Бабушке была отведена самая тёмная комната. Она сама её выбрала, находя, что там будет очень удобно стоять её комодам, и что всё равно почти всё время она будет проводить в общих комнатах, помогая по хозяйству и занимаясь с внучкой Сонечкой. Она бы охотно занималась и со старшим, Жоржем, но в гимназиях учат совсем не так, как в институтах сорок лет тому назад, да и то, что она знала, путалось в её голове.
— Кто испытал в жизни столько несчастий, тот легко может иметь голову не совсем свежей.
Так говорила Маргарита Дмитриевна, очевидно, имея в виду себя и свою жизнь. Но жизнь её не была так несчастна, как ей казалось. Конечно, к шестидесяти годам бабушка была уже вдовой, жила у замужней дочери в полутёмной комнате, всегда ища работы, но наполовину она всё это делала добровольно, и потом, это доставляло ей неисчерпаемый материал для жалоб, с которыми она адресовалась обыкновенно к своей ещё институтской подруге Лизаньке Монбижу.
Лизанька давно уже жила во вдовьем доме, была очень бедна и приходила от времени до времени к Кудрявцевым пообедать, провести вечер и даже переночевать в бабушкиной комнате. Эти визиты были настоящим праздником для Маргариты Дмитриевны. Сколько рассказов, воспоминаний и жалоб, особенно жалоб! Бабушка любила жаловаться и даже, представляя себе некоторые события или обстоятельства, несколько перекрашивала их в более мрачные и безнадёжные краски, чтобы иметь новый сладостный источник для жалоб. Было трогательно видеть двух институток, которым вместе было полтораста лет, но которые, как двадцатилетния девушки, секретничали и изливались, лёжа в тёмной бабушкиной каморке. Лизанька Монбижу была существо до такой степени доверчивое, что иногда даже сама просила знакомых: — Вы мне, пожалуйста, господа, не врите, потому что я всему поверю.
Притом она часто приходила в ужас и всё любила видеть в приятных и чувствительных тонах, так что более подходящую слушательницу для Маргариты Дмитриевны трудно было бы найти, потому что, преодолевая радостное недоверие Лизаньки, бабушка сама себя убеждала в реальности своих печальных фантазий. Монбижу знала все истории бабушки, но или забывала их, или её воображение после каждого раза вновь получало свою девственность, как Магометовы гурии, во всяком случае, внимание и впечатлительность её не зависели от свежести мрачных новостей.
Маргарита Дмитриевна со скорбным восторгом говорила, лёжа на плохенькой кровати:
— Вот уж больше полугода Михаил Николаевич без места ходит, поди, все сбережения прожил! Ещё я у них на шее сижу! Мне просто совестно Анюте в глаза смотреть.
— Ну что вы, Риточка! Вы же помогаете им по хозяйству, и они вас любят. Не объедите же вы их, в самом деле!
— Не говорите. Я сама знаю, каково им, и стараюсь, как могу; хотя не так я была воспитана, но жизнь не для всех может быть праздником.
— Да, вы правы! — вздыхает гостья со своего дивана.
Помолчав, бабушка продолжает:
— Я не виню Анюту, она сама бьётся, как рыба об лёд, притом так не экономна. А Михаил Николаевич хоть бы пальцем двинул! Конечно, человеку благородному трудно пороги обивать, я ничего не говорю, но ведь он не барон же какой-нибудь простой попович, и делал бы это для себя и для своей семьи. Не хочешь работать, хочешь барина изображать, — тогда не женись, не плоди детей! И ведь мало ли что приходится делать, к чему никакой склонности не имеешь. Вот я тоже не рассчитывала в бедные родственницы, в приживалки попасть!
— Ангел мой! Ну какая же вы приживалка!? Как вам могут в голову приходить такие мысли!?
— Вы мне не говорите! Я сама лучше знаю, и даже прислуга так на меня смотрит, и дети тоже. Этот Жорж у них шалопай невероятный — прямо каторжником растёт.
— Но, Риточка, ангел мой, отчего же вы не скажете Анне Петровне? У неё же есть чувства, и, как ни как, она вам дочь и любит вас.
— Захотели от нынешних детей любви! Она и мужа-то своего не любит. Положим, любить-то его особенно не за что.
— А что? Разве изменяет? Она такая душечка, Анюта!
— Наверное, изменяет: разве можно верить теперешним мужьям!
Помолчав, бабушка снова заводит:
— Не знаю, как они только жить будут без жалованья, без денег.
— Бог милостив. Михаил Николаевич найдёт место. А потом, ведь мало ли что может случиться? Можете наследство откуда-нибудь получить.
— Да нет, откуда же? Разве от сестры, Павлы Дмитриевны?
— Ну, вот от неё и получите.
— Вряд ли: во-первых, она на наших сердита и едва ли им откажет что-нибудь, а во-вторых, она — невероятная упрямица: если только узнает, что наследники нуждаются, — нарочно ещё лет пятьдесят проживёт. И самой хотеться не будет, а проживёт.
— Это же — невозможные вещи!
Уже потушив свет, при одной лампадке, Маргарита Дмитриевна вдруг спросила:
— А вас клопы, Лизанька, не кусают?
— Нет, не чувствую. А разве есть?
— Ещё какие! Как коровы! Я все ночи напролёт не сплю…
— Так отчего же вы их не выведете?
— Да как же их выведешь? Разве это возможно?
— Отчего же? У Кошкиных уж на что было клопов, да и то всех вывели.
— Так вы забываете, что Кошкины — богатые люди. Это совсем другое дело. А человек бедный — сиди да терпи. Ничего не поделаешь!
— Риточка, может быть, вы хотите… позволите, чтобы я поговорила с Анной Петровной?
Но бабушка только махнула рукой, от которой на стене будто подняли и опустили шлагбаум.
Но, очевидно, Лизанька Монбижу всё-таки поговорила с Анной Петровной, потому что через несколько дней рано утром пришли в каморку Маргариты клопоморы с какой-то кишкой, из которой выходил горячий пар, и стали действовать. Бабушка и тут навела критику, что клопы всё равно оживут после кишки, и лучше бы смазать их уксусной эссенцией. Потом стала уверять, что клопоморы стащили у неё с комода деревянную коробочку из-под конфет. Вообще, была крайне недовольна и обижена и на своих, и на Лизаньку, даже назвала её сплетницей, что, мол, она, бабушка, всем довольна, а та так повернула дело, что будто Маргарита жаловалась. Анна Петровна, наоборот, была в очень весёлом настроении и не скрывала этого. Бабушка и на это обиделась:
— Что это ты, Анюта, так развеселилась? Кажется, не с чего бы.
— Просто так: весело — и весело! Разве я виновата?
— Беззаботная ты, Анюта, необычайно. Сама знаешь, каково наше положение, какие обстоятельства, — до веселья ли тут?
— Но, если я буду грустна, то ведь этим горю не поможешь, только духом упадёшь. А потом, наши дела совсем уже не так плохи: Мише обещали хорошее место.
— Какие теперь могут быть места? Я говорила, что нужно на Высочайшее Имя прошение подавать, всё-таки ты — генеральская дочка.
— Нет, это место верное, сегодня пришла бумага, — сказал, входя, сам Кудрявцев.
— Может быть, бумага-то неправильная, у министра могут быть однофамильцы. У меня был знакомый Шереметьев, настоящий Шереметьев, только не граф, а никакой он не был Шереметьев, а просто мазурик. Всем векселей надавал; думали, что из скромности не подписывается графом, а потом, как пришло время платить, ничего и не получили. Подпись ещё ничего не значит.
— Ну, тут это едва ли произойдёт.
— Да я ничего. Дай Бог, чтобы всё так вышло, как ты говоришь. По крайней мере, Анюта вздохнёт, да и о сыне надо подумать: вряд ли прок из него выйдет!
— Отчего? Ученье у Жоржа идёт очень порядочно.
— Не про ученье я говорю, а про воспитанье. Конечно, это не моё дело, но что я вижу, то вижу.
За обедом был горох, который бабушка очень любила. Анна Петровна сказала:
— Вот, мама, ваш любимый горох.
Маргарита Дмитриевна сразу обиделась.
— Что ж? Я прежде очень любила его, но в детстве мало ли какую дрянь ешь? Напрасно ты беспокоилась, Анюта, горох ведь очень вреден для желудка. Конечно, вам теперь нельзя ещё разносолов заводить. Вот, если место выгорит, наверно, журфиксы будешь устраивать. Тогда, пожалуйста, не стесняйся: из моей комнаты можно устроить курилку или закусочную.
— Зачем же мы будем вас тревожить? Да и потом, я никаких празднеств устраивать не собираюсь.
— Да что ты, Анюта! Раз в неделю могу же я с Машей переночевать!
— Да, кстати, я Машу вчера рассчитала. Ведь и вы, кажется, были ею не особенно довольны? Действительно, она очень распустилась.
— Я недовольна Машей? Да мне-то какое дело? Хоть она вам на голову садись. Нельзя быть такой требовательной к прислуге: они — такие же люди.
— Вообще, она мне не подходила.
— Это — твоё дело. Маша хоть воровкой не была.
Подали телеграмму: „Павла Дмитриевна тихо скончалась, всё состояние — Кудрявцевым, немедленно выезжать“.
Анна Петровна перекрестилась и радостно взглянула на мужа.
— Ну, теперь, мама, кажется, все ваши желания исполнились?
— Я смерти никому не желала. А потом, с этими телеграммами такая выходит путаница! Всегда нужно телеграфисту двугривенный дать, чтобы не напутал. У Сергеевых мать умерла, а телеграмму получили: „Поверни ключ налево“, — на всех даже страх напал.
Действительно, казалось, желания Маргариты Дмитриевны, даже самые тайные, исполнились. Никакие душевные протесты не помогли. Зять её получил настоящее, неподдельное место, сестра её в самом деле умерла, накрепко, отказав всё состояние Анне Петровне, Маша была упразднена, Жорж выдержал экзамены, между Михаилом Николаевичем и его женою было полнейшее согласие, и клопы были выведены. Но всё это даже как-то мало касалось теперь бабушки Маргариты, потому что она жила уже отдельно в небольшой квартире, на покое. Но именно это благополучие и покой и делали Маргариту Дмитриевну поистине несчастной, лишив её как бы права жаловаться. Лизанька Монбижу, которая по-прежнему к ней ходила, сделалась сразу почти ненужной. Что было теперь говорить, в чём изливаться? Всё было спокойно, благополучно. Только Маргарита Дмитриевна сделалась более тихой и печальной — как-то погасла.
— Вы, Риточка, будто недовольны? Кажется, вам бы теперь жить да Бога славить, редко кому такое счастье даётся!
— Я на Бога и не ропщу, а про Анюту всегда скажу: покуда была нужна, держали и холили, а как разбогатели, так и иди, куда хочешь.
— Так ведь вам же гораздо удобнее теперь, чем было с вашими!
Бабушка только скорбно улыбнулась.
— Уж лучше бы меня в богадельню определила за ненадобностью: прямее было бы, откровеннее. — Убирайся, мол, старая рухлядь! Если бы богата была, как Павла покойница, так, небось, ходили бы на задних лапках, а я же не виновата, что муж мой не воровал. И то всем, что имела, делилась с Анютой!
Напрасно Лизанька расхваливала бабушкину квартиру, находя, что она и тёплая, и светлая, и клопов нет.
— Клопов и там у меня не было.
— Сами же вы жаловались!
— Когда это? Вы, Лизанька, на меня, как на мёртвую, наговариваете. Я ещё из ума не выжила, всё отлично помню: премилая была комнатка! Да и потом, когда семьёй живёшь, всегда лучше уход. А ведь теперь, что со мною прислуга делает? Запрёт обе двери снаружи, да и уйдёт — сиди, как дура, взаперти…
— Неужели так осмеливается?
— Да ещё как! За милую душу!
Бабушка сама обрадовалась, найдя новый ресурс для волнений, потому что без волнений, притом печальных, она не понимала жизни. Положим, коварство новой прислуги было целиком выдумано Маргаритой Дмитриевной, но разве для её сердца было это не всё равно?
Впрочем, скоро она была утешена уже не выдуманной радостью. Внук Жоржик, который выдержал так хорошо экзамен, был пойман с горничной в коридоре. Маргарита Дмитриевна надела даже шоколадное шёлковое платье по этому случаю и отправилась к дочери. Начала она издалека, желая продлить удовольствие; поговорила обо всём, о чём полагается, и в конце только спросила:
— Что же, Анюта, за границу собираетесь?
— Да, муж уже достал билеты.
— Как же детей-то оставишь?
— Я их беру с собою. Жорж совсем большой уж.
— За большими-то ещё больше присмотра нужно. Теперь так быстро развиваются, что не поспеешь оглянуться, как в прабабушки попадёшь.
Анна Петровна поняла вызов Маргариты Дмитриевны, но не приняла его, а промолчала, так что умолкла и оскорблённая бабушка, а когда вечером пришла к ней Лизанька Монбижу, та её не пустила к себе, сославшись на м-игрень, и никогда не жаловалась на эту последнюю обиду, переполнившую, по её мнению, чашу её терпения.
