Бабушкѣ была отведена самая темная комната. Она сама ее выбрала, находя, что тамъ будетъ очень удобно стоять ея комодамъ, и что все равно почти все время она будетъ проводить въ общихъ комнатахъ, помогая по хозяйству и занимаясь съ внучкой Сонечкой. Она бы охотно занималась и со старшимъ, Жоржемъ, но въ гимназіяхъ учатъ совсѣмъ не такъ, какъ въ институтахъ сорокъ лѣтъ тому назадъ, да и то, что она знала, путалось въ ея головѣ.
— Кто испыталъ въ жизни столько несчастій, тотъ легко можетъ имѣть голову не совсѣмъ свѣжей.
Такъ говорила Маргарита Дмитріевна, очевидно, имѣя въ виду себя и свою жизнь. Но жизнь ея не была такъ несчастна, какъ ей казалось. Конечно, къ шестидесяти годамъ бабушка была уже вдовой, жила у замужней дочери въ полутемной комнатѣ, всегда ища работы, но наполовину она все это дѣлала добровольно, и потомъ, это доставляло ей неисчерпаемый матеріалъ для жалобъ, съ которыми она адресовалась обыкновенно къ своей еще институтской подругѣ Лизанькѣ Монбижу.
Лизанька давно уже жила во вдовьемъ домѣ, была очень бѣдна и приходила отъ времени до времени къ Кудрявцевымъ пообѣдать, провести вечеръ и даже переночевать въ бабушкиной комнатѣ. Эти визиты были настоящимъ праздникомъ для Маргариты Дмитріевны. Сколько разсказовъ, воспоминаній и жалобъ, особенно жалобъ! Бабушка любила жаловаться и даже, представляя себѣ нѣкоторыя событія или обстоятельства, нѣсколько перекрашивала ихъ въ болѣе мрачныя и безнадежныя краски, чтобы имѣть новый сладостный источникъ для жалобъ. Было трогательно видѣть двухъ институтокъ, которымъ вмѣстѣ было полтораста лѣтъ, но которыя, какъ двадцатилѣтнія дѣвушки, секретничали и изливались, лежа въ темной бабушкиной каморкѣ. Лизанька Монбижу была существо до такой степени довѣрчивое, что иногда даже сама просила знакомыхъ: — Вы мнѣ, пожалуйста, господа, не врите, потому что я всему повѣрю.
Притомъ она часто приходила въ ужасъ и все любила видѣть въ пріятныхъ и чувствительныхъ тонахъ, такъ что болѣе подходящую слушательницу для Маргариты Дмитріевны трудно было бы найти, потому что, преодолѣвая радостное недовѣріе Лизаньки, бабушка сама себя убѣждала въ реальности своихъ печальныхъ фантазій. Монбижу знала всѣ исторіи бабушки, но или забывала ихъ, или ея воображеніе послѣ каждаго раза вновь получало свою дѣвственность, какъ Магометовы гуріи, во всякомъ случаѣ, вниманіе и впечатлительность ея не зависѣли отъ свѣжести мрачныхъ новостей.
Маргарита Дмитріевна со скорбнымъ восторгомъ говорила, лежа на плохенькой кровати:
— Вотъ ужъ больше полугода Михаилъ Николаевичъ безъ мѣста ходитъ, поди, всѣ сбереженія прожилъ! Еще я у нихъ на шеѣ сижу! Мнѣ просто совѣстно Анютѣ въ глаза смотрѣть.
— Ну что вы, Риточка! Вы же помогаете имъ по хозяйству, и они васъ любятъ. Не объѣдите же вы ихъ, въ самомъ дѣлѣ!
— Не говорите. Я сама знаю, каково имъ, и стараюсь, какъ могу; хотя не такъ я была воспитана, но жизнь не для всѣхъ можетъ быть праздникомъ.
— Да, вы правы! — вздыхаетъ гостья со своего дивана.
Помолчавъ, бабушка продолжаетъ:
— Я не виню Анюту, она сама бьется, какъ рыба объ ледъ, притомъ такъ не экономна. А Михаилъ Николаевичъ хоть бы пальцемъ двинулъ! Конечно, человѣку благородному трудно пороги обивать, я ничего не говорю, но вѣдь онъ не баронъ же какой-нибудь простой поповичъ, и дѣлалъ бы это для себя и для своей семьи. Не хочешь работать, хочешь барина изображать, — тогда не женись, не плоди дѣтей! И вѣдь мало ли что приходится дѣлать, къ чему никакой склонности не имѣешь. Вотъ я тоже не расчитывала въ бѣдныя родственницы, въ приживалки попасть!
— Ангелъ мой! Ну какая же вы приживалка!? Какъ вамъ могутъ въ голову приходить такія мысли!?
— Вы мнѣ не говорите! Я сама лучше знаю, и даже прислуга такъ на меня смотритъ, и дѣти тоже. Этотъ Жоржъ у нихъ шалопай невѣроятный — прямо каторжникомъ растетъ.
— Но, Риточка, ангелъ мой, отчего же вы не скажете Аннѣ Петровнѣ? У нея же есть чувства, и, какъ ни какъ, она вамъ дочь и любитъ васъ.
— Захотѣли отъ нынѣшнихъ дѣтей любви! Она и мужа-то своего не любитъ. Положимъ, любить-то его особенно не за что.
— А что? Развѣ измѣняетъ? Она такая душечка, Анюта!
— Навѣрное, измѣняетъ: развѣ можно вѣрить теперешнимъ мужьямъ!
Помолчавъ, бабушка снова заводитъ:
— Не знаю, какъ они только жить будутъ безъ жалованья, безъ денегъ.
— Богъ милостивъ. Михаилъ Николаевичъ найдетъ мѣсто. А потомъ, вѣдь мало ли что можетъ случиться? Можете наслѣдство откуда-нибудь получить.
— Да нѣтъ, откуда же? Развѣ отъ сестры, Павлы Дмитріевны?
— Ну, вотъ отъ нея и получите.
— Врядъ ли: во-первыхъ, она на нашихъ сердита и едва ли имъ откажетъ что-нибудь, а во-вторыхъ, она — невѣроятная упрямица: если только узнаетъ, что наслѣдники нуждаются, — нарочно еще лѣтъ пятьдесятъ проживетъ. И самой хотѣться не будетъ, а проживетъ.
— Это же — невозможныя вещи!
Уже потушивъ свѣтъ, при одной лампадкѣ, Маргарита Дмитріевна вдругъ спросила:
— А васъ клопы, Лизанька, не кусаютъ?
— Нѣтъ, не чувствую. А развѣ есть?
— Еще какіе! Какъ коровы! Я всѣ ночи напролетъ не сплю…
— Такъ отчего же вы ихъ не выведете?
— Да какъ же ихъ выведешь? Развѣ это возможно?
— Отчего же? У Кошкиныхъ ужъ на что было клоповъ, да и то всѣхъ вывели.
— Такъ вы забываете, что Кошкины — богатые люди. Это совсѣмъ другое дѣло. А человѣкъ бѣдный — сиди да терпи. Ничего не подѣлаешь!
— Риточка, можетъ быть, вы хотите… позволите, чтобы я поговорила съ Анной Петровной?
Но бабушка только махнула рукой, отъ которой на стѣнѣ будто подняли и опустили шлагбаумъ.
Но, очевидно, Лизанька Монбижу все-таки поговорила съ Анной Петровной, потому что черезъ нѣсколько дней рано утромъ пришли въ каморку Маргариты клопоморы съ какой-то кишкой, изъ которой выходилъ горячій паръ, и стали дѣйствовать. Бабушка и тутъ навела критику, что клопы все равно оживутъ послѣ кишки, и лучше бы смазать ихъ уксусной эссенціей. Потомъ стала увѣрять, что клопоморы стащили у нея съ комода деревянную коробочку изъ-подъ конфектъ. Вообще, была крайне недовольна и обижена и на своихъ, и на Лизаньку, даже назвала ее сплетницей, что, молъ, она, бабушка, всѣмъ довольна, а та такъ повернула дѣло, что будто Маргарита жаловалась. Анна Петровна, наоборотъ, была въ очень веселомъ настроеніи и не скрывала этого. Бабушка и на это обидѣлась:
— Что это ты, Анюта, такъ развеселилась? Кажется, не съ чего бы.
— Просто такъ: весело — и весело! Развѣ я виновата?
— Беззаботная ты, Анюта, необычайно. Сама знаешь, каково наше положеніе, какія обстоятельства, — до веселья ли тутъ?
— Но, если я буду грустна, то вѣдь этимъ горю не поможешь, только духомъ упадешь. А потомъ, наши дѣла совсѣмъ уже не такъ плохи: Мишѣ обѣщали хорошее мѣсто.
— Какія теперь могутъ быть мѣста? Я говорила, что нужно на Высочайшее Имя прошеніе подавать, все-таки ты — генеральская дочка.
— Нѣтъ, это мѣсто вѣрное, сегодня пришла бумага, — сказалъ, входя, самъ Кудрявцевъ.
— Можетъ быть, бумага-то неправильная, у министра могутъ быть однофамильцы. У меня былъ знакомый Шереметьевъ, настоящій Шереметьевъ, только не графъ, а никакой онъ не былъ Шереметьевъ, а просто мазурикъ. Всѣмъ векселей надавалъ; думали, что изъ скромности не подписывается графомъ, а потомъ, какъ пришло время платить, ничего и не получили. Подпись еще ничего не значитъ.
— Ну, тутъ это едва ли произойдетъ.
— Да я ничего. Дай Богъ, чтобы все такъ вышло, какъ ты говоришь. По крайней мѣрѣ, Анюта вздохнетъ, да и о сынѣ надо подумать: врядъ ли прокъ изъ него выйдетъ!
— Отчего? Ученье у Жоржа идетъ очень порядочно.
— Не про ученье я говорю, а про воспитанье. Конечно, это не мое дѣло, но что я вижу, то вижу.
За обѣдомъ былъ горохъ, который бабушка очень любила. Анна Петровна сказала:
— Вотъ, мама, вашъ любимый горохъ.
Маргарита Дмитріевна сразу обидѣлась.
— Что жъ? Я прежде очень любила его, но въ дѣтствѣ мало ли какую дрянь ѣшь? Напрасно ты безпокоилась, Анюта, горохъ вѣдь очень вреденъ для желудка. Конечно, вамъ теперь нельзя еще разносоловъ заводить. Вотъ, если мѣсто выгоритъ, навѣрно, журфиксы будешь устраивать. Тогда, пожалуйста, не стѣсняйся: изъ моей комнаты можно устроить курилку или закусочную.
— Зачѣмъ же мы будемъ васъ тревожить? Да и потомъ, я никакихъ празднествъ устраивать не собираюсь.
— Да что ты, Анюта! Разъ въ недѣлю могу же я съ Машей переночевать!
— Да, кстати, я Машу вчера расчитала. Вѣдь и вы, кажется, были ею не особенно довольны? Дѣйствительно, она очень распустилась.
— Я недовольна Машей? Да мнѣ-то какое дѣло? Хоть она вамъ на голову садись. Нельзя быть такой требовательной къ прислугѣ: онѣ — такіе же люди.
— Вообще, она мнѣ не подходила.
— Это — твое дѣло. Маша хоть воровкой не была.
Подали телеграмму: „Павла Дмитріевна тихо скончалась, все состояніе — Кудрявцевымъ, немедленно выѣзжать“.
Анна Петровна перекрестилась и радостно взглянула на мужа.
— Ну, теперь, мама, кажется, всѣ ваши желанія исполнились?
— Я смерти никому не желала. А потомъ, съ этими телеграммами такая выходитъ путаница! Всегда нужно телеграфисту двугривенный дать, чтобы не напуталъ. У Сергѣевыхъ мать умерла, а телеграмму получили: „Поверни ключъ налѣво“, — на всѣхъ даже страхъ напалъ.
Дѣйствительно, казалось, желанія Маргариты Дмитріевны, даже самыя тайныя, исполнились. Никакіе душевные протесты не помогли. Зять ея получилъ настоящее, неподдѣльное мѣсто, сестра ея въ самомъ дѣлѣ умерла, накрѣпко, отказавъ все состояніе Аннѣ Петровнѣ, Маша была упразднена, Жоржъ выдержалъ экзамены, между Михаиломъ Николаевичемъ и его женою было полнѣйшее согласіе, и клопы были выведены. Но все это даже какъ-то мало касалось теперь бабушки Маргариты, потому что она жила уже отдѣльно въ небольшой квартирѣ, на покоѣ. Но именно это благополучіе и покой и дѣлали Маргариту Дмитріевну поистинѣ несчастной, лишивъ ее какъ бы права жаловаться. Лизанька Монбижу, которая попрежнему къ ней ходила, сдѣлалась сразу почти ненужной. Что было теперь говорить, въ чемъ изливаться? Все было спокойно, благополучно. Только Маргарита Дмитріевна сдѣлалась болѣе тихой и печальной — какъ-то погасла.
— Вы, Риточка, будто недовольны? Кажется, вамъ бы теперь жить да Бога славить, рѣдко кому такое счастье дается!
— Я на Бога и не ропщу, а про Анюту всегда скажу: покуда была нужна, держали и холили, а какъ разбогатѣли, такъ и иди, куда хочешь.
— Такъ вѣдь вамъ же гораздо удобнѣе теперь, чѣмъ было съ вашими!
Бабушка только скорбно улыбнулась.
— Ужъ лучше бы меня въ богадѣльню опредѣлила за ненадобностью: прямѣе было бы, откровеннѣе. — Убирайся, молъ, старая рухлядь! Если бы богата была, какъ Павла покойница, такъ, небось, ходили бы на заднихъ лапкахъ, а я же не виновата, что мужъ мой не воровалъ. И то всѣмъ, что имѣла, дѣлилась съ Анютой!
Напрасно Лизанька расхваливала бабушкину квартиру, находя, что она и теплая, и свѣтлая, и клоповъ нѣтъ.
— Клоповъ и тамъ у меня не было.
— Сами же вы жаловались!
— Когда это? Вы, Лизанька, на меня, какъ на мертвую, наговариваете. Я еще изъ ума не выжила, все отлично помню: премилая была комнатка! Да и потомъ, когда семьей живешь, всегда лучше уходъ. А вѣдь теперь, что со мною прислуга дѣлаетъ? Запретъ обѣ двери снаружи, да и уйдетъ — сиди, какъ дура, взаперти…
— Неужели такъ осмѣливается?
— Да еще какъ! За милую душу!
Бабушка сама обрадовалась, найдя новый рессурсъ для волненій, потому что безъ волненій, притомъ печальныхъ, она не понимала жизни. Положимъ, коварство новой прислуги было цѣликомъ выдумано Маргаритой Дмитріевной, но развѣ для ея сердца было это не все равно?
Впрочемъ, скоро она была утѣшена уже не выдуманной радостью. Внукъ Жоржикъ, который выдержалъ такъ хорошо экзаменъ, былъ пойманъ съ горничной въ коридорѣ. Маргарита Дмитріевна надѣла даже шоколадное шелковое платье по этому случаю и отправилась къ дочери. Начала она издалека, желая продлить удовольствіе; поговорила обо всемъ, о чемъ полагается, и въ концѣ только спросила:
— Что же, Анюта, за границу собираетесь?
— Да, мужъ уже досталъ билеты.
— Какъ же дѣтей-то оставишь?
— Я ихъ беру съ собою. Жоржъ совсѣмъ большой ужъ.
— За большими-то еще больше присмотра нужно. Теперь такъ быстро развиваются, что не поспѣешь оглянуться, какъ въ прабабушки попадешь.
Анна Петровна поняла вызовъ Маргариты Дмитріевны, но не приняла его, а промолчала, такъ что умолкла и оскорбленная бабушка, а когда вечеромъ пришла къ ней Лизанька Монбижу, та ея не пустила къ себѣ, сославшись на м-игрень, и никогда не жаловалась на эту послѣднюю обиду, переполнившую, по ея мнѣнію, чашу ея терпѣнія.
