дѣть (не улыбайтесь): что другому (да и мнѣ самому прежде) — обида, мнѣ — нипочемъ. Теперь вотъ обрѣту покой, ничего не теряя. Ахъ, Грушенька, мнѣ даже жалко, какъ другіе этого не видятъ, какой сладости себя лишаютъ! Видѣла ли ты, къ примѣру, какъ солнце восходитъ въ поляхъ? И такъ каждый день. Что ни день, что ни часъ, ни минута — то все радость, все какъ молитва Богу.
Аграфена Николаевна даже щеку подперла рукой, какъ бабы, когда слушаютъ странниковъ, словно забывъ, что разсказчикъ когда-то былъ ей мужемъ, что Люба можетъ подслушать, что часъ уже поздній, а бродягѣ, хоть онъ и бывшій мужъ и собирается въ монастырь, мало ли что можетъ придти въ голову. Она смотрѣла, и въ глазахъ ея словно медленно проходили зимнія широкія зори. Она отвѣчала какимъ-то осѣкшимся голосомъ:
— Голубчикъ Павелъ Ильичъ, будто я васъ въ первый разъ вижу. Я васъ не знала.
Помолчавъ, продолжала какъ бы съ неохотой:
— Я живу спокойно, но скучно мнѣ иногда до смерти. Вы, вѣроятно, не знаете, что такое скука. Конечно, я могла бы завести знакомыхъ, влюбиться, обманывать мужа или хозяйствомъ до безпамятства заняться, но вѣдь все это тоже скучно. Вѣрно, въ себѣ, во мнѣ самой чего-то нѣтъ, чего-то не хватаетъ, а то чего-то лишняго наложено. Знаете (хотите — вѣрьте, хотите — нѣтъ): я очень рада, что вы зашли, и что случилось это въ сочельникъ. Вѣроятно, мы съ вами не увидимся больше, такъ вы меня простите, что я васъ не такъ любила, какъ нужно было бы. Если бы годы-то повернуть, я бы васъ любила гораздо больше.
Павелъ Ильичъ, будто не слыша, что ему говорили, смотрѣлъ на женщину печально и ласково. Наконецъ, сказалъ:
деть (не улыбайтесь): что другому (да и мне самому прежде) — обида, мне — нипочем. Теперь вот обрету покой, ничего не теряя. Ах, Грушенька, мне даже жалко, как другие этого не видят, какой сладости себя лишают! Видела ли ты, к примеру, как солнце восходит в полях? И так каждый день. Что ни день, что ни час, ни минута — то всё радость, всё как молитва Богу.
Аграфена Николаевна даже щеку подперла рукой, как бабы, когда слушают странников, словно забыв, что рассказчик когда-то был ей мужем, что Люба может подслушать, что час уже поздний, а бродяге, хоть он и бывший муж и собирается в монастырь, мало ли что может придти в голову. Она смотрела, и в глазах её словно медленно проходили зимния широкие зори. Она отвечала каким-то осекшимся голосом:
— Голубчик Павел Ильич, будто я вас в первый раз вижу. Я вас не знала.
Помолчав, продолжала как бы с неохотой:
— Я живу спокойно, но скучно мне иногда до смерти. Вы, вероятно, не знаете, что такое скука. Конечно, я могла бы завести знакомых, влюбиться, обманывать мужа или хозяйством до беспамятства заняться, но ведь всё это тоже скучно. Верно, в себе, во мне самой чего-то нет, чего-то не хватает, а то чего-то лишнего наложено. Знаете (хотите — верьте, хотите — нет): я очень рада, что вы зашли, и что случилось это в сочельник. Вероятно, мы с вами не увидимся больше, так вы меня простите, что я вас не так любила, как нужно было бы. Если бы годы-то повернуть, я бы вас любила гораздо больше.
Павел Ильич, будто не слыша, что ему говорили, смотрел на женщину печально и ласково. Наконец, сказал:
