Гдѣ бы бѣжать, Геннадій остановился и ждетъ. Комочекъ все приближается, было видно уже, какъ семенили тонкія ножки, и такъ ясно слышно:
— Дядя, дядя! Постой, погоди!
Монахъ ничего не отвѣтилъ, а поднялъ валявшійся кирпичъ и опять ждетъ. Наконецъ, словно дискоболъ (молодость, вѣрно, вспомнилъ), оперся одной рукой о колѣно, прищурилъ глазъ и пустилъ кирпичъ, какъ пускаютъ блинчики по водѣ.
Еще громче закричалъ мальчикъ, вскинулъ ручками и упалъ, — вѣрно, угодилъ кирпичъ въ голову мѣтко.
Геннадій не подошелъ къ лежавшему и не побѣжалъ, а медленно побрелъ къ своей каменоломнѣ.
Вдругъ ему показалось, что тѣнь отъ него похожа на тѣнь огромнаго вооруженнаго воина, но когда онъ посмотрѣлъ на нее пристальнѣе, она оказалась обыкновенной тѣнью высокаго монаха.
Придя въ келью, Геннадій прямо повалился на землю, но даже слова молитвы не шли ему на умъ, только зубы стучали, какъ въ лихорадкѣ. Онъ не могъ безъ ужаса подумать не только о томъ, что онъ надѣлалъ, но и томъ, что теперь будутъ про него говорить и какъ будутъ покрывать позоромъ не только его самого, но и всѣхъ отшельниковъ. А воинъ? какъ взглянуть ему въ глаза? Какой соблазнъ на всю округу! Лучше бы навязали ему мельничный жерновъ да бросили въ море! Что жъ теперь дѣлать? Скрыть все, во что бы то ни стало, и одному въ тишинѣ каяться всю жизнь!.
Потемнѣлъ разумъ у брата Геннадія и изобрѣлъ рѣшеніе, не только противное какой бы то ни было христіанской совѣсти, но даже лишенное, повидимому, всякаго смысла.
Где бы бежать, Геннадий остановился и ждет. Комочек всё приближается, было видно уже, как семенили тонкие ножки, и так ясно слышно:
— Дядя, дядя! Постой, погоди!
Монах ничего не ответил, а поднял валявшийся кирпич и опять ждет. Наконец, словно дискобол (молодость, верно, вспомнил), оперся одной рукой о колено, прищурил глаз и пустил кирпич, как пускают блинчики по воде.
Еще громче закричал мальчик, вскинул ручками и упал, — верно, угодил кирпич в голову метко.
Геннадий не подошел к лежавшему и не побежал, а медленно побрел к своей каменоломне.
Вдруг ему показалось, что тень от него похожа на тень огромного вооруженного воина, но когда он посмотрел на нее пристальнее, она оказалась обыкновенной тенью высокого монаха.
Придя в келью, Геннадий прямо повалился на землю, но даже слова молитвы не шли ему на ум, только зубы стучали, как в лихорадке. Он не мог без ужаса подумать не только о том, что он наделал, но и том, что теперь будут про него говорить и как будут покрывать позором не только его самого, но и всех отшельников. А воин? как взглянуть ему в глаза? Какой соблазн на всю округу! Лучше бы навязали ему мельничный жернов да бросили в море! Что ж теперь делать? Скрыть всё, во что бы то ни стало, и одному в тишине каяться всю жизнь!.
Потемнел разум у брата Геннадия и изобрел решение, не только противное какой бы то ни было христианской совести, но даже лишенное, по-видимому, всякого смысла.
