Снѣгъ лежалъ такъ ровно, было такъ ясно, колокола звонили такъ по дѣтски, въ окнахъ такъ весело горѣли огни и кое-гдѣ елки, улицы на Петроградской сторонѣ, несмотря на современныя громады, были такъ похожи на провинціальныя, и такъ золотѣлъ тоненькій мѣсяцъ, еще не успѣвшій зайти, — что Аграфена Николаевна Сухова почти забыла, что ей тридцать пять лѣтъ, что она давно замужемъ, а не дѣвушкой живетъ въ Звенигородѣ, что родители ея давно померли, что мужъ ея солидный и степенный человѣкъ, — такъ молодо и озорно почувствовала она себя, куда моложе восемнадцатилѣтней племянницы Любы, шедшей съ ней рядомъ. Та только боялась упасть, скользила, просила идти тише и въ опасныхъ мѣстахъ держалась за теткинъ рукавъ. Ахъ, поваляться бы въ сугробахъ, забросать снѣжками незнакомаго прохожаго, на салазкахъ скатиться съ вываломъ, покричать, посмѣяться съ молодыми людьми попроще, пощелкать орѣхи, погадать, съ подружками, замирая, пошептаться, ждать чего-то, бояться. Какъ снѣгъ скрипитъ. Ухъ! Аграфена Николаевна даже разстегнула воротъ, словно ей стало жарко на морозѣ, тоскливо обвела тихую улицу глазами. Что бы сдѣлать, что бы сдѣлать? Хоть бы Люба была поживѣе, а то тетеря какая-то — идетъ, спотыкается.
— Любка, давай гадать.
Та высунула носъ изъ пуховаго платка.
— Давай. Какъ же гадать-то? я не умѣю.
— Слушать давай. Что первое услышимъ, то и сбудется.
— Хорошо. Вонъ двѣ дамы извозчика нанимаютъ. Ихъ и послушаемъ.
— Ихъ неинтересно, ну что онѣ съ извозчикомъ могутъ говорить? поторговаться да сказать, куда вести ихъ.
Въ это время необычайно какъ звонко раздалось:
— Навѣрное, твой мужъ уже дома.
Аграфена не обратила было вниманія, но племянница замѣтила:
— Это тебѣ, Груша, предсказаніе: навѣрное, дядя Степанъ Андреевичъ пришелъ!
Мужъ Суховой дѣйствительно былъ по дѣламъ въ отъѣздѣ, но раньше Крещенья его не ждали обратно. Аграфенѣ Николаевнѣ какъ-то сразу стало неинтересно и скучно, и все ея веселье и озорство пропало, осѣло. Зато Люба, противъ ожиданія, оживилась, даже позабыла, что скользко. Она все безпокоилась, не пріѣхалъ ли въ самомъ дѣлѣ Степанъ Андреевичъ, почему бы это могло быть, и вдругъ вспомнила, что вчера весь вечеръ кошка на кухнѣ умывала морду.
— Скучная какая ты, Люба!
— Нѣтъ, право, Груша, весь вечеръ Матроска лапой мылся къ гостямъ.
— Я не про кошку, а вообще ты скучная, старушка какая-то. Да и старухи бываютъ веселыя, а тебя будто кто смолоду запугалъ.
Люба поморгала глазами и умолкла, но черезъ минуту воскликнула:
— Ну видишь, дядя и пріѣхалъ. Въ гостиной свѣтъ.
— Маша что-нибудь прибираетъ.
Окна дома, гдѣ жили Суховы, были довольно высоко отъ земли, такъ что для того, чтобы заглянуть въ нихъ, нужно было забраться на каменный фундаментъ, держась рукою за выступъ подоконника.
Аграфена Николаевна почти разсердилась, когда увидѣла, что ея племянница неуклюже полѣзла на обледенѣвшіе кирпичи и, поднявъ носъ, старалась заглянуть въ освѣщенные три окна.
— Да что ты, Люба, съ ума сошла! вотъ нетерпѣнье одолѣло. Войдемъ и увидимъ. Все равно, ничего не видно. Лучше подальше отойти, на другую панель — виднѣе будетъ.
— Я, Груша, вижу! — отъ волненія даже зашепелявила племянница.
Аграфена ничего не возразила, она сама съ другой стороны улицы вглядывалась въ неясную тѣнь, тамъ, въ комнатѣ, склонившуюся надъ столомъ.
— Это Степанъ Андреевичъ, непремѣнно онъ, и борода ихняя! — не унималась Люба.
— Да, это — не Маша! — задумчиво отозвалась Сухова, затѣмъ, улыбнувшись, добавила:
— Обойдемъ съ чернаго крыльца, безъ, звонка. Онъ насъ удивилъ — и мы его удивимъ.
— Онъ насъ удивилъ — и мы его удивимъ! — восторженно повторила Люба, съ увлеченіемъ глядя на Аграфену, какъ на атаманшу.
А на послѣднюю снова нашло озорство.
Не снимая шубки, на цыпочкахъ, пріостанавливаясь на каждой скрипѣвшей половицѣ, она осторожно вошла въ гостиную, сдерживая смѣхъ. Люба слѣдовала за нею.
Быстро подошла Аграфена Николаевна къ сидѣвшему мужу, закрыла ему глаза руками и вдругъ пронзительно закричала.
Люба безслѣдно исчезла въ кухню.
Передъ Суховой былъ совсѣмъ не Степанъ Андреевичъ, а какой-то совершенно незнакомый ей мужчина.
Аграфена закричала отъ неожиданности, конечно, не отъ страха, но по мѣрѣ того, какъ она вглядывалась въ черты гостя, лицо ея все яснѣе выражало настоящій испугъ.
— Узнали? — спросилъ незнакомецъ и какъ будто улыбнулся, но улыбка не была видна изъ-за густой бороды.
— Павелъ Ильичъ?.. но… какъ же? вѣдь вы… вѣдь вы же… умерли… десять лѣтъ, какъ… умерли…
— Не бойтесь… я умеръ, но я пришелъ не съ того свѣта… я не привидѣнье.
Онъ протянулъ руку, будто желая дотронуться до Аграфены Николаевны. Та невольно попятилась. Гость опять усмѣхнулся въ бороду.
— И такъ вѣрите? хорошо, я не трону васъ.
Аграфена Николаевна, не спуская глазъ съ мужчины, отступила къ двери и повернула ключъ за спиною.
— Это вы хорошо придумали, такъ будетъ спокойнѣе разговаривать; хотя нашъ разговоръ и будетъ коротокъ, тѣмъ не менѣе онъ не для постороннихъ ушей. Съ вами кто-то пришелъ… мнѣ показалось… Я зналъ, что вашъ мужъ въ отлучкѣ, нарочно выбралъ этотъ вечеръ, чтобы вы были однѣ…
Очевидно, Сухова уже убѣдилась, что передъ нею находится не привидѣніе, но страхъ все еще не сходилъ съ ея лица: страхъ, досада и неудовольствіе. Человѣкъ, котораго она звала Павломъ Ильичемъ, какъ-то печально и удивленно въ нее вглядывался. Онъ стоялъ у стола, и зеленый свѣтъ колпака отъ невысокой стоячей лампы странно дѣлалъ его лицо молодымъ, почти дѣтски мягкимъ, несмотря на бороду.
— Чего же вы теперь боитесь, Аграфена Николаевна? Вѣдь вы же знаете теперь, что я пришелъ не съ того свѣта. Неужели вы думаете, что я какъ-нибудь обижу васъ, да еще въ сочельникъ?
— Я не боюсь. Я просто ничего не понимаю. Я не думала, что вы живы, тогда такъ опредѣленно насъ извѣстили о вашей смерти. Вы, оказывается, знаете, что я вышла замужъ, и сами можете понять мое безпокойство… а бояться… чего же мнѣ бояться?
— Вы, можетъ быть, думаете, что я намѣренъ какъ-то объявиться, заявить свои права?
— Я не знаю, я и прежде плохо васъ понимала, а съ того времени прошло ужъ почти десять лѣтъ.
— Зачѣмъ же тогда я дѣлалъ бы всю эту процедуру: подмѣнивалъ паспортъ у умершаго бродяги, извѣщалъ васъ черезъ третьихъ лицъ, наконецъ, зачѣмъ мнѣ было покидать свой домъ, — неужели для того, чтобы самому все это свести на нѣтъ?
— Иногда намѣренія мѣняются. Вы думали, что такъ будетъ лучше, а вышло еще хуже (можетъ быть, я вѣдь не утверждаю, я говорю къ примѣру), вы и раздумали. Не очень только удобно вышло относительно меня. Я же связана, и очень, съ вами, а потомъ стала считать себя свободной. Я теперь ужъ и не знаю, какъ мы все это распутаемъ. Теперь сюда замѣшанъ еще мужъ мой, Степанъ Андреевичъ, я не знаю, какъ онъ посмотритъ на все это…
— Нечего ему будетъ и смотрѣтъ, потому что я дѣйствительно для всѣхъ умеръ, и для тебя, Груша.
— Зачѣмъ такъ говорить, Павелъ Ильичъ?
— Я говорю правильно. Я никому не мѣшаю.
— Кому же вы мѣшали?
— Я хочу сказать, что никакихъ осложненій мое появленіе не произведетъ, такъ какъ я даже и не появлюсь. Передъ тѣмъ, какъ уйти въ монастырь, я хотѣлъ только видѣть васъ.
— Вы идете въ монастырь? зачѣмъ? Впрочемъ, какъ это я глупо спрашиваю, будто не русская. Дѣло въ томъ, что я думала, что вы уже монахъ.
— Нѣтъ еще. А почему вы такъ подумали?
Аграфена Николаевна ничего не отвѣтила, а отошла отъ двери и, обойдя столъ, приблизилась къ Павлу Ильичу.
— Что же мы такъ стоимъ, какъ въ театрѣ? Не хотите ли чаю или закусить чего? Будьте гостемъ. Я думаю, не мало вы видѣли въ эти десять лѣтъ. Не то, что мы, сидя на мѣстѣ.
Павелъ Ильичъ сѣлъ и, не отвѣчая на предложеніе закусить и выпить чаю, началъ:
— Конечно, я много видѣлъ и перенесъ много, но это все довольно однообразно, такъ что никакъ не могу я сказать, что „моя жизнь — настоящій романъ“. Нѣтъ, романъ вышелъ бы скучный. Но для меня самого сколько было радости, горькой и сладостной, въ этихъ бездомныхъ скитаньяхъ по городамъ, деревнямъ, обителямъ, въ ночевкахъ подъ открытымъ небомъ, въ зимней стужѣ и лѣтнихъ красныхъ дняхъ. Будто время остановилось, и спроси меня, сколько прошло лѣтъ, годъ, пятьдесятъ ли лѣтъ, я не отвѣчу, пожалуй. И никакихъ заботъ и, въ сущности, никакихъ лишеній. Какъ-то прямо лицомъ къ лицу, сердце къ сердцу ты — и Богъ, и солнце; и всѣ люди — какъ родные, и вмѣстѣ съ тѣмъ ни одинъ изъ нихъ не роднѣе другого. И какъ-то не замѣчаешь, кто золъ, кто обидчикъ, всѣ какъ одна семья. Да такого бездомника трудно обидѣть (не улыбайтесь): что другому (да и мнѣ самому прежде) — обида, мнѣ — нипочемъ. Теперь вотъ обрѣту покой, ничего не теряя. Ахъ, Грушенька, мнѣ даже жалко, какъ другіе этого не видятъ, какой сладости себя лишаютъ! Видѣла ли ты, къ примѣру, какъ солнце восходитъ въ поляхъ? И такъ каждый день. Что ни день, что ни часъ, ни минута — то все радость, все какъ молитва Богу.
Аграфена Николаевна даже щеку подперла рукой, какъ бабы, когда слушаютъ странниковъ, словно забывъ, что разсказчикъ когда-то былъ ей мужемъ, что Люба можетъ подслушать, что часъ уже поздній, а бродягѣ, хоть онъ и бывшій мужъ и собирается въ монастырь, мало ли что можетъ придти въ голову. Она смотрѣла, и въ глазахъ ея словно медленно проходили зимнія широкія зори. Она отвѣчала какимъ-то осѣкшимся голосомъ:
— Голубчикъ Павелъ Ильичъ, будто я васъ въ первый разъ вижу. Я васъ не знала.
Помолчавъ, продолжала какъ бы съ неохотой:
— Я живу спокойно, но скучно мнѣ иногда до смерти. Вы, вѣроятно, не знаете, что такое скука. Конечно, я могла бы завести знакомыхъ, влюбиться, обманывать мужа или хозяйствомъ до безпамятства заняться, но вѣдь все это тоже скучно. Вѣрно, въ себѣ, во мнѣ самой чего-то нѣтъ, чего-то не хватаетъ, а то чего-то лишняго наложено. Знаете (хотите — вѣрьте, хотите — нѣтъ): я очень рада, что вы зашли, и что случилось это въ сочельникъ. Вѣроятно, мы съ вами не увидимся больше, такъ вы меня простите, что я васъ не такъ любила, какъ нужно было бы. Если бы годы-то повернуть, я бы васъ любила гораздо больше.
Павелъ Ильичъ, будто не слыша, что ему говорили, смотрѣлъ на женщину печально и ласково. Наконецъ, сказалъ:
— Что же говорить о томъ, чего не можетъ быть! Годовъ назадъ не воротить.
Легкая краска покрыла лицо Аграфены Николаевны. Она встала и начала досадливо ходить по комнатѣ, отъ стола до убранной уже елки и обратно. Не останавливаясь, она спросила:
— Павелъ Ильичъ, я васъ хочу спросить… все равно теперь такъ странно, такъ необыкновенно, что ничего ужъ, по моему, не будетъ удивительнымъ. Я не скажу, чтобы все время надъ этимъ голову ломала, но теперь хотѣла бы знать. Зачѣмъ, въ сущности, вы тогда на мнѣ женились?
Не доходя до мужа, она на секунду остановилась, посмотрѣла на него хмуро и опять заходила.
Павелъ Ильичъ не спѣшилъ съ отвѣтомъ.
— Вы сами знаете, Аграфена Николаевна, какъ мы вѣнчались! Я не хочу на другихъ сваливать вину, нѣтъ, но по любви ли мы обѣщались другъ другу? Я еще не такъ чувствовалъ, къ чему повлечется моя душа, думалъ устроиться, какъ всѣ. И родители наши такъ думали. Притомъ, вы мнѣ нравились, зачѣмъ же мнѣ скрывать это! Вы и теперь чудо какъ хороши! У васъ добрая душа и смѣлый, правдивый нравъ. Какой же еще желать жены?!
— Совсѣмъ захвалили! А все-таки вотъ и хороша, и добра, дородна и бѣла, а мужъ-то году не пожилъ, да и убѣжалъ!
— Да развѣ я потому?
— Ну, ну, я понимаю. Я пошутила. Вѣдь по праву я веселая, за Степанъ Андреевичемъ скисла немного, а такъ-то я веселая.
— Вы счастливо живете?
Аграфена пожала плечами:
— Спокойно, нужды не вижу, мужъ меня любитъ, пожалуй, что и счастлива.
— И вы его любите?
— Да что это, Павелъ Ильичъ! вы еще не старецъ, чтобъ меня такъ спрашивать. Ну конечно, люблю — какъ же иначе?
Аграфена Николаевна помолчала немного, будто ожидая, что ее еще будутъ спрашивать, но видя, что и гость умолкъ, только смотритъ на лампу, сама начала:
— А знаете, Павелъ Ильичъ, вотъ вы какъ будто нашли свое счастье и настоящую жизнь, а мнѣ васъ все-таки немного жалко. Вы лишены многаго, что мы не цѣнимъ, потому что привыкли, но что имѣетъ подлинную прелесть. Какихъ-то пироговъ домашнихъ. Возьмемъ хотя бы елку. Вотъ она стоитъ въ углу, мнѣ ее и не надо, а безъ нея неуютно. Уюта нѣтъ у васъ, хотя бы привычнаго, даже постылаго, но уюта!
— У васъ есть дѣти? — вдругъ спросилъ гость.
— Нѣтъ. Что вы такъ спросили?
— Почему же нѣтъ?
— Ну, почему? не родились, — вотъ и нѣтъ.
Ей почему-то показалось, что ея бывшій мужъ хочетъ предложить ей уйти съ нимъ. Она бы не пошла, но предложеніе ее бы не удивило, даже обрадовало бы, пожалуй. Но опять Павелъ Ильичъ не угадалъ ея мыслей, ея желанія и только тихо молвилъ:
— Безъ дѣтей къ чему же уютъ?
— Ну, это и для себя пріятно.
Аграфена Николаевна слегка раздражалась, хотя, если бы прослѣдила причину своего раздраженія, конечно, разсердилась бы на самое себя. Она досадовала, что Павелъ Ильичъ говоритъ съ нею какъ-то равнодушно, ласково и справедливо, но безъ всякаго трепета, безъ боли почти, будто и не съ нимъ она полгода прожила какъ съ мужемъ. А скажи онъ ей, напримѣръ, „ахъ, Груша, тряхнемъ стариной на прощанье“, она оскорбилась бы, пожалуй, еще больше. А можетъ быть, и не больше. Теперь же Аграфена Николаевна не сознавала ясно хода своихъ мыслей и просто досадовала на что-то и чувствовала себя неловко. Можетъ быть, отъ этой неловкости она и предложила нѣсколько неожиданно:
— Зажжемте елку, Павелъ Ильичъ. Сегодня сочельникъ — встрѣтимъ вдвоемъ передъ разлукой праздникъ.
— Зажжемте, — серьезно согласился гость.
Они молча начали зажигать разноцвѣтныя свѣчи. Аграфена Николаевна указывала Павлу Ильичу висѣвшія болѣе высоко, до которыхъ ей было не достать. Тотъ помогалъ дѣловито и серьезно. Когда ихъ руки касались около одной и той же вѣтки, Сухова быстро взглядывала на Павла Ильича, краснѣла и хмурилась. Когда все было зажжено, Аграфена Николаевна отошла въ сторону, посмотрѣла и сказала:
— Вотъ видите, какъ хорошо.
— Очень хорошо, какъ слѣдуетъ, — отвѣтилъ тотъ и какъ-то застѣнчиво улыбнулся.
— Съ праздникомъ васъ, Павелъ Ильичъ.
Гость поклонился и запѣлъ вполголоса:
— Рождество Твое, Христе Боже нашъ.
На лицѣ хозяйки даже появилось что-то вродѣ негодованія. Помолчавъ, она спросила:
— Вы въ Петроградѣ живете?
— Да. То есть временно остановился. Завтра уйду. А вы думали, что мнѣ негдѣ ночевать? Нѣтъ, нѣтъ. Я сейчасъ васъ покину. Я зашелъ только проститься, да вотъ какъ засидѣлся.
— Ничего, мнѣ спать не хочется.
— Такъ простите меня, Аграфена Николаевна, въ чемъ я виноватъ, и теперь уже окончательно считайте меня умершимъ.
— Зачѣмъ такъ страшно говорить? А прощать мнѣ васъ не въ чемъ.
Или Аграфенѣ Николаевнѣ не спалось, или она хотѣла предупредить Любу, но только пришла къ ней въ комнату и сѣла въ ногахъ. Племянница тоже не засыпала еще.
— Знаешь, Люба, кто это приходилъ?
— Нѣтъ. А кто?
— Мужъ мой первый, Павелъ Ильичъ. Онъ, оказывается, и не думалъ умирать.
— Ай, ай! Какъ же ты теперь будешь?
— Никакъ. Онъ ушелъ и больше не вернется. Я хотѣла тебя просить, не говори ты Степану Андреевичу про гостя-то. Что его зря безпокоить?
— Да, да, что его зря тревожить? — повторила Люба, съ любопытствомъ и гордостью глядя на тетку. Ей очень хотѣлось разспросить подробнѣе, но та была задумчива и молчалива. Наконецъ, проговорила будто про себя:
— Душу спасаетъ? Чего спасать, когда спасать-то нечего! Бездушный, безчувственный человѣкъ. Всегда былъ такимъ!
Аграфена вдругъ встала, отошла на середину спальни и спросила:
— Любка, хороша я?
Та заморгала глазами, ничего не отвѣчая.
— Хороша я, спрашиваю я тебя? — повторила въ волненіи Сухова.
— Ты, тетенька, будто еще пополнѣла! — прошепелявила племянница.
— Ну такъ вотъ! а онъ… а онъ хоть бы поцѣловалъ, мужъ тоже называется!
И Аграфена Николаевна вдругъ по бабьи заплакала, снова сѣвъ на кровать. Люба въ восторгѣ повторяла:
— Хоть бы поцѣловалъ, мужъ тоже называется!
Аграфена Николаевна высморкалась и, словно оправдываясь, добавила:
— Конечно, кому ни доведись, обидно, да еще въ такой праздникъ.
Тетка еще долго сидѣла у Любы, какъ вдругъ та вспомнила:
— Груша, а вѣдь барыни-то правду сказали.
— Какія барыни?
— Которыя извозчика нанимали… что тебя мужъ дожидается. Вотъ и пріѣхалъ.
— Да, ужъ напророчили! желала бы я имъ самимъ такихъ мужей побольше!
