Братъ Геннадій былъ не только добродѣтеленъ, но стремился всею своею жизнью быть, какъ примѣръ ближнимъ. Онъ стремился къ этому не для того, чтобы его имя покрывали похвалами, но думая, что ничто такъ не укрѣпляетъ и не наставляетъ слабыхъ грѣшниковъ, какъ хорошій, живой примѣръ. Изо всѣхъ святыхъ изреченій онъ лучше всего помнилъ о зажженномъ свѣтильникѣ, котораго не помѣщаютъ подъ спудомъ. Хотя братъ Геннадій не искалъ похвалъ, но онъ не былъ равнодушенъ къ порицаніямъ, полагая, что нареканія и даже явная клевета могутъ поколебать въ глазахъ слабыхъ людей достоинство и настоящее понятіе о высотѣ христіанскаго и въ частности монашескаго званія.
Братъ Геннадій пришелъ въ общую обитель уже давно, восемнадцатилѣтнимъ тонкимъ юношей, и вотъ скоро двадцать лѣтъ, какъ спасалъ свою душу. Но многіе помнили, какъ молодой Главконъ (тогда еще онъ былъ Главкономъ) три дня стоялъ передъ монастырскими воротами, не вставая съ колѣнъ, а за нимъ толпились разряженные слуги, держа за поводья лошадей и верблюдовъ, навьюченныхъ тканями и золотыми сосудами, какъ рисуютъ на „Поклоненіи волхвовъ“. Братья подходили къ рѣшеткѣ и смотрѣли, какъ, разметавъ въ пыли сизые кудри съ павлиньими перьями, лежалъ Главконъ, не поднимая головы, и слуги молчали, только кони ржали тонко, да жевали верблюды. Такъ они простояли три дня. На четвертый игуменъ принялъ пришельца, продалъ рабовъ и имѣніе, нарекъ Главкона Геннадіемъ и велѣлъ ему чистить хлѣвы.
Съ каждымъ годомъ крѣпла добродѣтель молодого инока, и даже мірскіе пересуды и сплетни не касались его имени. Наконецъ, онъ захотѣлъ жить отдѣльно, отшельникомъ. Напрасно игуменъ убѣждалъ его, что, живя въ общежитіи, онъ большимъ людямъ оказываетъ помощь и меньше рискуетъ впасть въ гордость, братъ Геннадій только кланялся и твердилъ: „авва, отпусти меня въ пустыню“.
Братъ Геннадій поселился въ заброшенной каменоломнѣ, невдалекѣ отъ дороги, по которой проходили торговые караваны. Вдали была видна полоска моря, а на западѣ желтѣла холмистая пустыня. Верстахъ въ двухъ была маленькая долина съ травою, чистымъ клюнемъ и нѣсколькими запыленными кустами. Ходя туда за водою, братъ не разъ встрѣчалъ тамъ дикихъ звѣрей и долженъ былъ ждать, когда они уйдутъ съ водопоя, чтобы самому зачерпнуть въ той же глубокой лужѣ. Часто онъ тамъ отдыхалъ и пѣлъ псалмы, будя какихъ-то жирныхъ птицъ, которыя сидѣли въ травѣ, какъ въ силкахъ, и не летали, только поворачивали круглыя головы.
Уединеніе пустынника было случайно открыто погонщиками верблюдовъ, искавшими источникъ, а нашедшими монаха. Тогда черезъ нѣкоторое время отъ проѣзжей дороги протопталась пѣшеходная тропа къ заброшенной каменоломнѣ. Стали ходить и женщины, которымъ хотѣлось знать, въ чемъ особенно сильна молитва новаго пустынника. Рѣшили, что онъ — сновидецъ, истолковываетъ видѣнья и исцѣляетъ глазныя болѣзни.
Къ тому времени брату Геннадію было лѣтъ сорокъ пять. Попрежнему онъ былъ высокъ, худъ и строенъ, но отъ юношеской красоты остались только глаза, низко посаженные, будто сползшіе на щеки, все же остальное лицо заросло бородою, черной и длинной. Волосъ онъ стригъ и носилъ козью милоть.
Теперь ужъ ничто не могло затускнить чистаго имени брата Геннадія, и онъ стоялъ у всѣхъ на виду, какъ далеко разливающій свѣтъ Божій факелъ. Каждый вечеръ, утро, ночь и полдень онъ благодарилъ Творца за свою участь и за небесную милость, дающую ему крѣпость и силу.
Однажды монахъ плелъ, по обычаю отшельниковъ той страны, ивовыя корзины, не поднимая головы отъ своей работы, какъ вдругъ замѣтилъ, что на его руки упала тѣнь. Поднявъ глаза, онъ увидѣлъ, что входъ въ келью загораживалъ высокій человѣкъ, по одеждѣ солдатъ. Въ рукахъ у гостя былъ большой ларь, окованный мѣдью, и дальше на солнцѣ стояла молодая женщина, держа за руку мальчика лѣтъ пяти. Монахъ подумалъ, что эти люди имѣли вѣщее сновидѣніе или страдали глазами, но оказалось, что воинъ просто шелъ въ городъ, гдѣ никого не зналъ, и, опасаясь, чтобы жители не отняли у него имущества и не обидѣли женщины и ребенка, просилъ брата Геннадія сохранить до его возвращенія ларь и родственниковъ, обѣщая пробыть въ городѣ не болѣе двухъ сутокъ. Напрасно отшельникъ отговаривался, что женщинѣ будетъ неудобно, холодно по ночамъ, нечего ѣсть, и что пещера не защищена отъ дикихъ звѣрей, — воинъ такъ усиленно просилъ его, что братъ Геннадій началъ колебаться. Наконецъ, пришлецъ сказалъ:
— Вѣдь я могу подумать, отецъ, что ты не надѣешься на свое цѣломудріе, оттого не хочешь исполнить моей просьбы, потому что всѣ твои доводы — не болѣе, какъ пустыя отговорки. У сестры есть дорожная провизія, которой она легко можетъ питаться эти два дня, въ пути она привыкла къ прохладнымъ ночамъ, а ребенокъ тихъ и послушенъ.
Если бы солдатъ былъ сердцевѣдцемъ, онъ не могъ бы найти лучшаго способа убѣдить брата Геннадія, какъ выразить сомнѣніе въ его крѣпости. Вѣдь и отказывался-то онъ отъ страха, какая про него пойдетъ молва, когда узнаютъ, что у него провела ночь женщина, но когда онъ вмѣсто предполагаемыхъ толковъ увидѣлъ уже родившееся подозрѣніе въ душѣ пришельца, — онъ быстро согласился, принялъ тяжелый ларь и ввелъ въ свое жилище женщину и ребенка. Воинъ поблагодарилъ старца, подтвердилъ еще разъ, что черезъ два дня вернется, и пошелъ отъ кельи по дорогѣ. Брату Геннадію показалось, что, чѣмъ дальше удалялся гость, тѣмъ выше и туманнѣе становился, словно растекаясь въ вечернемъ воздухѣ; но въ пустынѣ бываютъ странныя освѣщенія, обманчивыя и соблазнительныя, особенно для глазъ, усталыхъ отъ непрестаннаго созерцанія раскаленныхъ песковъ.
Женщина была молчаливой и дикой. Сначала отшельникъ заговаривалъ съ ней о томъ, о другомъ, но видя, что она ничего не отвѣчаетъ, только поводитъ глазами да крѣпче прижимаетъ къ себѣ ребенка, — бросилъ разспросы и принялся за свои дѣла, какъ будто въ кельѣ, кромѣ него, никого не было. Можетъ быть, гостья была чужеземкой и не понимала языка, на которомъ говорилъ монахъ.
По временамъ она вытаскивала изъ мѣшка лепешки и вяленую рыбу, кормила ребенка и сама ѣла, отвернувшись отъ брата Геннадія, какъ дикій звѣрь. Отъ цыновки, предложенной ей монахомъ на ночь, она отказалась, а провела ночь сидя у углей, клюя носомъ. Мальчикъ заснулъ у нея на рукахъ.
Такъ прошелъ день, другой, третій, а солдатъ все не возвращался. Къ счастью, въ эти дни брата Геннадія не посѣщали богомольцы, такъ что присутствіе у него въ кельѣ женщины осталось неизвѣстнымъ.
Наконецъ, гостья на чистомъ греческомъ языкѣ объявила, что она дольше ждать не хочетъ, сама пойдетъ въ городъ и отыщетъ брата, и попросила Геннадія дать ей на дорогу немного денегъ изъ тѣхъ, что хранились въ ларцѣ, ключъ отъ котораго висѣлъ у нея на шеѣ вмѣстѣ съ амулетами. Монахъ сталъ говорить, какъ опасно пускаться въ путь одной женщинѣ, что она не знаетъ, какъ отыскать въ большомъ городѣ никому тамъ неизвѣстнаго ея брата, что лучше подождать еще нѣкоторое время, потому что въ концѣ-концовъ вернется же сюда солдатъ. Но гостья оказалась упрямой, сварливой и подозрительной. Она возвысила голосъ и, держа ребенка обѣими руками за плечи, будто отшельникъ могъ его обидѣть, заговорила:
— Ты просто не хочешь мнѣ дать денегъ, которыя мнѣ же принадлежатъ! Можетъ быть, ты убилъ моего брата и меня съ ребенкомъ замышляешь убить! Почемъ я знаю! Вѣдь я же не всѣ и деньги-то у тебя прошу, только сорокъ монетъ, и того ты не можешь дать мнѣ! Жестокій ты человѣкъ — жестокосердный и алчный! Кто тебя знаетъ: можетъ быть, ты меня лишишь чести!
Она долго еще кричала; наконецъ, монахъ взялъ у нея ключъ, отомкнулъ шкатулку и, отсчитавъ ровно сорокъ монетъ, сказалъ:
— Иди съ Богомъ! Я хотѣлъ сдѣлать какъ лучше и сохранить тебя до возвращенія брата, но неволить тебя не могу. Разъ ты сама такая безумная, дѣлай, какъ хочешь!
— Конечно, тебѣ все равно, хоть сожри меня сейчасъ левъ или тигръ. Знаю я васъ, монаховъ!
И потомъ стала увѣрять, что братъ Геннадій далъ ей только тридцать девять, а не всѣ сорокъ монетъ. Тотъ отлично зналъ, что далъ ей сорокъ, даже два раза при ней пересчиталъ, но та не унималась, все кричала, что онъ воръ, что онъ ее ограбилъ, погубилъ, обезчестилъ, притомъ такъ плакала, вопила, рвала на себѣ волосы, что легко можно было повѣрить ея словамъ.
Между тѣмъ, на тропинкѣ показались богомольцы: двѣ слѣпыхъ женщины съ поводыремъ, мальчикъ съ бѣльмомъ и человѣкъ семь верблюжьихъ погонщиковъ. Очевидно, до нихъ донеслись крики изъ пещеры, потому что они остановились и прислушивались.
Братъ Геннадій, замѣтивъ это, не взвидѣлъ свѣта Божьяго. Что же о немъ подумаютъ?! Онъ зажалъ гостьѣ ротъ руками, твердя:
— Молчи, молчи, безумная! Не сорокъ, а всѣ твои монеты отдамъ тебѣ, только молчи, не срами меня!
Онъ долго говорилъ и все держалъ руки у рта женщины. Наконецъ, она умолкла, а старецъ поспѣшно вышелъ навстрѣчу богомольцамъ и принялъ ихъ подъ открытымъ небомъ, не допуская до кельи, гдѣ бы они могли увидѣть, чего видѣть имъ не надлежало.
Помолился о слѣпыхъ и мальчикѣ съ бѣльмомъ, успокоилъ погонщиковъ, растолковавъ имъ кошмары, мучившіе ихъ по ночамъ, а самъ все оглядывался, думая, не начнетъ ли опять кричать оставленная въ кельѣ женщина. Но та молчала: видно, успокоилась.
Вернувшись, онъ увидѣлъ, что женщина, уставъ отъ слезъ и крику, заснула, и мальчикъ тутъ же свернулся комочкомъ. Только какъ-то тихо и странно спала женщина, будто не дышала.
Наплакалась, натревожилась — и устала.
Сорокъ монетъ, разсыпанныя, блестѣли.
Монахъ пересчиталъ ихъ — ровно сорокъ. А вѣдь какъ спорила, какъ кричала! Смѣшные — эти мірскіе, чего разстраиваются!?
Братъ Геннадій прочиталъ двѣнадцать псалмовъ, гостья все не пробуждалась. Мальчикъ проснулся, тихонько захныкалъ и сталъ теребить спящую, — та не шевелилась. Тогда отшельникъ подошелъ къ мальчику и сказалъ:
— Оставь ее, она устала и спитъ, сейчасъ проснется!
Но тотъ не унимался и громче плакалъ. Братъ Геннадій неловко взялъ его на руки и сталъ показывать псалтырь съ картинками, гдѣ изображался пророкъ царь Давидъ съ гуслями и органами.
А женщина все спала. Время уже подходило къ вечеру, когда монахъ сталъ самъ будить спящую. Окликалъ — не слышитъ; дулъ — не открываетъ глазъ; перекрестившись, дотронулся до руки — и тотчасъ отступилъ въ ужасѣ: холодная рука тяжело упала обратно.
Какъ, неужели умерла? Когда же? Не онъ ли ее задушилъ?
Мальчикъ ужъ одинъ перелистывалъ псалтырь и все спрашивалъ:
— Дядя, а это что? А это что? Коровка?
Не получая отвѣта, онъ снова побрелъ къ тѣлу лежащей и вдругъ громко заплакалъ. Его плачъ привелъ въ себя и брата Геннадія. Что же дѣлать? Что же теперь дѣлать? Боже мой, какой соблазнъ: прости меня, накажи, какъ хочешь, но другихъ спаси отъ соблазна!
Мальчикъ кое-какъ уснулъ, а монахъ ночью далеко въ пустыню занесъ тѣло умершей и положилъ тамъ, слегка покрывъ пескомъ, въ добычу гіенамъ.
Но потомъ на Геннадія напалъ невыразимый ужасъ и страхъ, что же онъ скажетъ воину, когда тотъ вернется? Сказать, что сестра его отошла отъ кельи и была растерзана звѣрями? Но ребенокъ все видѣлъ и, можетъ быть, понялъ все, какъ слѣдуетъ, своимъ дѣтскимъ умомъ!
Долго молился братъ Геннадій, но молитва, повидимому, не дала ему успокоенія, потому что на утро лицо его было черно, и рѣшеніе, которое онъ принялъ, не небомъ ему было внушено.
Онъ сказалъ мальчику, что тетя скоро вернется, а пока предложилъ ему прогуляться въ долину, гдѣ журчалъ ключъ. Ребенокъ радовался и травѣ, и кустамъ, и водѣ, и жирнымъ, неповоротливымъ птицамъ. Онъ старался ихъ поймать, а тѣ, распустивъ широкія сѣро-розовыя крылья книзу, какъ тетерева, прыгали, вертѣли головами и громко крякали. Видя, что мальчикъ занялся, Геннадій быстро выбрался на песокъ и побѣжалъ (домой или нѣтъ, самъ не зналъ), не оглядываясь. Вдругъ ему послышался сзади тонкій крикъ. Обернулся — маленькая тачка катится вдали и звонко такъ верещитъ. Навѣрное, мальчишка. Кому же больше?
Гдѣ бы бѣжать, Геннадій остановился и ждетъ. Комочекъ все приближается, было видно уже, какъ семенили тонкія ножки, и такъ ясно слышно:
— Дядя, дядя! Постой, погоди!
Монахъ ничего не отвѣтилъ, а поднялъ валявшійся кирпичъ и опять ждетъ. Наконецъ, словно дискоболъ (молодость, вѣрно, вспомнилъ), оперся одной рукой о колѣно, прищурилъ глазъ и пустилъ кирпичъ, какъ пускаютъ блинчики по водѣ.
Еще громче закричалъ мальчикъ, вскинулъ ручками и упалъ, — вѣрно, угодилъ кирпичъ въ голову мѣтко.
Геннадій не подошелъ къ лежавшему и не побѣжалъ, а медленно побрелъ къ своей каменоломнѣ.
Вдругъ ему показалось, что тѣнь отъ него похожа на тѣнь огромнаго вооруженнаго воина, но когда онъ посмотрѣлъ на нее пристальнѣе, она оказалась обыкновенной тѣнью высокаго монаха.
Придя въ келью, Геннадій прямо повалился на землю, но даже слова молитвы не шли ему на умъ, только зубы стучали, какъ въ лихорадкѣ. Онъ не могъ безъ ужаса подумать не только о томъ, что онъ надѣлалъ, но и томъ, что теперь будутъ про него говорить и какъ будутъ покрывать позоромъ не только его самого, но и всѣхъ отшельниковъ. А воинъ? какъ взглянуть ему въ глаза? Какой соблазнъ на всю округу! Лучше бы навязали ему мельничный жерновъ да бросили въ море! Что жъ теперь дѣлать? Скрыть все, во что бы то ни стало, и одному въ тишинѣ каяться всю жизнь!.
Потемнѣлъ разумъ у брата Геннадія и изобрѣлъ рѣшеніе, не только противное какой бы то ни было христіанской совѣсти, но даже лишенное, повидимому, всякаго смысла.
Онъ тайкомъ ушелъ изъ пещеры, захвативъ съ собою деньги, и направился въ сторону, противоположную тому городу, гдѣ его знали, главнымъ образомъ заботясь, чтобы не открылось его преступленіе, и не позорилось честное имя монаха.
Въ первомъ городѣ онъ скинулъ отшельническую милоть и обстригъ волосы и бороду и, взглянувъ на себя въ зеркало, не узналъ самъ себя: такое чужое, печальное и темное лицо глянуло на него изъ мѣдной поверхности. Будто ночь коснулась темнымъ крыломъ своимъ этого лика, и что-то общее съ тѣмъ воиномъ, который былъ невинной виною его бѣдъ, было въ немъ, что пугало и привлекало преступную душу.
Много земель прошелъ братъ Геннадій, стараясь, главнымъ образомъ, чтобы не узнали въ немъ монаха, наконецъ, достигъ отдаленнаго государства, куда, конечно, не могла долетѣть никакая молва. Это были крошечныя владѣнія малоазіатскаго царька, едва ли даже просвѣщеннаго христіанскою вѣрою. Геннадій нанялся къ нему въ солдаты и скоро подлинною храбростью достигъ довѣрія и любви и сдѣлался ближайшимъ совѣтникомъ царя.
Послѣ одной изъ побѣдъ царь, въ порывѣ благодарности, рѣшилъ отдать за Геннадія свою дочь, хотя ей едва минуло четырнадцать лѣтъ. Геннадій помнилъ монашескіе обѣты и сначала отказывался, ссылаясь то на свою старость, то на низкое происхожденіе. Но царь былъ человѣкомъ упрямымъ и подозрительнымъ, притомъ онъ не могъ допустить, чтобы его дочь была отвергнута неизвѣстнымъ пришельцемъ. Наконецъ, будто что вспомнивъ, онъ сказалъ:
— Можетъ быть, ты — монахъ и далъ обѣтъ безбрачія, такъ ты прямо и скажи. Вѣдь это бываетъ, что монахи совершаютъ преступленіе, потомъ бѣгутъ и скрываются подъ мірскимъ платьемъ. Не бойся, признайся мнѣ.
Но Геннадій сталъ клясться и увѣрять, что онъ никогда не былъ монахомъ и на бракъ согласенъ. Царь просіялъ и далъ знакъ отдернуть завѣсу, скрывавшую внутренніе покои. У самой занавѣски, очевидно, слушая весь разговоръ, находились двѣ фигуры, почти одинаковаго роста и похожія платьемъ, невѣста Геннадія и ея любимая обезьяна Сафо.
Сначала монахъ увидѣлъ только какіе-то вертящіеся клубки зеленаго шелка съ торчащими отовсюду перьями и бренчащими золотыми цѣпочками, но потомъ разглядѣлъ, что одна — маленькая дѣвушка съ смѣшными ужимками въ высокомъ парикѣ, набѣленная и нарумяненная, а другая — сморщенная мартышка въ платьѣ со шлейфомъ, державшая, какъ охапку дровъ, опахало, зеркало, трость, зонтикъ и блюдо розовыхъ яблокъ. Царевна отнимала яблоки и путалась высокими каблуками въ зеленомъ шлейфѣ, обезьяна роняла яблоки, забиралась подъ карнизъ и смѣялась оттуда, раскрывъ розовый зонтикъ.
Отшельникъ удивленно и печально смотрѣлъ на эту возню. Царевна, поймавъ его взоръ, покраснѣла, подошла тихо къ нему и, взявъ за руку, сказала нѣжно:
— Не удивляйся и не сердись на Сафо. Я еще дѣвочка, но буду тебя любить и останусь вѣрна до гроба.
Такъ нарушилъ братъ Геннадій и обѣтъ дѣвства. Въ пятьдесятъ лѣтъ печально и тяжко нарушать такіе обѣты.
Жена оказалась смѣшнымъ и проказливымъ существомъ; временами Геннадію казалось, что онъ женился на мартышкѣ Сафо. Ему было столько хлопотъ и безпокойства съ молодою женою, что это было почти достаточнымъ наказаніемъ за нарушенный обѣтъ. Царь назначилъ его, какъ зятя, ближайшимъ своимъ помощникомъ и поручилъ судъ и разборъ всякихъ тяжбъ и преступленій.
Геннадій судилъ милосердно и мягко, такъ что возбудилъ даже ропотъ придворныхъ, которымъ давно было непріятно возвышеніе пришельца.
Опять царь ему сказалъ:
— Вотъ и видно, что ты монахъ: кто же иначе такъ станетъ судить? Я только удивляюсь, чего ты отъ меня скрываешься?
Геннадій снова началъ клясться и отпираться и, чтобы не открывать своего настоящаго званія, началъ судить немилосердно, за малѣйшій проступокъ наказывая жестокими пытками и казнями.
Однажды, когда онъ сидѣлъ на судейскомъ помостѣ рядомъ съ царемъ, изъ толпы выступилъ высокій воинъ съ темнымъ и прекраснымъ лицомъ и сказалъ:
— Геннадій, какъ можешь ты судить людей, самъ будучи клятвопреступникомъ, убійцею и воромъ?
И потомъ разсказалъ по порядку всю жизнь, всѣ мысли брата Геннадія, будто все время незримо находился въ его сердцѣ. Всѣ слушали молча, и царевъ зять, блѣдный, отирая потъ, закричалъ:
— Это — дьяволъ! Ложь и отецъ лжи. Кто тебя послушаетъ?
Воинъ улыбнулся и тихо сказалъ:
— Ты узналъ меня? Да, я — дьяволъ и тебя погубилъ, но говорю я правду. Ты все время думалъ не о своей душѣ, не о ближнихъ, а о своей чести, о достоинствѣ, о примѣрѣ другимъ. И ты погубилъ все, о чемъ думалъ, потому что думалъ. И что же? Ты можешь умереть спокойно, — ты далъ примѣръ ближнимъ. Вотъ я сказалъ.
Воинъ исчезъ. Всѣ обернулись къ Геннадію, но тотъ сидѣлъ на судейскомъ креслѣ уже мертвымъ, ухватившись за ручки. Лицо его было черно, какъ обожженное молніей, а на спинку кресла забралась мартышка и раскрыла розовый зонтикъ надъ покойникомъ.
