О. Гервасій даже вскочилъ со стула, но опомнился и строго заговорилъ:
— Ты бредишь или фарсы разыгрываешь! Ты хочешь каяться, такъ говори свои грѣхи, а нечего тѣнь наводить.
— Свои грѣхи и сказываю.
— Вотъ и сказывай.
— И скажу, — произнесъ старикъ и умолкъ, водя глазами. Наконецъ, остановилъ свой взглядъ на игуменѣ и тихо повторилъ:
— И скажу… Масловъ-то, Петръ Трофимовичъ, какъ наслѣдство получилъ? Брата на тотъ свѣтъ отправилъ, чтобы не дѣлиться. Я зналъ, но я молчалъ, не могъ говорить. Я мальчишкой у нихъ въ лавкѣ служилъ, — кто бы мнѣ повѣрилъ? Вотъ и молчалъ. Потомъ, когда ужъ старика Маслова въ живыхъ не было, я сказалъ одинъ разъ (совѣсть мучила) Петру Трофимовичу: „Петръ Трофимовичъ, большой грѣхъ: я вѣдь знаю, какъ Викторъ Трофимовичъ померли, не своей они смертью жизнь кончили“. А онъ посмотрѣлъ на меня и говоритъ: „Умный ты малый, Алеша (меня Алексѣемъ звать), умный и толковый, а какой вздоръ мелешь! Дѣлать тебѣ нечего, такъ я тебѣ дѣло дамъ!“ И сдѣлалъ меня старшимъ приказчикомъ, а было мнѣ всего двадцать лѣтъ. Словно глаза мнѣ отвелъ, сдѣлалъ правой своею рукою, ничего отъ меня не скрывалъ; многое я и самъ по его порученіямъ дѣлалъ, но всему былъ свидѣтель. Связалъ онъ мою совѣсть и невольнымъ злодѣемъ сдѣлалъ…
О. Гервасій слушалъ, крѣпко сжавъ ручку монастырскаго кресла, не спуская глазъ со странника, который тоже все время смотрѣлъ на игумена. Казалось, что это монахъ признается въ страшныхъ грѣхахъ, а странникъ безчувственно его слушаетъ, до такой сте-
О. Гервасий даже вскочил со стула, но опомнился и строго заговорил:
— Ты бредишь или фарсы разыгрываешь! Ты хочешь каяться, так говори свои грехи, а нечего тень наводить.
— Свои грехи и сказываю.
— Вот и сказывай.
— И скажу, — произнес старик и умолк, водя глазами. Наконец, остановил свой взгляд на игумене и тихо повторил:
— И скажу… Маслов-то, Петр Трофимович, как наследство получил? Брата на тот свет отправил, чтобы не делиться. Я знал, но я молчал, не мог говорить. Я мальчишкой у них в лавке служил, — кто бы мне поверил? Вот и молчал. Потом, когда уж старика Маслова в живых не было, я сказал один раз (совесть мучила) Петру Трофимовичу: „Петр Трофимович, большой грех: я ведь знаю, как Виктор Трофимович померли, не своей они смертью жизнь кончили“. А он посмотрел на меня и говорит: „Умный ты малый, Алеша (меня Алексеем звать), умный и толковый, а какой вздор мелешь! Делать тебе нечего, так я тебе дело дам!“ И сделал меня старшим приказчиком, а было мне всего двадцать лет. Словно глаза мне отвел, сделал правой своею рукою, ничего от меня не скрывал; многое я и сам по его поручениям делал, но всему был свидетель. Связал он мою совесть и невольным злодеем сделал…
О. Гервасий слушал, крепко сжав ручку монастырского кресла, не спуская глаз со странника, который тоже всё время смотрел на игумена. Казалось, что это монах признается в страшных грехах, а странник бесчувственно его слушает, до такой сте-
