жалобъ! Бабушка любила жаловаться и даже, представляя себѣ нѣкоторыя событія или обстоятельства, нѣсколько перекрашивала ихъ въ болѣе мрачныя и безнадежныя краски, чтобы имѣть новый сладостный источникъ для жалобъ. Было трогательно видѣть двухъ институтокъ, которымъ вмѣстѣ было полтораста лѣтъ, но которыя, какъ двадцатилѣтнія дѣвушки, секретничали и изливались, лежа въ темной бабушкиной каморкѣ. Лизанька Монбижу была существо до такой степени довѣрчивое, что иногда даже сама просила знакомыхъ: — Вы мнѣ, пожалуйста, господа, не врите, потому что я всему повѣрю.
Притомъ она часто приходила въ ужасъ и все любила видѣть въ пріятныхъ и чувствительныхъ тонахъ, такъ что болѣе подходящую слушательницу для Маргариты Дмитріевны трудно было бы найти, потому что, преодолѣвая радостное недовѣріе Лизаньки, бабушка сама себя убѣждала въ реальности своихъ печальныхъ фантазій. Монбижу знала всѣ исторіи бабушки, но или забывала ихъ, или ея воображеніе послѣ каждаго раза вновь получало свою дѣвственность, какъ Магометовы гуріи, во всякомъ случаѣ, вниманіе и впечатлительность ея не зависѣли отъ свѣжести мрачныхъ новостей.
Маргарита Дмитріевна со скорбнымъ восторгомъ говорила, лежа на плохенькой кровати:
— Вотъ ужъ больше полугода Михаилъ Николаевичъ безъ мѣста ходитъ, поди, всѣ сбереженія прожилъ! Еще я у нихъ на шеѣ сижу! Мнѣ просто совѣстно Анютѣ въ глаза смотрѣть.
— Ну что вы, Риточка! Вы же помогаете имъ по хозяйству, и они васъ любятъ. Не объѣдите же вы ихъ, въ самомъ дѣлѣ!
— Не говорите. Я сама знаю, каково имъ, и стараюсь, какъ могу; хотя не такъ я была воспитана, но жизнь не для всѣхъ можетъ быть праздникомъ.
жалоб! Бабушка любила жаловаться и даже, представляя себе некоторые события или обстоятельства, несколько перекрашивала их в более мрачные и безнадежные краски, чтобы иметь новый сладостный источник для жалоб. Было трогательно видеть двух институток, которым вместе было полтораста лет, но которые, как двадцатилетния девушки, секретничали и изливались, лежа в темной бабушкиной каморке. Лизанька Монбижу была существо до такой степени доверчивое, что иногда даже сама просила знакомых: — Вы мне, пожалуйста, господа, не врите, потому что я всему поверю.
Притом она часто приходила в ужас и всё любила видеть в приятных и чувствительных тонах, так что более подходящую слушательницу для Маргариты Дмитриевны трудно было бы найти, потому что, преодолевая радостное недоверие Лизаньки, бабушка сама себя убеждала в реальности своих печальных фантазий. Монбижу знала все истории бабушки, но или забывала их, или её воображение после каждого раза вновь получало свою девственность, как Магометовы гурии, во всяком случае, внимание и впечатлительность её не зависели от свежести мрачных новостей.
Маргарита Дмитриевна со скорбным восторгом говорила, лежа на плохенькой кровати:
— Вот уж больше полугода Михаил Николаевич без места ходит, поди, все сбережения прожил! Еще я у них на шее сижу! Мне просто совестно Анюте в глаза смотреть.
— Ну что вы, Риточка! Вы же помогаете им по хозяйству, и они вас любят. Не объедите же вы их, в самом деле!
— Не говорите. Я сама знаю, каково им, и стараюсь, как могу; хотя не так я была воспитана, но жизнь не для всех может быть праздником.
