Почти забыли первое названіе „коровья смерть“, данное плоскому большому камню на тропинкѣ, идущей по верху лѣсистаго кряжа, далеко выступающему, какъ бы висящему надъ широкой долиной, открытой къ востоку. Это старое названіе было дано съ незапамятныхъ временъ, когда еще не существовало Нагорно-Успенской обители, — было дано крестьянами, воображеніе которыхъ было разъ навсегда поражено зрѣлищемъ неизвѣстно откуда забредшей въ лѣсную чащу коровы и тамъ издохшей, жалобно мыча у всѣхъ на глазахъ. Никакихъ послѣдствій: ни падежа, ни засухи, ни болѣзней, ни войны не послѣдовало за этимъ страннымъ явленіемъ, только за камнемъ осталось прозвище „коровья смерть“. Теперь, вотъ уже лѣтъ десять, камень называютъ „Гервасіева думка", съ тѣхъ поръ, какъ новый игуменъ Нагорно-Успенскаго монастыря, о. Гервасій, облюбовалъ эту скалу для долгихъ своихъ думъ и мечтаній.
Внизу широко разбѣгалась долина, почти уже сибирская, зауральская, съ темною зеленью дубравъ и луговъ, съ густою синью будто недвижной рѣки, съ сизо-черными тѣнями отъ облаковъ. Жилья почти нѣтъ, кругло все, просторно, густо и темно-кудряво! Словно разлили медленно какимъ-то чудомъ ожиженный синій съ празеленью лабрадоръ-камень, или павлинъ-птица хвостъ распустила, да такъ и осталась.
Къ этому застылому раздолью необыкновенно подходило лицо о. Гервасія, когда онъ сидѣлъ на камнѣ, охвативъ руками колѣни, — строгое, смѣлое, темное, съ благороднымъ сквозь черную бороду ртомъ и какими-то „петровскими“, своевольными, теперь слегка притушенными глазами — „вѣщими зѣницами“.
Будь Успенскій монастырь ближе къ губернскому городу, вѣроятно, благочестивыя дамы не замедлили бы создать вокругъ сравнительно молодого игумена романтическую легенду. Десять лѣтъ тому назадъ о. Гервасію не было тридцати лѣтъ, онъ былъ красивъ, изъ благородныхъ, въ міру любилъ и обладалъ энергичнымъ и сдержаннымъ характеромъ. Конечно, сейчасъ же оказалось бы, что онъ былъ лихимъ гусаромъ, графомъ, имѣлъ массу связей, дуэль съ сановнымъ лицомъ, что ему грозила опасность ссылки и т. п. И, навѣрное, не одна изъ губернскихъ львицъ захотѣла бы повторить исторію „Отца Сергія“.
Но Успенскій монастырь находился въ такой глуши, что губернскія дамы туда не забредали, а простыя богомолки не интересовались любовными легендами, такъ что всѣ охотно вѣрили, что небольшой круглый портретъ молодой женщины съ милымъ лицомъ, висѣвшій въ кельѣ о. Гервасія, изображаетъ, дѣйствительно, его будто бы покойную сестру. Да и въ самомъ дѣлѣ, она умерла для его сердца, для его памяти, и онъ молился за нее, почти какъ за сестру.
Игуменъ не былъ слишкомъ популяренъ ни въ своемъ монастырѣ, ни среди прихожанъ и богомольцевъ, можетъ быть, потому, что въ самомъ его характерѣ мало было свойствъ чисто русскаго старца. Сдержанный и энергичный, благочестивый какимъ-то воинствующимъ благочестіемъ, всегда борющійся и съ собою, и съ замѣчаемой вокругъ неправдою или слабостью, — онъ производилъ впечатлѣніе строгаго строителя, одинокаго и нѣсколько гордаго, далекаго отъ умильнаго растворенія простоты и блаженности весеннихъ русскихъ старцевъ, что сидятъ подъ яблонями въ пчельникѣ и простыми, простыми словами, которыя неизвѣстно откуда идутъ, — отъ старцева сердца, отъ яблоннаго духа, отъ неба родного, отъ жужжанія пчелъ, „Божьихъ работницъ“, — прямымъ лучомъ растопляютъ простыя, уныніемъ опустошенныя, озлобленныя, умиленныя, слезныя сердца, — идутъ въ самый завѣтный покойчикъ, который, хоть неприбранный, загаженный, но у всякаго есть.
О. Гервасій былъ одинокъ, но, повидимому, не тяготился этимъ, всю энергію своего характера направивъ на устройство какъ своей души, такъ и ввѣренной ему обители.
Монастырь сравнительно былъ не старый, основанный при императорѣ Николаѣ Павловичѣ для распространенія православія среди населенія, преданнаго расколу. Миссіонерская дѣятельность не особенно процвѣла, и самъ монастырь поприпалъ до такой степени, что къ семидесятымъ годамъ былъ даже возбужденъ вопросъ, не преобразовать ли Нагорно-Успенскую обитель въ женскую, или же совсѣмъ упразднить. Но тутъ мѣстный купецъ Масловъ оставилъ почему-то именно этому монастырю весь свой капиталъ, такъ что въ смыслѣ матерьяльномъ существованіе монастыря было обезпечено. Почему Масловъ завѣщалъ всѣ свои деньги именно Нагорно-Успенскому монастырю, было неизвѣстно, такъ какъ самъ жертвователь, хотя и былъ родомъ съ Урала, какъ разъ изъ этихъ мѣстъ, умеръ въ Москвѣ, не бывавши въ родномъ селѣ лѣтъ пятьдесятъ. Тѣло его привезли изъ Москвы, по желанію завѣщателя, въ Нагорную обитель и похоронили около заложенной тогда же каменной церкви, гдѣ каждый годъ въ день его смерти служили панихиды. На похоронахъ никого изъ родныхъ и близкихъ не было, потому что Масловъ умеръ бездѣтнымъ и никакихъ родственниковъ къ тому времени не имѣлъ.
Когда о. Гервасій вступилъ въ управленіе монастыремъ, далеко не всѣ постройки были закончены, и въ хлопотахъ чисто хозяйственныхъ новый игуменъ словно искалъ поддержки для первыхъ годовъ одинокаго и труднаго житья.
А между тѣмъ, подъ внѣшностью строгаго строителя у игумена было и сердце, даже пламенное, и высокія мечты, и непреклонная правдивость, которыхъ онъ не открывалъ изъ горделивой стыдливости, чтобы не быть непонятымъ, или чтобы его чувства не подвергались неправильному толкованію. И вмѣстѣ съ тѣмъ трудно было ему, несмотря на добровольное, такъ сказать, одиночество, все это держать въ себѣ нераздѣленнымъ и не оцѣненнымъ. Поэтому онъ былъ обрадованъ, когда въ ихъ монастырь пришелъ Гриша Плотниковъ, сынъ сибирскаго купца. Неизвѣстно, что привело къ монашеской жизни почти еще не начавшаго жить молодого человѣка, но о. Гервасій почувствовалъ въ немъ рѣдкое горѣніе и настоящую устремленность, потому сразу отмѣтилъ его между послушниками, взялъ подъ непосредственное свое руководительство и какъ-то пересталъ быть такимъ одинокимъ, какъ прежде. Все лучшее, что заключается въ словахъ „учитель“ и „ученикъ“, — все было въ отношеніяхъ о. Гервасія и Гриши. Послѣдній привязался къ своему игумену со всею силою мечтательнаго сердца, тѣмъ болѣе, что видѣлъ, какъ мало оцѣненъ этотъ правдолюбивый, рѣдкій, по его мнѣнію, человѣкъ. Вѣдь, если знаешь, что только тебѣ, тебѣ одному открыты сокровища большой и одинокой души, то вмѣстѣ съ досадою на слѣпоту окружающихъ, всегда есть и радость, что тебѣ извѣстно неизвѣстное другимъ.
За недѣлю до Успенія, а то и съ самаго перваго Спаса, въ монастырѣ, несмотря на его отдаленность, начинали появляться богомольцы, чтобы отговѣть и встрѣтить храмовой праздникъ.
Короткое, буйное, почти сибирское лѣто уже сломило свой жаръ, но дни еще теплые и погожи, появляется первая отчетливость, вѣстница скорой, не за горами, осени, ягоды еще не прошли, налились яблоки, грибы изъ бора выперли на самую опушку, — спожимки-лакомка! Хорошо итти по дорогѣ: ноги будто сами летятъ на далекій впереди звонъ!..
О. Гервасій въ этотъ вечеръ не пошелъ въ церковь, а у себя въ кельѣ читалъ повечеріе, — нездоровилось что-то. Въ двери постучались. Игуменъ, не отвѣчая на стукъ, не переставалъ читать. Очевидно, за дверью поняли, потому что стукъ повторился уже минутъ черезъ десять, когда о. Гервасій, отложивъ книгу, смотрѣлъ въ окно на расходившихся изъ церкви богомольцевъ. Чувство слегка горделиваго довольства, что вотъ его энергіей, его трудами монастырь крѣпко и благополучно стоитъ, прошло въ сердцѣ о. Гервасія.
Вошедшій служка сообщилъ, что игумена хочетъ видѣть какой-то человѣкъ.
— Кто такой?
— Не знаю; изъ богомольцевъ, древній уже старикъ.
— Чего ему нужно, не знаешь?
— Нѣтъ. Только все твердитъ, что нужно что-то важное сказать.
Игуменъ поморщился, думая, что старый странникъ будетъ говорить ему о какихъ-нибудь видѣніяхъ, снахъ, предзнаменованіяхъ.
— Ну что же, пусть приходитъ завтра послѣ обѣдни.
Служка замялся.
— Такъ что онъ не можетъ прійти, о. игуменъ.
— Какъ такъ не можетъ?
— Дюже боленъ, пластомъ лежитъ. Какъ пришелъ третьяго дня, легъ — такъ и не встаетъ. Придется вамъ самимъ побезпокоиться, зайти къ о. Иринарху — тамъ лежитъ.
— Можетъ, его исповѣдать нужно, такъ неужели изъ братіи никого не нашлось?
— Онъ именно вамъ, о. игуменъ, хочетъ сообщить нѣчто.
— Странно. Ну хорошо, я зайду.
— Только вы, о. игуменъ, не мѣшкайте, — того гляди, старичекъ-то помретъ.
— Чего же ты не сказалъ мнѣ съ самаго начала? Дай трость.
Старикъ совсѣмъ не былъ похожъ на умирающаго. Хотя онъ, дѣйствительно, лежа на узкой кровати, даже сложилъ руки на груди, словно приготовясь къ отходу, но лицо его было достаточно оживленно, и глаза горѣли почти весело. Говорилъ не совсѣмъ, какъ деревенскій старикъ, а какъ человѣкъ, видавшій виды и бывавшій въ различныхъ компаніяхъ, что и не мудрено, разъ онъ былъ профессіональнымъ странникомъ. Съ виду ему казалось лѣтъ шестьдесятъ, не больше.
— Не можется, братецъ?
— Охъ, отецъ игуменъ, ваше преподобіе, не знаю ужъ, дотяну ли до праздника!..
— Богъ милостивъ!
— Милостивъ, батюшка, милостивъ, сколько времени моимъ грѣхамъ терпѣлъ.
— Много ли лѣтъ-то тебѣ?
— Восемьдесятъ два года.
— Не молоденькій, что говорить!
— Не въ молодости дѣло, ваше преподобіе, а въ чистой совѣсти.
— Исповѣдаться хочешь?
Старикъ промолчалъ.
— Пособоруйся, это и въ болѣзни помогаетъ, и душу укрѣпляетъ.
Старикъ все молчалъ.
— Вѣдь ты же хотѣлъ мнѣ что-то сказать, звалъ меня.
— Звалъ, охъ, звалъ! Великую тайну открыть имѣю.
— Вотъ и открой, полегчаетъ!
О. Гервасій махнулъ рукою, чтобы всѣ вышли, и повторилъ:
— Вотъ и открой!
— Страшно.
— А передъ Господомъ не страшно будетъ? Онъ же вся тайная вѣсть! Можетъ быть, минуты твои сочтены, а тамъ, на томъ свѣтѣ, поздно уже будетъ каяться.
Старикъ долго молчалъ, закрывъ глаза, наконецъ, тихо и спокойно произнесъ:
— На кровавыхъ, слезовыхъ деньгахъ обитель стоитъ!
— Что такое?
— На кровавыхъ деньгахъ обитель стоитъ!
— Какая обитель? Чего ты путаешь?
— Ваша обитель, вотъ эта, Нагорно-Успенская.
О. Гервасій даже вскочилъ со стула, но опомнился и строго заговорилъ:
— Ты бредишь или фарсы разыгрываешь! Ты хочешь каяться, такъ говори свои грѣхи, а нечего тѣнь наводить.
— Свои грѣхи и сказываю.
— Вотъ и сказывай.
— И скажу, — произнесъ старикъ и умолкъ, водя глазами. Наконецъ, остановилъ свой взглядъ на игуменѣ и тихо повторилъ:
— И скажу… Масловъ-то, Петръ Трофимовичъ, какъ наслѣдство получилъ? Брата на тотъ свѣтъ отправилъ, чтобы не дѣлиться. Я зналъ, но я молчалъ, не могъ говорить. Я мальчишкой у нихъ въ лавкѣ служилъ, — кто бы мнѣ повѣрилъ? Вотъ и молчалъ. Потомъ, когда ужъ старика Маслова въ живыхъ не было, я сказалъ одинъ разъ (совѣсть мучила) Петру Трофимовичу: „Петръ Трофимовичъ, большой грѣхъ: я вѣдь знаю, какъ Викторъ Трофимовичъ померли, не своей они смертью жизнь кончили“. А онъ посмотрѣлъ на меня и говоритъ: „Умный ты малый, Алеша (меня Алексѣемъ звать), умный и толковый, а какой вздоръ мелешь! Дѣлать тебѣ нечего, такъ я тебѣ дѣло дамъ!“ И сдѣлалъ меня старшимъ приказчикомъ, а было мнѣ всего двадцать лѣтъ. Словно глаза мнѣ отвелъ, сдѣлалъ правой своею рукою, ничего отъ меня не скрывалъ; многое я и самъ по его порученіямъ дѣлалъ, но всему былъ свидѣтель. Связалъ онъ мою совѣсть и невольнымъ злодѣемъ сдѣлалъ…
О. Гервасій слушалъ, крѣпко сжавъ ручку монастырскаго кресла, не спуская глазъ со странника, который тоже все время смотрѣлъ на игумена. Казалось, что это монахъ признается въ страшныхъ грѣхахъ, а странникъ безчувственно его слушаетъ, до такой степени ужасъ все яснѣе изображался на лицѣ о. Гервасія, и какъ-то странно-равнодушно и обстоятельно раздавался разсказъ старика. По мѣрѣ того, какъ разсказчикъ развертывалъ картину обмановъ, мошенничества, грабежей, убійствъ, — голосъ его дѣлался все глуше, повѣствованіе все суше, онъ словно торопился, сокращалъ, — одни упоминанія, имена, названія городовъ, суммы, годы, — будто чужой кто-то, какой-то демонъ читалъ обвинительный свитокъ, перечень, записную книжку…
Вдругъ игуменъ прямо съ кресла бросился на колѣни и, поднявъ одну руку кверху, другою схвативъ за руки умирающаго, громко воскликнулъ:
— Заклинаю Богомъ Живымъ, клянись мнѣ, что правду ты говоришь!
Тотъ презрительно скосился и торопливо вставилъ:
— Что мнѣ врать? Видите — я умираю. — Продолжалъ свою исповѣдь.
Неизвѣстно, слушалъ ли дальше о. Гервасій. И того, что онъ узналъ о деньгахъ, оставленныхъ Масловымъ, которыя такъ помогли и монастырю расцвѣсть, какъ сельскій цвѣтущій кустъ, и ему, игумену, строительствуя, забывать свои горькія слабости, — было болѣе чѣмъ достаточно. Какъ сквозь сонъ, онъ слышалъ:
— Одному тебѣ, отецъ, сказалъ, душу отвелъ. Пятьдесятъ лѣтъ въ себѣ носилъ, теперь ты поноси!
О. Гервасій поднялъ голову и отшатнулся отъ умирающаго: тотъ, закрывъ глаза, улыбался во весь ротъ, обнаживъ гнилые зубы. Игуменъ перекрестился, прошептавъ: „да воскреснетъ Богъ“, по улыбка не исчезала, и когда онъ дотронулся до старика и сказалъ: „чему смѣешься, безумный?“ — то узналъ, увидѣлъ, что странникъ уже умеръ.
О. Гервасій долго оставался въ кельѣ о. Иринарха, а когда выходилъ изъ нея, слегка шатался и слабымъ голосомъ, не похожимъ на свой обычный, произнесъ:
— Тамъ… скончался.
Гриша видѣлъ по лицу учителя, что случилось что-то важное, такое, что всю жизнь можетъ перевернуть, а когда тотъ оперся рукою на его плечо, Гриша окончательно увѣрился въ этомъ. Принимая благословенье, онъ сказалъ ласково:
— Терпите, о. Гервасій, правда Божія явитъ себя!
Игуменъ отпрянулъ слегка и, ничего не отвѣтивъ, низко поникъ головою и побрелъ къ себѣ. Гриша въ первый разъ замѣтилъ, что у о. Гервасія голова трясется, какъ у старика.
Господь, Ты видишь сердце человѣчье, Ты видишь слабость людскую, Ты знаешь, какъ легко соблазну войти въ простыя души! Ты не допустишь, сильный пусть носитъ тяжесть!
Всѣхъ удивляло, что игуменъ эти дни обходитъ всѣ службы, на все внимательно смотритъ, ко всѣмъ находитъ слово, всѣмъ интересуется: и птичникомъ, и скотнымъ дворомъ, и пекарней, и иконописной, и переплетной, будто покупщикъ, или словно уѣзжать собирается. На всѣхъ такъ жалостно и любовно взираетъ, будто и не о. Гервасій.
Господь, Ты видишь непоправимое, Ты видишь простоту ихъ, свѣтъ ихъ видишь и не допустишь! Сильный пусть молчитъ и терпитъ.
Гриша все время по пятамъ слѣдовалъ за учителемъ, будто ждалъ, когда тотъ скажетъ слово: тотъ много и ласково говорилъ, но словно не этихъ словъ жаждало сердце отрока.
Господь, Ты землю кроешь снѣгомъ! Я замолю! Я знаю, что нужно все открыть, ото всего отказаться, но, Господи, не за себя молю, а за нихъ. Я замолю! Но дѣти должны ли быть безъ гнѣзда? Да не будетъ!
Гриша ждалъ до самаго Успенья, но ничего не мѣнялось. Всенощную служилъ о. Гервасій такъ же благолѣпно, какъ и всегда, такъ же о. дьяконъ возглашалъ „о создателяхъ св. храма сего“, такъ же служили панихиду надъ плитою Маслова.
Когда Гриша вошелъ въ келью о. Гервасія, тотъ молился. Лицо его было заплакано и рѣшительно. Конечно, какъ хорошо, благородно — открыть все, отказаться отъ денегъ — какъ легко будетъ! А обитель? Эти простые люди, что будетъ съ ними? Пусть тайна будетъ его тайной, его и тяготитъ, ихъ не коснется. Онъ потеряетъ довѣріе Гриши, его преданность, такъ какъ тотъ видитъ его борьбу и соблазнится, твердость принявъ за ложь. Молодъ, горячъ. Но пусть опять будетъ о. Гервасій одинокъ, — лучше, милостивѣе ему молчать, все взявъ на себя одного.
„Вземляй грѣхи міра, помилуй мя!“
Гриша сказалъ:
— Простите, о. Гервасій, я ухожу, отпустите меня.
— Почему же, Гриша?
Они говорили такъ, будто между ними все извѣстно, даже словъ не нужно.
— Какъ я любилъ васъ и все ждалъ, что правда Божія явитъ себя.
— И не дождался?
— Нѣтъ.
— Гриша, нѣтъ нужды говорить, какъ я привязался къ тебѣ, но хорошо ли одного спасти, а сорокъ соблазнить?
— Нѣтъ, конечно.
— И я такъ думаю. Если не можешь не соблазняться, — иди. Я отпускаю тебя. Можетъ быть, ты и вернешься.
Тотъ съ надеждой взглянулъ.
— Когда правда Божія явитъ себя, тогда?
— Когда ты поймешь, что милость Божія уже явилась въ молчаніи, и что она выше, чѣмъ правда Его.
