знакомство и прекратится.
— Но я не хочу обижать Гросмановъ.
— Тогда прими ее.
— Я и этого не хочу.
Г. Кравченко махнулъ рукою и умолкъ, какъ вдругъ раздался голосъ Гриши:
— Мама, вы о Зоѣ Петровнѣ говорите?
— О какой Зоѣ Петровнѣ?
— О Залѣсской.
Навѣрное, если бы столъ на балконѣ не былъ такъ задвинутъ, Гришина мама свалилась бы на полъ отъ удивленія, но тутъ даже покачнуться было некуда. У прокурорши только голосъ пресѣкся, когда она прошептала:
— А ты откуда же ее знаешь?
— Я съ нею знакомъ, — выдалъ свой секретъ Гриша.
Г-жа Кравченко перевела глаза на мужа, тотъ — на нее.
— Я тебѣ говорила…
— Это скорѣе я говорилъ…
— Нѣтъ, это я говорила.
Гриша снова прервалъ своихъ родителей:
— Если тебѣ, мама, такъ не хочется, чтобы Залѣсская къ намъ приходила, я могу сходить и сказать ей потихоньку объ этомъ, — она и не придетъ…
— Сейчасъ же вонъ изъ-за стола! — закричала мама, но прокуроръ остановилъ ее.
— Постой. Это не лишено остроумія. Разъ Гриша, какъ онъ самъ говоритъ, знакомъ съ этой дамой, ему терять больше нечего. Пускай поговоритъ. А въ случаѣ обиды можно всегда сослаться на то, что словамъ ребенка нельзя придавать значенія.
— Я не могу опомниться! Какой позоръ! И это называется женщина, фу!
— Это, конечно, ужасно, но пускай Гриша сходитъ, — ему теперь терять нечего.
Прокурорша печально посмотрѣла на сына и подтвердила:
— Да, ему теперь терять нечего, — пусть поговоритъ.
Гриша долго ходилъ около Сусловскаго забора, ожидая, чтобы всѣ враги вышли на теннисную площадку и дали такимъ образомъ ему возможность незамѣтно, безъ насмѣшекъ и драки, проникнуть въ домъ.
На балконѣ была только прислуга, убиравшая со стола. Нѣкоторое время она продолжала стряхивать крошки, не обращая вниманія на пришедшаго. Наконецъ спросила, опершись на щетку:
— Вамъ чего? Вы съ запиской отъ мамаши?
— Нѣтъ, я самъ.
Горничная успокоилась и начала мести. Гриша стоялъ, не выпуская изъ рукъ фуражки, и осматривалъ вражескій станъ. Впрочемъ, онъ почему-то не думалъ о томъ, что вотъ этотъ балконъ, столъ, занавѣски, тарелки со слѣдами сладкаго пирога съ малиной, — принадлежатъ нѣмцамъ. Все было странно, какъ во всякомъ чужомъ мѣстѣ, но нисколько не непріятно.
— Вчера за водой ходила, цѣлый десятокъ груздей нашла, — замѣтила вдругъ горничная, очевидно, чтобы занять посѣтителя.
— А мама уже варенье сварила.
— Почемъ Матвѣй-то вамъ носитъ? Онъ всегда дорожится не въ свою голову.
— Я не знаю. Зато у него ягоды крупнѣе.
— Разсказывайте! Будутъ на судейскія дачи хорошія ягоды носить!
— Конечно. Наша дача ближе къ дорогѣ, къ намъ первымъ и приносятъ, а вамъ одна дрянь остается. Горничная даже остановилась мести и съ искреннимъ сожалѣніемъ воскликнула:
— Разсчиталъ! Такъ вѣдь къ вамъ Матвѣй носитъ, а къ намъ Сергѣй. Сергѣй-то мимо васъ идетъ, даже не глядитъ. Хоть озолотите его, не продастъ.
— Отчего же не продастъ?
— Вотъ ты и подумай, отчего. Значитъ, хороши господа, что даже ягодникъ гнушается!
Гришѣ хотѣлось еще что-то сказать, но на балконъ влетѣла Фря съ ракеткой въ рукахъ. Влетѣвъ, она остановилась и, замѣтивъ Гришу, обратилась къ нему съ холодной учтивостью:
— Чего тебѣ нужно, дуракъ?
— Сама дура! Я съ тобой и разговаривать-то не хочу.
— Зачѣмъ же ты пришелъ?
— Я пришелъ въ гости.
— Въ гости? — воскликнула Фря, поднимая ракетку.
— Не къ тебѣ вовсе; я пришелъ къ Зоѣ Петровнѣ.
„Онъ совсѣмъ съ ума сошелъ!“, рѣшила дѣвочка, но тѣмъ не менѣе крикнула внутрь дома смѣющимся голосомъ, будто сообщая что-то невѣроятно смѣшное:
— Зоя Петровна, къ вамъ пришли!
— Ко мнѣ? Кто же, Евгеній Павловичъ?
— Нѣтъ, не онъ. Выйдите, вы сами увидите.
— Что за таинственность! — раздалось изъ комнатъ, и Залѣсская показалась на порогѣ. Дѣвочка и прислуга остались на балконѣ въ качествѣ зрительницъ. Фредсгонда хотѣла было сбѣгать за братьями и сестрами, но, очевидно, боялась пропустить хотя бы малѣйшее слово изъ встрѣчи Гриши съ Зоей Петровной, — и любопытство одолѣло великодушіе.
Залѣсская сейчасъ же узнала маленькаго Кравченка.
— Ахъ, вотъ кто меня ждетъ! Ну, спасибо, что не забылъ. Маша, дайте чая и варенья!
Гриша не зналъ, куда дѣвать глаза и руки. Зоя Петровна была не такъ разговорчива, какъ тотъ разъ. Очевидно, она дѣлалась добрѣе только послѣ того, какъ ее обольютъ, но чѣмъ же ее облить теперь? Фредегондѣ, повидимому, надоѣло ждать: съ гостемъ обращались, какъ съ гостемъ, — ничего особеннаго, — и она выскочила обратно на дворъ, гдѣ вдали раздавались нѣмецкіе крики и смѣхъ.
Оглядѣвшись, Гриша всталъ и шаркнулъ ножкой.
— Ты что: уходишь или благодаришь за чай?
— Не то и не другое, а я вамъ хочу сказать секретъ.
— Какое страшное вступленіе! Ну говори.
— Вы собираетесь къ намъ придти?
— Не знаю. Можетъ быть, и приду. Въ чемъ дѣло?
— Вы лучше не приходите.
— Вотъ это называется быть любезнымъ? Отчего же мнѣ къ вамъ не приходить?
— Такъ, не приходите. Мама сердится, зачѣмъ вы гуляете и катаетесь съ Евгеніемъ Павловичемъ.
— Что такое? Твоя мама сердится, зачѣмъ я гуляю съ Масловскимъ?
— Да.
— Да ей-то что до этого?
Гриша ничего не могъ отвѣтить. Наконецъ, онъ началъ:
— Мама у насъ вообще очень строгая.
— Это очень хорошо, можетъ быть, но я ей не дочка, и Евгеній Павловичъ — не сынъ, насколько я знаю.
Помолчавъ, она спросила какъ-то не спроста:
— А у васъ Евгеній Павловичъ часто бываетъ?
— Часто.
— Въ карты играетъ по вечерамъ?
— И въ карты играетъ, и такъ.
Залѣсская опять подумала и потомъ, прошептавъ: „не можетъ быть“, продолжала:
— Что же, тебя послали передать мнѣ это?
— Нѣтъ, я самъ.
Зоя Петровна пристально посмотрѣла на мальчика, потомъ тряхнула головой и будто про себя сказала: „это еще глупѣе!“ Но второе предположеніе, очевидно, понравилось ей больше перваго, на которое она сказала „не можетъ быть“, потому что, вдругъ улыбнувшись, она произнесла весело:
— Да ты, мой другъ, ужъ самъ меня не ревнуешь ли?
— Какъ это?
— Бѣдный кроликъ: онъ еще спрашиваетъ, какъ ревнуютъ.
Она мечтательно задумалась, а Гриша почему-то вспомнилъ о Масловскомъ, — и ему стало скучно и непріятно.
— Да, я — тоже.
— Что тоже? — равнодушно отозвалась Залѣсская.
— Тоже ревную.
Зоя Петровна ничего не отвѣтила и начала будто совсѣмъ не о томъ:
— Вотъ что. Нехорошо быть сплетникомъ. Я увѣрена, что ты все навралъ и напуталъ. Твоя мама не можетъ на меня сердиться, потому что меня не знаетъ. Можетъ быть, я и не приду къ вамъ, но вовсе не потому, что ты мнѣ тутъ говорилъ. А теперь пойдемъ къ дѣтямъ, они играютъ въ лапту.
— Я не пойду, они меня вздуютъ.
— Какія глупости! Ты гость, и никто тебя обижать не будетъ…
Она встала и, взявъ Гришу за руку, повела къ лужайкѣ, откуда несся все время крикъ.
Появленіе врага вызвало молчаливое и удивленное негодованіе, но Зоя Петровна сказала что-то по-нѣмецки, и Гошка, подойдя къ Кравченку, проговорилъ только:
— Въ какой партіи ты будешь играть?
Но какъ-то крикъ и веселье уменьшились, и лишь когда гость не поймалъ мяча, а Фря дала ему за это подзатыльникъ, все пришло въ желательную норму.
Посѣщеніе Гришей пасторскаго семейства не осталось тайной для судейской партіи. Не зная причинъ такой очевидной измѣны, всѣ напрасно ломали голову, стараясь догадаться, чѣмъ былъ вызванъ этотъ непонятный визитъ. Такъ какъ Гриша отмалчивался, или даже совсѣмъ отрицалъ свой поступокъ, то рѣшили устроить судъ. Мѣсто выбрали на небольшой полянкѣ, между кустами, недалеко отъ судейскихъ кухонь. Тамъ почти всегда была страшная вонь, такъ что туда никто не ходилъ. Притомъ, по слухамъ, тамъ водились змѣи. Такъ что мѣсто для суда было самое подходящее, напоминая преступнику и черноту его поступка, и близкую возможность наказанья. Конечно, это же впечатлѣніе оно производило и на судей, такъ что съ Обклашей съ мѣста въ карьеръ случилось несчастье, и ее на время освободили отъ исполненія обязанностей, а посадили подъ коноплю, гдѣ она сначала ревѣла, а потомъ занялась раскапываньемъ муравейника. Такъ какъ муравьи начали ее кусать, и она подумала, что змѣи, которыя сейчасъ выскочатъ, кусаются еще больнѣе, то она опять принялась ревѣть. Тогда ее опредѣлили въ караульщицы, отвели къ кухнѣ и посадили на помойку, а голосъ свой она передала предсѣдателю Евграфу Лукьянову. Онъ былъ гимназистъ перваго класса и, чтобъ отличить себя отъ прочихъ членовъ собранія, перевернулъ форменную фуражку козырькомъ назадъ и взялъ въ руки палку.
Было ужасно торжественно. Зачѣмъ-то принесли даже пепельницу изъ дому. Принесла ее Обклаша и долго не соглашалась ее отдавать, желая сохранить ее и на помойкѣ. Ее поддерживала и Зина, въ качествѣ женщины, увѣряя, что мальчишки всегда все отбираютъ, и что пепельница караульщицѣ можетъ пригодиться. Но кое-какъ ихъ уговорили, и вмѣстѣ съ голосомъ она передала Лукьянову и пепельницу. Пепельница была въ видѣ коровьей головы съ рогами, что было очень кстати, такъ какъ къ рогамъ привязали веревочки и повѣсили ее на шею предсѣдателю, что вмѣстѣ съ перевернутой фуражкой производило не только торжественное, но даже устрашающее впечатлѣніе. полагали было вымазать лица сажей, по рѣшили, что и такъ хорошо. Такъ что съ внѣшней стороны все было очень прилично, но рѣчь обвинителя не очень удалась. Началъ онъ хорошо:
— Подсудимый, Григорій Кравченко, вы обвиняетесь. — Но въ эту минуту коровья голова какъ разъ оборвалась и упала ему на ногу. Онъ поджалъ ногу и продолжалъ совсѣмъ просто, очевидно, не будучи въ состояніи безъ аттрибутовъ сохранять торжественности.
— Зачѣмъ ты ходилъ къ нѣмцамъ? Ихъ дуть надо, а не играть съ ними! Тоже нашелъ товарищей! Они и говорить то по-русски не умѣютъ, какъ слѣдуетъ. У насъ же былъ уговоръ съ ними не водиться. Ты имъ не вѣрь, они тебя вздуютъ, и мы теперь будемъ тебя дуть.
Онъ долго говорилъ въ такомъ родѣ, но кончилъ опять хорошо:
— Да, Григорій Кравченко, такъ только паршивцы дѣлаютъ, и какъ мы тебѣ морду набьемъ, тебѣ же стыдно будетъ.
Такъ какъ Гриша молчалъ, то его стали спрашивать по вопросамъ.
— Вѣдь ты былъ у нѣмцевъ?
— Былъ.
— Зачѣмъ же ты туда ходилъ?
— Просто такъ.
— Такихъ вещей просто такъ не дѣлаютъ. Ты тамъ что-нибудь ѣлъ?
— Ѣлъ пирогъ съ малиной и варенье.
— Можетъ быть, ты хотѣлъ съѣсть у нихъ весь пирогъ и все варенье, чтобы они умерли съ голоду?
Очевидно, обвиняемому указывали пути, которыми онъ могъ оправдаться.
— Ты игралъ тамъ?
— Игралъ.
— Можетъ быть, ты забросилъ мячъ или сломалъ ракетку, чтобы они больше не играли?
— Нѣтъ.
— Зачѣмъ же ты туда ходилъ?
— Онъ высматривалъ позиціи, — подсказалъ кто-то, но Гриша отвѣтилъ:
— Меня туда мама послала.
Къ такому объясненію отнеслись недовѣрчиво. Самый старшій изъ мальчиковъ, братъ Клаши, высказалъ предположеніе, что, можетъ быть, Гриша ухаживалъ за нѣмками. Но преступникъ такъ возмущенно посмотрѣлъ и даже сказалъ: „балда дурацкая“, что разсужденія Балды сейчасъ же были прекращены, а дѣвочки стали наводить критику на нѣмокъ, что у нихъ чулки съ заплатками, и что онѣ ходятъ, словно рѣдьку сажаютъ. Это была неправда, но предположеніе было единогласно отвергнуто, послѣ чего Клашинъ братъ сталъ очень скептиченъ и, закуривъ краденую у отца папиросу, отказался отъ участія въ судѣ. Объясненіе Гриши тоже казалось неинтереснымъ. Вѣдь если бы его послала мама, незачѣмъ было бы такъ долго тамъ сидѣть. Ну, передалъ, что нужно — и уходи. По дорогѣ постарайся сдѣлать какую-нибудь гадость — больше ничего. Брось подъ балконъ пасторскія калоши, насыпь соли въ кофе, — вотъ и все. Такъ что гораздо больше привлекало предположеніе, что Гриша высматривалъ позиціи, это дѣлало его поступокъ не преступленіемъ, а извѣстнымъ геройствомъ, единственный недостатокъ котораго былъ тотъ, что оно было произведено не съ общаго одобренія, а, такъ сказать, на свой страхъ.
Тутъ же уполномочили Гришу и впередъ поступать такъ же и предупреждать о вражескихъ замыслахъ. Если же отъ нѣмцевъ ему будетъ попадать, то наши не выдадутъ. Это была очень сложная задача, такъ что къ бывшему преступнику всѣ прониклись уваженіемъ. Даже Балда отбросилъ свой скептицизмъ и нашелъ, что здорово придумано.
Торжественность минуты была нарушена пронзительными криками караульщицы, которая, соскучившись, открыла крышку помойки и, закрывая ее, прихлопнула себѣ подолъ. Очевидно, всякія привычки имѣютъ свой предѣлъ, потому что съ Обклашей даже при такомъ пассажѣ ничего не случалось, и она вознаграждала себя за потерянное удовольствіе только криками. Караульщицу освободили, а Гришѣ данъ былъ титулъ „оберълазутчика“.
Хотя Гришу возмутили предположенія Клашинаго брата, но они его и заинтересовали нѣсколько. Верзилу, котораго онъ назвалъ „дурацкой балдой“, по правдѣ, звали Константиномъ, а сокращенно „Стякъ“ — Костя, Костякъ, Стякъ. Извѣстно, что при такомъ методѣ сокращенія, можно изъ любого слова сдѣлать, что хочешь.
Стякъ жилъ на чердакѣ, куда нужно было залѣзать по приставной лѣстницѣ, и гдѣ не были настланы доски, что приводило въ восхищенье мальчиковъ и давало въ ихъ глазахъ особый ореолъ Клашиному брату. Тамъ было всегда накурено, стояла одна и та же пустая бутылка изъ-подъ пива, и въ узенькое окошко безъ рамы и стеколъ можно было видѣть, когда въ городѣ случался пожаръ, потому что дача гг. Олилъ была расположена на самомъ высокомъ мѣстѣ „долины розъ“, и передъ домомъ находился лугъ безъ всякихъ деревьевъ или кустовъ.
Гриша не безъ трепета лѣзъ на Стякову вышку, изъ окна которой шелъ дымъ, какъ изъ фабрики или прачешной. Хозяинъ сидѣлъ безъ куртки, въ однихъ подтяжкахъ, курилъ и смѣялся самъ съ собою, читая какое-то письмо. Въ углу висѣлъ несложный гардеробъ и толстая палка, на которой было вырѣзано Б. О. К. О. М. Конечно, люди глупые читали „бокомъ“ и могли догадываться сколько угодно, что именно дѣлаетъ бокомъ Клашинъ братъ, нисколько не подозрѣвая, что литеры эти значили ничто иное, какъ: „бараній оврагъ, Константинъ Олила Машка“. Послѣднее слово, конечно, оставляло налетъ нѣкоторой таинственности, даже послѣ того, какъ надпись была дешифрирована. Вообще, Стякъ и его обиталище представлялось идеаломъ мужчины. Не прерывая смѣха, онъ обратился къ гостю:
— А, это ты, Гришуха? Ползи, ползи! Я думалъ: кто такой? Хочешь папиросу?
— Нѣтъ, я не курю.
— Не хочешь — не надо. Не въ коня кормъ, — такъ?
— Такъ.
Очевидно, чтобы быть любезнымъ, хозяинъ предложилъ Гришѣ прочесть письмо.
— Отъ Сусловской дѣвчонки. Можешь меня поздравить съ побѣдой.
— Поздравляю.
— Нѣтъ, ты послушай только!
И онъ началъ читать, ворочая глазами:
„Милый брюнетъ, вы очень авантажны, когда надѣваете сапоги съ голенищами. Я видѣла, какъ вы шли съ удочками, и не могла заснуть. Жалѣю, что теперь не Пасха, а то бы я пришла къ вамъ христосоваться. Но если вамъ все равно, приходите сегодня, какъ наши пойдутъ спать, подъ третью грушу, гдѣ вы еще одинъ разъ съ Машкой сидѣли“.
Гриша сказалъ, помолчавъ:
— Чего же она такъ смѣшно пишетъ?
— Потому что влюблена. И потомъ, почему смѣшно? Тутъ она много ошибокъ наставила, и стиль грубоватъ, но для любовнаго письма сойдетъ.
— А это хорошо — быть влюбленнымъ?
— Спросилъ! Еще какъ хорошо-то! Особенно, если безъ канители, попросту.
— Въ родѣ какъ на велосипедѣ ѣздить?
— Да ты шутникъ! Право, это не лишено остроумія: на велосипедѣ ѣздить! Ты бы записывалъ такія выраженія.
— Это потому, что я не понялъ, что ты говоришь.
— Да полно представляться! Какъ это такъ не понялъ? Не маленькій… Вѣдь я только связываться не хотѣлъ, а вѣдь это же правда, что ты за нѣмками ухаживаешь, потому и ходишь туда.
— Нѣтъ, неправда, неправда! Ей-Богу! Лопни мои глаза!
— Ну, хорошо. Мнѣ то что, мнѣ наплевать! Чего ты кипятишься?
Гриша страшно боялся, что его будутъ разспрашивать, и онъ выдастъ. Что? Онъ самъ не зналъ.
Но, къ счастью, Стякъ былъ эгоистомъ и мало интересовался чужими дѣлами. Онъ подумалъ съ минуту и потомъ произнесъ мечтательно:
— Вотъ еще нужно подбить малышей устроить какую-нибудь пакость этой пріѣзжей полькѣ. Зазнается Богъ вѣсть какъ. Тоже нашла ухаживателя, офицеришку несчастнаго. Ты поговори съ малышами, хорошо? Что-нибудь попикантнѣе.
— Да ты про кого говоришь?
— Про польку.
— Про Зою Петровну?
— Да, а что?
— Зачѣмъ же ей дѣлать гадости? Она пріѣзжая.
— Важничаетъ уже очень.
— А намъ-то что до того?
Хозяинъ всталъ, прошелся по комнатѣ и началъ болѣе независимо:
— Тебя никто не проситъ разсуждать. Когда старшіе говорятъ, нужно слушаться — вотъ и все. Иначе никакой игры не можетъ быть. Еще курить не научился, а лѣзешь разговаривать! Польку нужно проучить — и все тутъ.
Гриша, собравъ всю свою храбрость, вдругъ объявилъ, что онъ на это не согласенъ. Удивленію Балды, казалось, не было предѣловъ. Онъ даже пересталъ ходить и почему-то посмотрѣлъ на часы.
— Ты не согласенъ на это?
— Да.
— Твоего согласія никто не спрашиваетъ, но почему?
— Потому что… потому что я влюбленъ въ Зою Петровну.
Оба вдругъ смолкли. Гриша страшно боялся, что хозяинъ расхохочется на его слова, но тотъ, наоборотъ, сталъ необыкновенно серьезенъ. Не двигаясь съ мѣста, онъ сказалъ:
— Дрянь, тихоня! Пошелъ вонъ, пока я тебѣ по шеѣ не накостылялъ!
Затѣмъ добавилъ:
— Вы понимаете, что мы не можемъ быть съ вами знакомы, потому что мы — соперники?
И бросилъ въ соперника подушкой. Подушка пролетѣла мимо, а Гриша стоялъ, не уходя.
— Ну что стоишь? Сказано: пошелъ вонъ!
— Стякъ, Стякъ! — вдругъ взмолился Гриша.
— Чего еще?
— Не говори никому, что я… ну, что ты знаешь.
Но Стякъ ничего не отвѣтилъ, только еще разъ указалъ рукою на отверстіе, черезъ которое попадали въ его жилище.
Иногда изъ оврага устраивали пикникъ къ „ручью“. Хотя мѣстность тамъ ничѣмъ не отличалась отъ ближайшихъ окрестностей и отстояла отъ дачъ всего на полторы версты, но было интересно уже наканунѣ заготовлять провизію и заказывать линейки. Обыкновенно поставка провизіи распредѣлялась по семьямъ: одно семейство доставляло чай, сахаръ и сласти, другое пекло пироги и лепешки, третье привозило мясные продукты. Мужчины иногда захватывали съ собою водку и коньякъ и почти всегда жалѣли, что у ручья нельзя играть въ карты. Одинъ разъ попробовали, но на каждую взятку нужно было накладывать камешекъ или ставить перечницу, чтобы карты не раздувалъ вѣтеръ, нечѣмъ было записывать, и старому Олилѣ въ ухо залѣзъ жукъ. Тогда отказались отъ карточной игры на воздухѣ и просто, истребивши всѣ запасы, изнывали, торопили домой женъ и дѣтей. Иногда же совсѣмъ не ѣздили, тогда это называлось „дамскій пикникъ“. По праздникамъ въ пикникахъ принималъ участіе священникъ Успенскій. Онъ умѣлъ пѣть романсы, и поѣздки съ нимъ назывались „ѣздить съ батюшкиной гитарой“, какъ будто ѣздила одна гитара. Матушка никогда не участвовала, потому что или была беременна, или кормила. Дамы ею пренебрегали и называли „святая женщина“. Впрочемъ, когда бывали комнатные вечера, онѣ и съ батюшкой стѣснялись танцовать вальсъ. А онъ былъ ужасный танцоръ и любилъ напѣвать вальсъ изъ „Веселой вдовы“, но у него всегда выходило въ родѣ „Господи воззвахъ“. Конечно, это лучше, чѣмъ если бы „Господи воззвахъ“ у него выходило въ родѣ „Веселой вдовы“. Насчетъ распредѣленія провизіи соблюдалась очередь, такъ что не случалось, чтобы одно и то же семейство два раза подъ рядъ доставляло, скажемъ, лепешки. Вмѣсто ковровъ обыкновенно Кравченки привозили огромное старое одѣяло, и Гриша сначала любилъ разсказывать происхожденіе каждаго пятна на этомъ одѣялѣ; потомъ его отучили. Хотя одѣяло и было старое, но г-жа Кравченко всегда слѣдила, чтобы на него не сажали Клаши, и увѣряла, что та любитъ сидѣть на пенечкахъ, и что это полезно, потому что кровь отливаетъ къ ногамъ, а что Клаша вообще склонна къ головнымъ болямъ. Потомъ разсказывала, что у нея была знакомая: вотъ такъ же голова все болѣла, — и сдѣлалась идіоткой, а лицомъ была вылитая Клаша. Г-жа Олила безпокойно оглядывалась на свою дочку и въ свою очередь передавала, что одна дама всюду лѣчилась отъ нервовъ, покуда не долѣчилась до одной знаменитости, который ей сказалъ, что нервы у нея въ совершенномъ порядкѣ, а просто она злая и неуживчивая дура. Конечно, докторъ сказалъ это по-нѣмецки, такъ что вышло не такъ грубо, какъ по-русски, но смыслъ былъ тотъ же. Дама очень обидѣлась и, будучи высокой особой, стала доктору портить, говоря, что онъ — вовсе не знаменитость, а неотесанный мужикъ, но доктору это не повредило, и публика стала ходить къ нему еще больше, такъ какъ она любитъ, чтобы съ нею обращались серьезно. Всѣ великіе люди были со странностями, а докторъ былъ женатъ на племянницѣ иностраннаго министра, но вскорѣ померъ, такъ какъ ему было восемьдесятъ лѣтъ, и у него была ходячая почка, которая къ этому возрасту вступаетъ въ область мозга и дѣлаетъ тамъ отложеніе.
Дамы ничего не поняли, но всѣмъ стало не по себѣ. Особенно ихъ напугало отложеніе.
Всѣ пикники были похожи одинъ на другой и обыкновенно устраивались разными компаніями въ разное время, чтобы не было совпаденій, такъ что, если, напримѣръ, судейскіе собирались ѣхать къ ручью, то посылали горничную за нѣсколько дней къ нѣмцамъ узнать, не ѣдутъ ли они туда въ этотъ день.
Купцы, тѣ никуда не ѣздили, а пили чай на дворѣ. Иногда же вытаскивали перины и подушки подъ яблоню и всѣ лежали вповалку, въ родѣ какъ „мала куча“. Иногда до того разоспятся, что сами своихъ ногъ не узнаютъ. Одна спрашиваетъ:
— Марья Семеновна, не твоя ли это нога у меня на животѣ?
А Марья Семеновна отвѣчаетъ:
— А право, не знаю. Посмотри сама: если красный чулокъ, значитъ, моя.
Судейскія дамы никогда себя до такой срамоты не допускали.
Уже батюшка проигралъ на гитарѣ, и мужчины давно просились домой, лишь мальчики отыскивали въ золѣ картофель, который тоже давно былъ съѣденъ, — какъ вдругъ къ компаніи подъѣхала амазонка, которая оказалась г-жей Залѣсской. Никто даже отъ нея не ожидалъ такой наглости. Она, какъ ни въ чемъ не бывало, закричала:
— Вотъ гдѣ веселятся-то! А меня дома просто одурь брала, захотѣла прокатиться.
Г-жа Олила очень сухо замѣтила, что здѣсь дороги плохія, и лошадь очень легко можетъ засѣчь ногу, а сѣдокъ свалиться.
— Ну, я, пожалуй, не скоро свалюсь, а дороги здѣсь совсѣмъ не такъ плохи.
Однимъ словомъ, она присоединилась. Мужчины понадѣвали пиджаки, опять разожгли костеръ, и, несмотря на протесты дамъ, одинъ изъ кавалеровъ отправился въ ближайшую деревню за картофелемъ, яйцами и молокомъ. А въ ожиданіи попросили батюшку опять пророкотать романсы.
Гриша все это слышалъ, но не поднималъ головы отъ золы, въ которой копался. Какъ былъ, такъ и застылъ, — будто уснулъ.
— Ахъ, вотъ и знакомый здѣсь! Ты что же, меня не узнаешь или заснулъ?
И она сдѣлала жестъ, будто хотѣла поднять Гришу.
— Не надо, не надо! — закричалъ онъ и бросился въ кусты.
Никто этой сцены не видалъ, и слова Зои Петровны отнесли къ пріѣхавшему на карафашкѣ Евгенію Павловичу.
Появленіе Масловскаго было уже совершеннымъ скандаломъ, но Гриша ничего этого не слышалъ, а, вытащивъ изъ-за рубашки какой-то скомканный листокъ, сталъ быстро закапывать его въ землю подъ рябиною. Онъ не читалъ его, онъ наизусть зналъ, что тамъ написано, и только, закопавъ, припалъ къ той землѣ, будто цѣлуя ее и не чувствуя, какъ ему на носъ ползла разбуженная букашка.
Шаги и звукъ голосовъ заставили его встать и спрятаться. Вышли Масловскій и Залѣсская. Они держались за руки и оба смѣялись.
— Какъ у нихъ у всѣхъ вытянулись лица! Я передъ отъѣздомъ хотѣла устроить бенефисъ.
— Это все прекрасно, но я этотъ мѣсяцъ совершенно измучился. Такъ рѣдко васъ видѣть! Урывками… Такъ что для себя я никакъ не могу назвать это время бенефисомъ.
— Да, для насъ это скорѣе — антрактъ. Зато какъ будетъ хорошо потомъ!
— Но когда же, когда?
— Очень скоро!
Гриша видѣлъ, какъ офицеръ обнялъ Залѣсскую и долго ее цѣловалъ. Наконецъ, она сказала:
— Довольно. Вѣдь еще какая-нибудь недѣля только осталась. Идемте! Впрочемъ, погодите, я обронила сумочку.
Масловскій долго искалъ, наконецъ, сталъ даже раскапывать землю, будто сумочка могла уйти туда.
— А вотъ какое-то закопанное письмо!
— Бросьте, охота подымать всякую дрянь!
— Интересно, что здѣсь написано.
— Не надо, не надо! — хотѣлъ закричать Гриша изъ своей засады. Но офицеръ зажегъ спичку, которой одной хватило на все Гришино посланіе. Мальчика какъ будто сѣкли, когда онъ слушалъ собственныя слова, произносимыя нестерпимымъ голосомъ:
„Я люблю Зою Петровну Залѣсскую больше всѣхъ и буду всегда ее любить. Гриша Кравченко“.
— Нѣтъ, нѣтъ! — закричалъ Гриша, выскакивая изъ-за кустовъ.
— Фу, какъ ты меня напугалъ! и что такое „нѣтъ“?
— Это неправда, что здѣсь написано!
— Ну, прекрасно, — зачѣмъ же ты тогда это писалъ?
— Я не знаю, кто это писалъ. Это — мальчишки!
— Я не понимаю, чего ты такъ огорчаешься. Я тебѣ вѣрю, что это неправда, но если бы было и правдой, то что тутъ обиднаго?
Засѣданіе было на томъ же страшномъ мѣстѣ, гдѣ судили Кравченка за его визитъ къ пастору. Собственно говоря, засѣданія не было, а просто собрались за кухнею, какъ это часто дѣлали, потому что туда никто не ходилъ, и можно было, не уходя далеко отъ дому, потолковать на свободѣ.
Гриша страшно боялся встрѣтиться со Стякомъ, котораго онъ съ того времени не видѣлъ, но, съ другой стороны, было бы еще ужаснѣе, если бы тотъ въ Гришиномъ отсутствіи всѣмъ разсказалъ про его позоръ. И этотъ послѣдній страхъ пересилилъ его малодушное желаніе удрать, скрыться. Онъ нарочно забрался на конопляную поляну раньше всѣхъ, даже не дозавтракавъ и спрятавъ въ карманъ полотняныхъ брюкъ двѣ ватрушки съ черной смородиной.
Наконецъ, явился и Стякъ, послѣднимъ. У Гриши быстро созрѣлъ планъ дѣйствій, и не поспѣлъ кто-нибудь внести какое-либо предложеніе, какъ онъ заявилъ, что недурно бы сыграть штуку съ нѣмецкой гостьей. Судейскіе давно уже не дѣлали никакихъ серьезныхъ предпріятій, такъ что Гришино предложеніе ихъ оживило, хотя то обстоятельство, что нападеніе будетъ направлено именно на Залѣсскую, оставило ихъ достаточно холодными, не произвело осбеннаго впечатлѣнія. Только губы Стяка растянулись въ странную улыбку, когда онъ слушалъ подробности предполагаемой шутки. Эта улыбка и пристальный взглядъ лишали Гришу послѣдней сообразительности, такъ что онъ все больше и больше путался, даже не понимая, излагаетъ ли онъ свои мысли или вспоминаетъ обрывки изъ „Степки-растрепки“ и „Макса и Морица“.
Планъ его состоялъ въ томъ, чтобы ночью забраться подъ кровать къ Зоѣ Петровнѣ и выстрѣлить нѣсколько разъ изъ пугача. Всѣ перепугаются, она упадетъ, конечно, въ обморокъ, а тѣмъ временемъ убѣжать въ окно, захвативъ спальныя туфли, которыя и забросить на крышу: пусть подумаютъ, что это все кошка надѣлала.
Кто-то замѣтилъ, что въ такомъ случаѣ нужно на хвостъ кошкѣ привязать гремушку и прикрѣпить Трю, Фрю и Брю косами къ кроватямъ. Но нашли, что это слишкомъ сложно и къ дѣлу нейдетъ, а достаточно одной польки.
Вдругъ Стякъ сказалъ:
— И конечно, выберется на это дѣло какъ разъ тотъ, кто его изобрѣлъ, т. е. Гриша Кравченко?
— Да, да, Гриша! онъ тогда пасторшу такъ хорошо на смолу посадилъ, къ нѣмцамъ ему легче пробраться… — раздались голоса, какъ вдругъ перечисленіе Гришиныхъ заслугъ опять прервалъ голосъ Клашинаго брата.
— Это все прекрасно, но дѣло въ томъ, что Кравченко въ польку влюбленъ и, навѣрное, ничего не сдѣлаетъ. А завелъ объ этомъ разговоръ, чтобы отвести глаза.
— Что ты врешь! Это ты влюбленъ въ Зою Петровну! Сталъ бы я предлагать такія вещи, если бы любилъ ее! И потомъ, я не гонюсь за тѣмъ, чтобы непремѣнно мнѣ дали это порученіе.
Скосивъ глаза Стякъ спросилъ:
— Ну, хочешь, я пойду и сдѣлаю то, что ты придумалъ?
При мысли, что Балда пойдетъ пугать Залѣсскую, какъ будетъ говорить съ ней, можетъ быть, поцѣлуетъ ее, какъ Масловскій, а Балдѣ все равно, что Машка изъ-подъ груши, что Зоя Петровна, — въ глазахъ у Гриши заплавали круги.
— Мнѣ все равно; хочешь — иди ты; я не гонюсь. По моему, лучше конаться, — пробормоталъ Гриша съ лицемѣрнымъ спокойствіемъ.
— Конаться, конаться! — послышались общіе крики. Затѣмъ всѣ стали въ кружокъ, и раздалось уже „тани, бани, что подъ вами, подъ желѣзными столбами?“
Жребій выпалъ на Клашу Олилу. Такъ какъ такой выборъ былъ ни съ чѣмъ не сообразенъ, то рѣшили переконаться ужъ на „яблоко катилось вокругъ огорода“.
Хотя при частомъ примѣненіи такого способа считаться всегда заранѣе можно ожидать, на кого падетъ жребій, но Гриша отъ волненья все забылъ и со вниманіемъ, весь въ поту слѣдилъ за пальцемъ Евграфа Лукьянова, прикасавшимся къ груди присутствующихъ.
— „Кто его поднялъ, тотъ воевода“.
Какъ сквозь сонъ ему слышалось.
Что это? Остановились на Стякѣ, на Балдѣ? Боже мой! Что же это будетъ? И подумать, что это онъ самъ и придумалъ такую муку!
Гриша не видѣлъ, какъ подмигнулъ Стякъ, какъ всѣ разошлись, не замѣтилъ даже, какъ самъ пришелъ въ свою комнату. Сѣлъ на сундукъ, но тотчасъ вскочилъ, вспомнивъ, что Стякъ Олила долженъ забраться подъ кровать Зои Петровны. Но что же дѣлать? А оставить такъ немыслимо. Забраться самому раньше туда же? Стякъ его отдуетъ, и выйдетъ скандалъ Предупредить!.. Ну, конечно! Какъ раньше не приходило этого въ голову? И она увидитъ, какъ онъ ее любитъ! Онъ все простилъ ей, все забылъ и оберегаетъ ея покой.
Зоя Петровна одна была на балконѣ, одѣтая какъ-то слишкомъ по-городскому.
— Мило, что ты пришелъ. Я сегодня уѣзжаю.
— Надолго?
— Совсѣмъ уѣзжаю.
— А Евгеній Павловичъ?
— Евгеній Павловичъ? Не знаю. Онъ, кажется, остается до конца отпуска. Потомъ, вѣдь намъ ѣхать въ разныя стороны. А тебѣ жалко что я уѣзжаю? Хоть ты и не любишь меня, но все-таки мы — друзья, не правда ли?
— Правда. И потомъ, я люблю васъ. Мнѣ тогда было просто стыдно.
— Что жъ ты передъ самымъ отъѣздомъ признаешься мнѣ въ любви! Теперь все равно я уѣзжаю.
— Но вы пріѣдете?
— Не знаю. А ты собираешься ждать меня и все любить?
— Да.
Зоя Петровна помолчала, неизвѣстно о чемъ думая. Потомъ встала и поцѣловала Гришу, говоря:
— Ты — хорошій мальчикъ. Лѣтъ черезъ пять ты уже не будешь такъ увѣренъ въ своей вѣрности.
Такъ онъ и не предупредилъ Залѣсскую объ опасности, и не увидѣла она, какъ онъ ее любитъ.
Зоя Петровна уѣхала, но оказалась плохимъ пророкомъ. Гришѣ вовсе не нужно было пяти лѣтъ, чтобы разубѣдиться въ прочности своей любви. Въ ту же осень онъ измѣнилъ. Сначала Зою Петровну замѣнила тетя Лена, потомъ водовозъ, потомъ г-жа Кондратьева, жившая въ своемъ домѣ на Соборной площади, а потомъ онъ поступилъ въ гимназію. И когда на гимназическомъ балу его тайкомъ поцѣловала Оля Бычкова, это совсѣмъ было не похоже на поцѣлуй Зои Петровны, который она дала ему, когда онъ приходилъ предупредить ее насчетъ Стяка, да такъ ничего и не сказалъ.
