Аф. После рождения детей как мужеского, так и женского полов, ближе всего нам говорить о питании их и учении. Не говорить о сем невозможно, говорить, кажется, более принадлежит наставлению и увещанию, нежели законам. Здесь многие маловажные, неприметные случаи происходят по воле каждого, по-домашнему; здесь часто всё зависит от огорчения, от удовольствия, от прихоти; многое делается против советов законодателя; оттого нравы граждан бывают так различны и несходны между собою; а это гибельно для государств. Для укрощения сих беспорядков издавать законы неприлично и не безвредно. Пагубно для положительных законов, если люди преступают их в маловажных и часто встречающихся случаях. Вот предмет, о котором и закон издавать и молчать невозможно. При всём том я должен представить вам мой образ мыслей и объяснить его примерами, ибо то, что я сказал, еще очень темно.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Мы где-то весьма правильно заметили, что надлежащий образ питания может соделать тела и души равно прекрасными и совершенными.
Кл. Так.
Аф. Весьма естественно кажется мне, что тела самых младенцев будут прекрасны, если при самом рождении восприняты надлежащим образом.
Кл. Без сомнения.
Аф. Но не забудем, что первый рост всякого животного бывает чрезвычайно быстр и силен, так что многие спорят против того, будто величина человеческого тела от пяти лет в прочие двадцать прибавляется вдвое.
Кл. Правильно.
Аф. Но не правда ли, что скорый и сильный рост, совершающийся без многих соразмерных трудов, производит в телах бесчисленные болезни?
Кл. Конечно.
Аф. Посему тогда-то и нужно более трудов, когда тело принимает более питания.
Кл. Но, почтенный, ужели новорожденным и младенцам можно предписывать труды и труды великие?
Аф. Никак, но еще питающимся в утробе матери.
Кл. Что говоришь ты, любезный? Или хочешь предписывать самым зародышам?
Аф. Да, неудивительно, что вы не знакомы с гимнастикою их, хоть и странно, но я желал бы вам объяснить ее.
Кл. И очень странно.
Аф. У нас, где так много и почти слишком любят игры, чаще нежели у других, можно видеть пример сему. У нас не только дети, но и старые иногда выкармливают птенцов и приучают их биться между собою; для сего не только назначают им соразмерные упражнения, но притом взяв их под крылышки, маленьких в руках, а больших под мышкою, носят по нескольку стадий не для здоровья собственного тела, но для укрепления птенцов. Сим они доказывают человеку мыслящему, что все тела получают пользу от потрясений, от движения, двигаясь или сами собою, или на носилках, или в плавании, или на лошади, или посредством других тел движущихся, и что сие движение, помогая питательности питья и снедей, может доставить нам здоровье, красоту и крепость. И если так, то после сего что остается нам делать? Хотите ли на смех предписать законом, чтоб беременная мать прогуливалась, чтобы рожденного устрояла, доколе он гибок как воск, и до двух лет пеленала бы его? Станем ли под опасением казни принуждать кормилиц носить детей, доколе они не могут стоять на ногах, в поле, или к храмам, или к родным, но и тогда, поелику они еще слабы, из опасения, чтоб излишним напряжением не вывихнули себе какого члена, носить их, доколе младенцу совершится три года? Чтоб сии кормилицы были здоровые и не по одной? И потом установим ли наказание для неисполняющих, или вовсе нет? Ибо весьма легко может случиться то, что я сказал.
Кл. Что такое?
Аф. Что мы подвергнемся посмеянию, потому что женские и рабские умы кормилиц неохотно склоняются на убеждение.
Кл. Для чего ж было и говорить сие?
Аф. Для того, что умы господ и свободных, вняв сему, легко нападут на прямую мысль, что без частного устройства в народе напрасно ожидать прочности от законодательства в общем. Вникая в сие, всякий сам признает необходимыми сии постановления, и разумно поступая по ним, может устроять и собственное свое благо и благо целого государства.
Кл. Это очень основательно.
Аф. Итак, не прервем своей беседы, не изложивши наперед всех попечений, каких требуют души самых младенцев, скажем о сем таким же образом, как мы начали говорить о телах.
Кл. И весьма правильно.
Аф. Возьмем за основание ту великую пользу как для тела, так и для души, которую доставляют младенцам нянченье и движение почти в продолжение всей ночи и днем; представим, сколько полезно для всех, а более для маленьких детей, жить, сколько можно, будто в плавании. Первое питание младенцев должно быть точно таково. Доказательством сему служит и то, что сами кормилицы и занимающиеся лечением беснующихся из опыта признали действительность сего средства: первые, желая усыпить неугомонных детей, стараются не успокоить их, но дать им движение, качая в своих объятиях, не тишиною усыпляют их, но песенками прибаюкивают; вторые при лечении исступленных употребляют некоторый род пляски и пения.
Кл. Какая причина такому действию?
Аф. Нетрудно понять.
Кл. Каким образом?
Аф. Состояние младенцев и беснующихся есть действие страха, который происходит от душевной их слабости. Если кто подобным страстям противополагает извне равносильное потрясение, то сим внешним противодействием преодолевается внутри смутное и буйное волнение, и тогда все жестокие порывы сердца уступают место светлой тишине души. Удивительное действие! Одних оно преклоняет ко сну, и беснующимся посредством пляски и пения при содействии богов, умилостивленных жертвами, вместо буйных стремлений внушает разумные склонности. Кажется это очень ясно.
Кл. Совершенно.
Аф. Если такова сила движения, то должно предположить, что всякая душа, от юности подверженная страху, в продолжение жизни более и более привыкает бояться. Но таким образом, можно сказать, мы научаемся скорее робости, нежели мужеству.
Кл. Бесспорно.
Аф. Упражнение мужества напротив состоит в том, чтоб от самой юности побеждать встречающиеся нам опасности и страх.
Кл. Справедливо.
Аф. Итак, можно сказать, что обращение детей в телодвижениях имеет великое влияние на силы душевные.
Кл. Истинно.
Аф. И что тихое или смутное расположение души их показывает или слабость её, или великую твердость.
Кл. Справедливо.
Аф. Скажем, каким образом можно произвести в новорожденном по возможности то или другое расположение?
Кл. Я рад слушать.
Аф. Я положу за основание, что роскошь или изнеженное воспитание приготовляют в юношах нравы грубые, раздражительные и от маловажных вещей в беспокойство приходящие; противное же сему, то есть чрезмерное, жестокое порабощение делает их низкими, принужденными, человеконенавистными и несносными в общежитии.
Кл. Каким же образом целый город должен воспитывать тех, кои еще не имеют голоса и не способны принимать никакого учения.
Аф. Всё рождающееся при самом рождении обыкновенно производит крик, человеческий род также, и сверх того он проливает слезы.
Кл. Справедливо.
Аф. Итак, кормилицы внимательные ко всем желаниям их, посему угадывают, что нужно подать им. Именно если они подают что-либо, и дитя замолчит, тогда они уверены, что сие подать надлежало. Дети обнаруживают криком и слезами, что они любят и чего не любят, но такой язык есть худой признак. Три года жизни проведенные хорошо или худо делают великий перевес.
Аф. Не правда ли, что ребенок неугомонный, сердитый чаще плачет и кричи, нежели сколько прилично добродушному.
Кл. Кажется так.
Аф. Но если кто в продолжение трехлетия всеми способами по возможности старается, как можно реже допускать своего питомца до болезни, страха и печали, то не должно ли согласиться, что таким образом он соделает сердце его благодушным и кротким.
Кл. Сие ясно, почтенный иноземец, особенно если будут доставлять ему все забавы.
Аф. В этом я не согласен с тобою, почтеннейший. По моему мнению, сие обыкновение угождать вкусу детей есть величайшая для них гибель, ибо она происходит в начале воспитания. Рассмотрим, справедливо ли я говорю сие?
Кл. Послушаем, что ты скажешь.
Аф. Речь теперь у нас идет о предмете немаловажном. Рассуди между нами, Мегилл. Я говорю, что для прямой жизни не должно ни гоняться за удовольстиями, ни убегать совершенно огорчений, но любить средину, которую мы прежде назвали веселонравием. Сие расположение души по изречению оракула принадлежит только богам, и кто из нас хочет быть богоподобным, тот должен приближаться к сему божественному свойству, не стремиться к одним удовольствиям, будто никогда не встретимся с горестями, и не терпеть сего во всяком другом, в старом или юном, в мужчине или женщине, а менее всего в новорожденном, ибо всякая склонность, тогда приобретенная по привычке, остается господствующею. Если б не почли шуткою, то я сказал бы, что матери носящие во чреве более всех должны беречься в этот год предаваться излишним, необузданным удовольствиям, или убивать себя огорчениями, но соблюдать во всё это время веселонравие, благодушие и кротость.
Кл. Не нужно тебе спрашивать у Мегилла, кто из нас сказал справедливее; я сам согласен с тобою, что должно убегать жизни, сопровождаемой неумеренными удовольствиями или излишнею горестью, но должно избирать всегда среднюю, следовательно ты сказал прекрасно и доволен моим мнением.
Аф. Это хорошо, Клиний; теперь рассмотрим и сие.
Кл. Что такое?
Аф. Всё это, о чём мы теперь беседовали, называется законами неписаными, кои состоят в отечественных обычаях и преданиях; в предыдущем нашем слове мы правильно сказали, что их нельзя ни законами назвать, ни оставить в молчании. Они суть связь всего государственного устроения и средина между законами изданными и теми, которые еще изданы будут. Если в обычаях народа твердо сохраняются сии простые нравственные предания отцов и старины, то ими поддерживаются и сохраняются все положительные постановления. Но при порче обычаев всё приходит в замешательство: так у домостроителей, если обрушится главное основание, то оно увлекает за собою и прочие части; всё падает в одну громаду; вслед за падением ветхого в развалинах лежит и то, что было после надстроено. Рассматривая сие, мы должны утвердить со всех сторон свое новое государство, не опуская по возможности ничего ни великого, ни малого, что касается до законов, обычаев или постановлений. Всё это тесно связано между собою, и одно без другого не прочно. Неудивительно, если наш план законодательства, нечувствительно простираясь на множество случаев, делается более и более обширным.
Кл. Очень правильно ты говоришь, мы постараемся вникнуть в твой образ мыслей.
Аф. Если строго соблюдаются сии правила в отношении к детям обоего пола, доколе им совершится три года, если не будет оставлен в пренебрежении ни один из данных советов, то немаловажную пользу от них получат маленькие питомцы.
Всякий возраст трехлетний, четырехлетний, пяти-, шестилетний имеет свои забавы. Уже с сего времени должно отучать их от неги, исправлять, но без наказания, чтобы оно, как сказали мы о рабах, не произвело в них ожесточения. Но с другой стороны, чтоб от сей ненаказанности они не сделались своевольными, есть наказания приличные свободным. Между детьми игры родятся сами собою, сошедшись вместе, они сами находят себе свои забавы. Все дети от трех до шести лет собираются в местных храмах, каждый в храме своего селения. Кормилицы стараются содержать уже таковых в благоприличии и отвращать их от всякой дерзости, над самими же кормилицами и над целым собранием детей поставляется одна из двенадцати женщин. Каждая в своем округе, в течение года, исполняет всё, что предписывают законоблюстители. Избирают же их женщины, имеющие смотрение за браками, по одной в каждом колене и одинаковых лет с собою. Избранная начальница ежедневно приходит в храм, и сама с помощью некоторых градских служителей наказывает за все беспорядки раба и рабыню, чужестранца и чужестранку, гражданина, противящегося наказанию, приводит к градоначальникам, а непротивящегося сама наказывает. После шести лет оба пола разлучаются. Мальчики занимаются с мальчиками, а девочки с девочками: первые учатся конскому ристанию, стрелянию из лука, бросанию копий и камней пращами, если не воспротивятся, то хорошо приучать к сему и девочек хотя для одного упражнения. Ныне при воспитании есть великий предрассудок, на который никто не обратил внимания.
Кл. Какой?
Аф. Что правая и левая рука имеют столь различные свойства во всякой ручной работе, между тем как мы не примечаем сего различия в действиях ног и других членов. Только руки наши по невежеству кормилиц и матерей остаются не равными. Свойство того и другого члена равносильно, но мы сами навыком и ненадлежащим употреблением делаем их различными. В некоторых случаях сие различие не важно, всё равно, держать ли лиру правою рукою, а смычок левою или наоборот. Но следуя сим примерам, почти безумно было бы сказать сие и о других случаях. Против сего говорит обычай скифов, которые носят лук не в одной левой руке и не одною правою накладывают стрелы, но равно обе руки употребляют как для одного, так и для другого действия. Есть и другие случаи, например управление вожжей и тому подобное, кои доказывают, что мы поступаем против природы, делая левую руку слабее правой. В самом деле, сие неважно касательно смычка и других подобных орудий. Но иное дело, когда на войне должно действовать мечом, луком, копьём и прочими оружиями, особливо если надобно действовать оружием против оружия. Здесь много отличается ученый от неученого и упражнявшийся от неупражнявшегося. Кто совершенно научился атлетическим играм, кулачному бою или борьбе, тот умеет действовать и левою рукою, не ослабнет, не придет в замешательство, если противник заставит его действовать на обе стороны. Кажется, решительно можно предположить относительно оружия и в других случаях, что владеющий двумя орудиями, оборонительным и нападательным, ни одного из них не должен оставлять праздным. Если б родился человек, подобный Гериону или Бриарею, то он изо ста рук должен пускать сто стрел. Обо всём этом должны иметь попечение начальники и начальницы: одни надзирают за играми, воспитанием, другие за самыми телесными упражнениями их, чтоб они сохраняли равную силу в обеих руках и ногах и худыми привычками не вредили своей природе.
Упражнения юношей суть двоякого рода: одни относятся к телу и составляют гимнастику, другие производят благодушие и называются музыкою. Гимнастика имеет две части: пляску и борьбу. Один род пляски с важностью и свободою выражает слова муз, другой служит для стройности, легкости и красоты всех членов и частей тела, научает прелестно простирать и сжимать их, каждому движению дает правильное падение и все пляски сопровождает живостью. Что касается до борьбы, в которой Антий из пустого тщеславия показывал искусство свое, и до кулачного боя, в коем отличались Епей и Амик, как бесполезные для войны, они не заслуживают того, чтобы говорить о них. Настоящая борьба развивая шею, руки и бока, совершаемая с напряжением и упорством, придает благовидность и служит к умножению сил и здоровья. Не оставим без внимания столь полезного упражнения, но законом предпишем, как ученикам, так и учащим, чтоб одни охотно сообщали в нём уроки свои, а другие принимали их с благодарностью. Не забудем подражательных плясок, в которых рисуются разные положения. Таковы вооруженные пляски куретов, и у лакедемонян пляски Кастора и Поллукса. У нас Афина ими увеселяется и любит, чтобы для ней плясали не с пустыми руками, но во всеоружии. Юноши и девы таким образом воздают почтение сей богине как для воинственного навыка, так и для торжественности празднества. Юноши, доколе еще не ходят на войну, с оружием и на конях должны сопровождать все торжественные ходы ко храмам и жертвенникам Богов, и во время шествия совершать все скорые и медленные служения как Богам, так чадам их и героям. Они должны начинать сражения и предварительные игры, которыми открываются празднества. Сии невинные игры полезны равно во время мира и войны, в общественном и в семейственном круге. Прочие игры, упражнения телесные и труды неприличны людям свободным.
Итак я почти всё сказал о гимнастике, что обещал сказать о ней в предыдущем слове; в этом она вся заключается. Если ж вы знаете что-нибудь лучше, то сообщите.
Кл. Не легко, почтеннейший, сказать о гимнастике и состязаниях что-нибудь лучше того, что мы слышали.
Аф. Остается сказать о дарах Муз и Аполлона; мы думали, что о них уже всё сказано и оставалось говоришь только о гимнастике; между тем опустили нечто, о чём тогда надлежало бы упомянуть. Но скажем теперь.
Кл. Говори.
Аф. Слушайте, вы уже слышали начало. Но когда речь идет о чём-либо необычайном и противном общему мнению, то говорящий и слушающий должны быть внимательнее. Так и теперь. Я не без страха решаюсь открыть вам свою мысль, но решусь смело.
Кл. Что за мысль, почтенный иноземец?
Аф. Я говорю, что ни в каком государстве не обращают внимания на то влияние, какое имеют игры на прочность или непрочность законов. Если есть твердые правила в играх, если дети всегда и везде навыкают играть одним постоянным образом и увеселяться одними забавами, тогда и важные постановления остаются незыблемыми. Но если игры по прихоти оставляются, вновь вводятся, изменяются; если юноши ни в наружности своей никогда одного и того же сряду два раза не назовут приятным, ни в других случаях никогда не согласятся, что приличие и неприличие не переменяется; если отлично уважают того, кто беспрестанно вводить новизны, изменяет всё обычное в образе, в цвете и тому подобном; то справедливо можно назвать заразою сие непостоянство: ибо вместе с тем изменяются нравы юношества, старое у них делается презренным, а новое уважается. Еще повторю, гибельно для государства такое изменение в образе мыслей и в языке. Выслушайте, как велико сие зло по моему мнению.
Кл. Ты говоришь о том зле, когда старое приходит в презрение в государстве?
Аф. Именно о нём.
Кл. Для этого слова ты найдешь в нас слушателей не холодных, но самых внимательных.
Аф. Оно стоит сего.
Кл. Так говори.
Аф. Итак, ободримся и скажем, что перемена всякой вещи, кроме зла, бывает вредна, как то: перемена в поре и времени, в воздухе, в пище, в образе мыслей, — вредна не в том или другом отношении, но вообще, кроме зла, как я сказал. Рассматривая тело, мы видим, что оно привыкает ко всякой пище, ко всякому питью и ко всяким трудам; сначала оно приходит от них в расстройство, но мало-помалу получает к сему привычку, знакомится, сближается, дружится с новым образов жизни и потом получает свою веселость и здоровье. Принужденное снова оставить знакомый образ жизни, оно снова возмущается болезнями и едва обмогается вместе с привычкою к новому. То же надлежит предполагать в образе мыслей и в расположениях души. Воспитанные в каких-либо законах, и по промыслу божественному долгое время пребывши в них твердыми и неизменными, так что мы не слыхали, и на мысль нам никогда не приходило, будто может быть иначе, нежели как у нас водится, мы боимся, совестимся изменить что-либо из установленного порядка.
Законодатель должен подумать, отколе можно ввести сей дух в свое государство. Отселе, как я думаю, он происходит. Все воображают, что изменяющиеся игры юношества, как мы уже сказали, суть те же игры и что от них нет никаких важных последствий и никакого вреда; не только не отвращают от сего детей своих, но сами участвуют в детских затеях и не рассуждают, что сии дети, любители новизны в играх, по необходимости будут мужами непохожими на тех, какими делались юноши — их предшественники. Изменившись, они будут искать другого образа жизни, ища другого образа жизни, пожелают перемены в обычаях и законах, и тогда настает гибельнейшее время для государства: никто не боится законов. Маловажные перемены в наружном виде конечно еще не причиняют великого вреда, но важные изменения, коим часто подвергается дух времени, в похвале и порицании нравственности, кажется, достойны того, чтобы о них подумать.
Кл. Не иначе.
Аф. Не должны ли мы верить прежним словам своим, когда сказали, что ритм и всякая музыка суть подражание нравам или лучших, или худших людей.
Кл. Наше мнение о сем никогда не изменялось.
Аф. Итак, должно употребить все средства, чтоб наши дети не привязывались к новым подражаниям в пляске или музыке, чтоб никто не обольщал их удовольствиями.
Кл. Справедливо ты говоришь.
Аф. Может ли кто из нас представить для сего другой способ лучше того, который был у египтян?
Кл. Какой способ?
Аф. У них всякая пляска, всякая песнь делается священною. Для сего они наперед установляют празднества, расчисляя на целый год, какие, в какое время, в честь каких богов или чад их и гениев должны совершаться, потом назначают, какую песнь должно воспевать при каждом жертвеннике и какими плясками сопровождать жертвоприношения. Уставив сие, все граждане совокупно совершают жертвы и возлияния паркам и всем прочим богам и освещают каждую песнь каждому Богу. Если ж кто, вопреки сему постановлению, вводит какому-либо богу новый гимн или новую пляску, то жрецы и жрицы с помощью законоблюстителей воспрещают ему властью закона и властью священною. Кто сам добровольно не оставляет своего преступного намерения, тот во всю жизнь свою осужден терпеть от всякого желающего наказание за свое нечестие.
Кл. И праведно.
Аф. Когда наша речь коснулась сего предмета, то рассмотрим что и нам самим прилично делать.
Кл. О чём говоришь ты?
Аф. Всякий молодой человек, не только старик, увидев или услышав что-либо нелепое, странное, не вдруг стремится к предмету своего недоумения, но наперед рассматривает его; так путешественник, остановясь на распутии и не зная прямой дороги, советуется сам с собою, если идет один, спрашивает у других, если кого встретит и не прежде продолжает свой путь, как уверившись, куда он ведет его. И нам надлежит поступить так же. Когда повстречалось столь странное слово о законах, то необходимо строгое рассмотрение. Мы старые люди не легко можем изрекать и опрометчиво предлагать свое мнение как истинное.
Кл. Весьма справедливо ты говоришь.
Аф. Итак, рассмотрим сие на досуге и по достаточном рассмотрении утвердим как истину. Между тем, чтоб напрасно не прерывать нити законов, будем следовать за нею до самого окончания. Бог даст, при конце её совершенно объяснится и теперешнее наше сомнение.
Кл. Прекрасно, почтенный иноземец, говоришь ты, так и сделаем, как ты сказал.
Аф. Как бы странно ни казалось, но мы полагаем, что песни у нас будут законами. Мы знаем, что и древние называли тем же именем игру на лире. Они также не отказались бы от наших слов, и тот, кто первый дал сие название, кажется, во сне или наяву видел истину того, что мы сказали. Правило для сего может быть следующее: вопреки народным и священным песням, вопреки установленным пляскам юных людей никто да не дерзает ни петь, ни в хороводах плясать. Покорный свободен от наказания, а непокорного, как уже сказано, накажут законоблюстители, жрецы и жрицы. Такое постановление останется в настоящем нашем слове.
Кл. Пусть останется.
Аф. Но узаконяющий сие, не подвергнется ли посмеянию? Посмотрим, не безопаснее ли представить гражданам сию истину в каком либо ощутительном подобии? Вот оно! Если при жертвоприношении, когда по закону воскурятся жертвы, вдруг сын или брат молящегося, представ пред жертвенник, изречет все хулы, то богохульник сей не изречет ли своему родителю или кровным огорчения и худого предзнаменования?
Кл. Конечно.
Аф. И между тем это делают почти во всех городах Греции. Когда правительство установляет общественные жертвоприношения, то приходит не один хор, но многие; став вдали, а иногда у самых жертвенников, они изливают на жертвы хуления, растрагивают сердца слушающих плачевными звуками, словами и гармониею; даже получает победную почесть тот, кто скорее и сильнее заставить плакать жертвоприносящий город. Если необходимо иногда предаваться такому плачу в некоторые нечистые, злосчастные дни, то не лучше ли нанимать чужестранные хоры? Не приличнее ли в сих песнопениях делать то, что делается при похоронах, на коих нанятые певцы сопровождают умершего карийскою музыкою? Не венки, не златые украшения приличны сим плачевным песням, но длинная стола, одним словом, чтоб не распложать своей речи о сем предмете, всё противное. Еще спрошу вас относительно песнопений, не должно ли быть первым правилом?
Кл. Что?
Аф. Благословие, чтоб у нас были только благословящие песни. Или, не вопрошая вас, положить сие законом?
Кл. Положи без всякого сомнения. Сей закон утверждается общим голосом.
Аф. После благословия какой закон второй в музыке? Не молитвы ли богам, коим мы жертвуем?
Кл. Положим так.
Аф. Третьим законом должно быть, чтоб поэты, зная, что молитвы суть прошения к Богам, обращали всё свое внимание к тому, дабы не просить зла вместо добра. Смешные следствия, кажется, произошли бы от такой молитвы.
Кл. Конечно.
Аф. Мы недавно согласились, что богатство государства не состоит ни в сребре, ни в золоте.
Кл. Совершенно согласились.
Аф. Но в доказательство чего мы привели сие слово? Не того ли, что поэты не способны знать, что добро, что зло? Они, допустив сие заблуждение в слове или в песнях, заставят сограждан приносить недолжные молитвы о важнейших предметах. Немногие заблуждения мы найдем гибельнее этого. Положим ли мы основанием и законом муз следующее?
Кл. Что? Скажи яснее.
Аф. Чтоб поэт ничего не творил против признанного от самого правительства законным, справедливым, прекрасным и добрым, чтоб он не показывал никому из частных людей своего творения, доколе оно не представлено избранным для сего судьям и законоблюстителям и не одобрено ими. Уже показано, что сии судьи суть распорядители музыки и попечители воспитания. Что же? Принять ли и это в закон, в образец и в число двух первых формул, или нет?
Кл. Должно принять.
Аф. После того весьма справедливо вместе с молитвами воспеть гимны в похвалу богам, а после богов похвальные песни гениям и героям, какие каждому из них приличны.
Кл. Почему не так?
Аф. Затем уже без прекословия, кажется, следует закон воздавать должную похвалу тем из окончивших жизнь свою граждан, кои совершили подвиги доблестные, многотрудные и всегда были покорны законам.
Кл. Справедливо.
Аф. Небезопасно честить кого-либо песнями и похвальными словами при жизни его, доколе он не запечатлеет ее доблестным концом. Сии почести принадлежат равно и доблестным мужам, и доблестным женам, отличившимся похвальными делами.
Песни и пляски надлежит установлять таким образом: есть многие прекрасные древние творения как в музыке, так и в пляске. Из них приличные и с целью своею сообразные смело может избрать для себя установляемое государство. Судьи, назначаемые для сего выбора, должны быть не моложе пятидесяти лет. Хорошее в древних они одобряют, недостаточное или совсем несообразное или отметают, или пересматривают, исправляют, приводят в приличную меру, употребив на сие мужей пиитических, музыкальных; впрочем, пользуясь их талантами, отвергнут внушения их вкуса прихотливого, сладострастного, исключая весьма редкие случаи, и объяснят им намерение законодателя, с которым они должны сообразоваться в сочинении плясок и песен, и всего, что касается до хороводов.
Всякое правильное произведение музы без примеси сладострастного, изнеженного в тысячи раз лучше. Приятность есть принадлежность общая всем родам поэзии. Но кто от нежных лет до зрелого и рассудительного возраста воспитался в одном роде поэзии, исполненной мудрости и гармонии, тот не прельстится, слушая противный род её, и называет его несвободным; воспитанный же в легкой, сладострастной, изнеженной поэзии всякую другую называешь холодною, неприятною, таким образом, как уже сказано, в самой приятности или неприятности той и другой поэзии нет никакого различия. Но первая муза имеет то преимущество, что делает питомцев своих лучшими, а последняя обыкновенно развращает их.
Кл. Хорошо ты это сказал.
Аф. Еще надлежит отделить каким-нибудь характером песни приличные мужам и прекрасному полу, надлежит дать им собственную гармонию и меру, ибо странно было бы не соблюдать никакого приличия ни в мере, ни в гармонии, но без разбора употреблять их во всяких песнях. Необходимо и здесь постановить известные правила и каждому роду отдать свое собственное выражение сообразно с тем, как сама природа выражает женственность и мужество. Всё величественное, возбуждающее чувствования доблести составляет характер мужественный, всё тихое, скромное и в беседе, и в песни есть принадлежность женственности. Таков распорядок песен.
Засим скажем о изучении их и преподавании: каким образом, кто и когда должен заниматься каждым родом. Как зодчий, приступая к строению корабля, начертывает для себя разные формы его, так сделаю и я; определяя образы жизни по разным расположениям души, я начертаю план и рассмотрю, каким способом и с какими нравами мы должны устроять свою жизнь в плавании света. Дела человеческие конечно недостойны великих забот, однако ж нельзя и не позаботиться; сие-то и прискорбно, так как начало уже сделано, мы почтем себя счастливыми, если каким-либо приличным образом приведем его к концу. Но что чрез сие хочу я сказать, справедливо кто-нибудь спросит меня.
Кл. И правда.
Аф. Я говорю, что о важном деле должно заботиться, о неважном не должно. Один Бог по природе своей достоин всей нашей привязанности, привязанности блаженнейшей. Человек же, как мы и прежде сказали, сотворен Богом быть игрушкою его. Действительно сие-то и прекрасно для него, что он сотворен таким. По сей причине надлежит всякому мужу и всякой жене провождать свою жизнь в благороднейших играх, не так как мы теперь думаем.
Кл. Каким образом?
Аф. Ныне думают, что должно заниматься делами важными, чтобы приступить потом к неважным, поставляют всю важность в войне для приобретения мира. Но война никогда не была, не есть и не будет для нас ни игрою, ни воспитанием. Мы важнейшим поставляем то, чтоб каждый в мирное время мог жить полнее и добродетельнее.
Какие правила должно соблюдать в игре, какие игры приличны при жертвоприношении, какими песнями и плясками умилостивлять богов на поражение врага и на побеждение борющемуся, что должно быть содержанием сих песен и плясок — для сего все образцы приведены и показаны лучшие способы. Впрочем должно признаться, что и поэт сказал прекрасно: «Телемак, иное ты сам в своем уме умыслишь, другое внушит тебе Бог, ибо я уверен, что ты не без воли богов родился и воспитался». Сообразуясь с сим и наши воспитатели должны быть уверены, что иное уже довольно ясно сказано, а другое внушат им Бог и гений, какими жертвоприношениями и хороводами умилостивляя каждого Бога, они могут препровождать жизнь соответствующую своей природе — как призраки странные и несколько причастные истины.
Мег. Ты у нас совершенно унижаешь род человеческий.
Аф. Не удивляйся этому, Мегилл, но извини меня. Взирая на Бога и в уничижении пред ним я сказал, что сказал теперь. Я не хочу унижать человеческого рода, если ты хочешь, пусть он остается предметом важным и достойным всего внимания.
Мы уже говорили об училищах общественных и гимназиях, что они строятся в трех местах среди самого города. Вне города около стены располагаются здания для конного учения, также площади для стреляния из лука и бросания других оружий — площади, на которых юноши могли б соединять учение с самым упражнением. Что прежде сказано недостаточно, то теперь дополнится в самом законе. Во всех училищах для каждого предмета будут иностранные учители, коих мы привлечем к себе посредством великого награждения и заставим их учить приходящих всему, относящемуся к войне и музыке. Не в воле родителя состоит посылать к сим учителям своих детей или освобождать их от учения. Нет, всякий муж и всякий юноша должны учиться по необходимости, ибо они принадлежат более отечеству нежели родителям. Наш закон должен бы предписать одни упражнения для женщин и для мужчин. Я не боюсь возражения, что ристание и гимнастика приличны мужчинам, а не женщинам. Меня убеждают в противном примеры древней истории, знаю и ныне бесчисленные тысячи женщин около Понта, в стране Савроматов, кои наравне с мужчинами упражняются не только в ристании, но стреляют из лука и владеют прочими оружиями. Из сего заключаю, что если где-нибудь это возможно, то у нас делается совсем против здравого рассудка, что женщины упражняются не одинаковым образом и не с тем же напряжением, как и мужчины. От сего всякое государство при одинаковых налогах и трудах бывает вполовину не то, чем бы оно быть могло, и это служит величайшею укоризною законодателю.
Кл. Кажется так. Но большая часть твоих постановлений противоречит устройству нынешних государств.
Аф. Но я сказал, что наперед надобно дать окончиться речи и потом избирать, что покажется лучше.
Кл. Весьма у места ты сказал сие и почти заставил меня стыдиться моих слов, продолжай, как тебе угодно.
Аф. Я продолжаю, о чём и прежде говорил: если б самый опыт не доказывал возможности сих общих упражнений, тогда могли б противоречить мне. Но теперь не принимающие сего закона должны искать другой отговорки. Наш совет от этого не переменится, и я не перестану говорить, что учение и в прочих предметах должно быть общим как для мальчиков, так и для девочек. По крайней мере нельзя не думать так. Но поелику теперь женщины не разделяют всей жизни наравне с мужчинами, то не нужно ли сделать для них другие постановления?
Кл. И необходимо.
Аф. Какой же образ жизни из всех мы предпочтем сей общности, которую им предписываем? Станем ли подражать фракийцам и другим многим народам, у коих жены обрабатывают землю, пасут стада, водят волов и служат, ничем не отличаясь от рабов? Последуем ли примеру афинян и соседних с ними народов? Ибо у нас так обходятся в женским полом: мы поручаем ему смотрение за имуществом, которое для сего складывается в особенное место, и надзор за пряжею и тканьем. Или изберем из сих крайностей средину — обычай Лакедемонян: предпишем девам участвовать в гимнастике и музыке, а женам, освободив их от выделывания шерсти, назначим другие не низкие и не презренные труды; будем разделять с ними семейственные заботы и смотрение за расходами и воспитанием детей, впрочем не позволяя им участвовать ни в чём, что касается до войны, так что, если б необходимость призывала их вооружиться за спасение города, детей, и тогда они не примутся за лук, как амазонки, не станут бросать метких стрел, не возьмут даже щита и копья по примеру Афины, не будут противиться врагам, между тем как сии опустошают отечество и, что легче всего, не явятся даже в рядах воинственных, чтоб многолюдством по крайней мере внушить страх врагам? При таком образе жизни еще менее захотят они подражать савроматянкам, которые в сравнении с прочими женщинами могут показаться героями. Пусть кто хочет из вас хвалит ваших законодателей, но я всегда буду говорить одно: законодатель должен быть совершенный, а не половинный, он не должен позволять прекрасному полу жить в роскоши и расточительности без всякого определенного порядка; я не хочу чтоб он, обращая всё внимание свое на мужчин, отнимал у государства половину его благоденствия.
Мег. Что нам делать Клиний? Позволим ли мы сему иностранцу так нападать на Спарту?
Кл. Мы дали ему свободу говоришь всё, пусть он продолжает, доколе полно и ясно изложит законы.
Мег. Справедливо ты говоришь.
Аф. Итак, я опять могу продолжать, что далее следует?
Кл. Почему нет?
Аф. Какой же образ жизни остается людям, у которых всё нужное достаточно запасено, и все художества предоставлены другим; земледелие отдано рабам, повинным платить своим господам некоторую часть плодов, достаточную для умеренной их жизни; у которых общие столы приготовляются особо для мужей, особо для семейства их, для детей и жен; у которых начальники и начальницы надзирают за поведением их в сих собраниях и по воле своей распускают каждого в свой дом, совершив возлияние богу, которому посвящена та ночь или тот день? В таком порядке вещей ужели им не остается другого упражнения, как, по подобию скотов, жить и утучняться? Это противно справедливости и достоинству человека, при таком образе жизни им невозможно избежать участи ленивых и недеятельных животных, которые бывают добычею другого, возросшего в мужестве и трудолюбии. Здесь нельзя требовать совершенной точности, доколе у каждого из нас не будет надлежащего устройства в рассуждении жены, детей и дома своего. Но ограничиваясь менее совершенным, мы будем довольны исполнением следующих постановлений.
Для живущих по предписанным правилам остается обязанность не маловажная, никаким другим не уступающая, но важнейшая из всех, какие только закон может предписать. Если уже тот, кто стремится одержать победу на олимпийских или пифийских играх, отказывается от всех прочих житейских попечений, то не вдвое ли и не гораздо ли больше занят поставивший целью своей жизни доблесть тела и души? Сколько препятствий должно отклонить, чтобы первому доставлять полезные труды и пищу и последнюю украшать науками и добрыми навыками? Почти недостаточно ни целой ночи, ни целого дня тому, кто стремится к своему усовершенствованию и стремится не напрасно. Если это так, то всякий свободный человек необходимо должен устроить порядок в препровождении своего времени от ранней до поздней зари и до восхождения солнца. Законодатель унизил бы свое достоинство, если б стал входить во все подробные, мелочные случаи относительно домашнего устройства и тех неусыпных попечений, каких требует ночное охранение города, ибо уже частный гражданин должен почитать стыдом и делом, недостойным свободного человека, проводить во сне целую ночь и не показать своим рабам, что он первый просыпается, первый всегда бодрствует. Впрочем всё равно, назовется ли такой образ жизни законом или обыкновением. Положим за правило для женского пола: стыдно госпоже пред рабом, пред рабынею, пред детьми и пред всем семейством, если ее будят другие а не она — всех прочих. Ночное бдение посвящается на исправление гражданских обязанностей и на дела хозяйственные. Правители занимаются делами государственными, господа и госпожи хозяйственными. Долгий сон по природе не полезен ни душе, ни телу и несовместен с деятельностью всегда необходимою: всякий спящий делается ничтожным и почти не отличается от мертвого. Пекущийся о долготе жизни и чистоте ума бодрствует большую часть своего времени и спит столько, сколько необходимо для сохранения здоровья, для сего не много потребно времени, в ком сие сделается привычкою. Правители, бодрствующие в ночи, страшны для злых, как граждан, так и врагов, любезны и почтенны для справедливых и мудрых, благодетельны для целого города и полезны самим себе. Проведенная таким образом ночь, сверх показанных выгод в душе каждого производит какое-то мужество.
При наступлении дня на рассвете дети должны спешить к учителям. Они не должны ходить без надзирателя, как овцы не ходят без пастыря и рабы без господ своих. Дитя из всех животных есть самое неукротимое: оно лукаво, злобно, как зверь, расположено к обидам, тем более, что в нём скрыт зародыш разума, который еще не развился: потому должно содержать его в крепких удилах. Сперва, как скоро оно выходит из рук матери и кормилиц, сие предлежит надзирателям, кои смотрят за играми его и детскою резвостью, потом учители и самые науки имеют влияние на него уже как на свободного. Всякий свободный человек может наказать раба, дитя, надзирателя, учителя, если заметит, что они погрешают. Кто оставляет без внимания сии проступки, тот подвергается величайшему, поруганию. Законоблюститель, избранный для управления воспитанием детей, смотрит за таковым нарушением порядка и наказывает ненаказывающего или того, кто несправедливо наказывает. Сей неусыпный попечитель быстрым оком усматривает свойства детей и направляет нравы их к добру сообразно с законами. Но самого его какой закон может довольно наставить? Ибо в законе сказано еще только кое что, и то неполно, не ясно. Но для попечителя не должно быть опущения, обо всём он должен получить подробное наставление, дабы они сам мог руководствовать других и воспитывать. О песнях и плясках уже сказано, в каком месте они устрояются, с каким выбором и с какою поправкою освящаются. Но мы еще ничего не сказали, почтенный руководитель юности, о словесности непиитической, какою именно и каким образом должны заниматься твои питомцы; ты уже знаешь, какие упражнения и науки необходимы для войны, тебе не безызвестно также, что они должны знать, во-первых словесность, во-вторых игру на лире, потом все части вычислений необходимых для войны, для хозяйства и для общественных отношений, и сверх того из обращения тел небесных, как то: солнца, луны и звезд, по крайней мере, сколько нужно для целого государства, дабы приводить дни в месячные круговращения, месяцы в годичные. От сего времена года, жертвоприношения и празднества, сохраняя свой естественный порядок, распространяют жизнь и деятельность в целом государстве, люди воздают богам приличные почести и приобретают более сведения о предметах божественных. Об этом законодатель дал тебе достаточное понятие, теперь обрати внимание на то, о чём далее говорить следует. Мы видели, что о словесности сказано недостаточно; обвинили слово свое, что в нём вовсе не определено, должно ли учиться до совершенства желающему быть порядочным гражданином, или можно обойтись ему без учения. Тот же вопрос можно предложить о лире. Я говорю, что все должны учится словесности три года, начиная с десятилетнего возраста, играть на лире также три года, начиная от тринадцати лет. Употреблять на сие больше или меньше времени не позволяется ни со стороны родителей, ни охотнику до учения, ни совершенному ненавистнику его. Короче или долее заниматься сими предметами значит нарушать закон. Неповинующийся лишается почестей детям предоставленных, о которых мы будем говорить после. Чему же еще в это время должны учиться юноши и учить наставники, выслушай. Словесности они должны учиться и учить столько, чтоб все умели читать и писать. Нельзя требовать скорости и изящества от тех, коих природа не наделила пылкими талантами при столь нежном возрасте. Что касается до поэтов нелирических, из которых одни пишут известною мерою, другие без меры, и до сочинений, оставленных многими сомнительными, неизвестными писателями: что сделаете вы с ними, почтенные законоблюстители? Что относительно их предпишет вам законодатель? Я думаю что он сам придет в недоумение.
Кл. Что это значите, почтенный иностранец? Ты, кажется, в несогласии с самим собою.
Аф. Весьма кстати остановил ты меня, Клиний. Участвуя в законах, вы по необходимости должны узнать со мною все встречающиеся в них удобства и неудобства.
Кл. Итак, что ж ты скажешь о сих предметах? Как ты думаешь?
Аф. Я вам скажу: нелегко противоречить тысячам уст.
Кл. Разве ты думаешь, что многие не согласятся с тобою в сем малом числе постановлений, нами принятых?
Аф. Ты напал на истинную сторону. Кажется, ты заставляешь меня идти путем, который для многих сделался ненавистным; правда, он имеет также своих приверженцев, которые если не числом, то достоинством превосходнее первых, с сими ты заставляешь меня разделять опасности и отважность на поприще законодательства и не скрывать своего мнения.
Кл. Да.
Аф. Я не скрою ничего. У нас есть поэты весьма многие, пишущие гекзаметрами и триметрами. Одни описывают предметы важные, другие — смешные. Люди, хвалящиеся искусством воспитывать юношество, утверждают, что надобно пресыщать их сими произведениями, надобно расширять и умножать чтением их познания, заставлять их наизусть выучивать целых поэтов. Другие избирают из всего лучшее, составляют вместе целые отрывки, по их мнению сии отрывки должен знать всякий, кто с великою ученостью и опытностью хочет соединить мудрость и добродетель. Ты велишь, чтоб я откровенно сказал, что в словах их справедливо и что несправедливо.
Кл. Согласен.
Аф. Как бы сказать об этом коротко, одним словом что-либо удовлетворительное? Я думаю, и, верно, все со мною будут согласны, что в каждом поэте есть много хорошего и много худого. А если это так, то я скажу, что опасно детям излишнее изучение стихотворений.
Кл. Какой же совет ты подашь законоблюстителю?
Аф. В рассуждении чего?
Кл. На чём основываясь, иному заставит он учиться всё юношество, а другое запретит? Скажи, ничего не опуская.
Аф. Добрый, Клиний, здесь я, кажется, счастливо встретился...
Кл. С чем?
Аф. С тем, что не нуждаюсь в примере тому, о чём ты меня спрашиваешь. Обозревая всё, что мы говорили от ранней зари до этого времени, кажется, мы говорили не без какого-то божественного внушения. Наши слова точно походят на поэзию, и не странно, если я радуюсь приличию их и обилию. Ибо из многого, что я слышал, и чему сам учился в стихотворениях, сии слова всегда казались мне лучшими и приличнейшими к назиданию юношества. Законоблюстителю и наставнику юношества я не могу присоветовать ничего лучшего, как заставить учителей распространять сие учение, чтоб они, встречая в поэмах и в прозаических сочинениях, или услышав в простой беседе, как теперь, что-либо хорошее относительно законов, ничего не оставляли без внимания, но немедленно всё бы записывали; он заставит самих учителей выучить и хвалить сии правила и не принимает в свои сотрудники людей не согласных с ним в сем образе мыслей, но единомышленным поручает воспитание и учение юношества. Так заключу я свое слово об ученых и учении.
Кл. Судя по всему, почтенный, мы, кажется, не вышли из пределов того, что сами себе предположили, но еще нельзя сказать утвердительно о целом, устроено ли оно, или нет.
Аф. Это будет яснее, Клиний, когда, как мы уже сказали, придет к концу наше рассуждение о законах.
Кл. Очень хорошо.
Аф. После учителя словесности не должно ли нам обратиться к учителю лирики?
Кл. Хорошо.
Аф. Но прежде нежели станем предписывать ему правила касательно учения его, кажется, надлежит припомнить то, что мы прежде говорили о лире.
Кл. О чём ты говоришь?
Аф. Мы сказали, что шестидесятилетние певцы Диониса должны иметь отлично тонкий вкус в рифме и составлении гармонии. Умея разбирать мелодию совершенно подражающую всем расположениям души, и отличать оттенки порока и добродетели, они должны отвергать дурное и вводить на сцену хорошее, должны самыми песнями посредством подражания возбуждать в юных сердцах любовь к добродетели.
Кл. Совершенно справедливо.
Аф. Пользуясь звучностью струн, дабы дать песни сильнейшее выражение, цитарист и учащийся производят тоны согласные со словом, дают им всё разнообразие и живость, согласуясь с пением сочинителя мешают силу с нежностью, скорость с медленностью, высокие тоны с низкими, стройные с нестройными и самую меру по возможности разнообразят, сколько сие позволить свойство лиры. Нельзя требовать всех сих тонкостей от тех, коим назначено только три года для изучения всего, что есть хорошего в музыке. Столь многие и несообразные между собою предметы смешали бы и остановили успехи в учении; наши юноши всегда должны сохранять ясное понятие, притом необходимейшие предметы, которым они должны учиться, и о которых мы будем говоришь впереди, так важны и многочисленны. Итак, наставник юношества ограничится в музыке тем, что мы сказали.
Что касается до пения и слов, коим должны обучать наставники хороводов, мы уже прежде говорили о выборе их, и притом упомянули, что для всех празднеств есть собственно им посвященные песни, кои доставляют празднующим чистое и невинное наслаждение.
Кл. Ты говорил о сем и очень справедливо.
Аф. Остается пожелать, чтоб избранный начальник музыки, приняв из наших рук сии песни, исполнял свою должность с возможным успехом и счастьем. Между тем обратимся к пляске и гимнастике, прибавим еще нечто к тому, что мы сказали о них, равно как мы сделали с остальными правилами относительно музыки. Не правда ли, что мальчики и девочки равно должны учиться пляске и гимнастике?
Кл. Так.
Аф. Итак, для благоприличия в сих упражнениях одним нужны учители, другим учительницы.
Кл. Пусть будет так.
Аф. Скажем опять, что у попечителя детей будет весьма много дела, всё свое время он должен посвятить смотрению за музыкою и гимнастикою.
Кл. Как можно старому мужу перенести столько забот?
Аф. Весьма легко почтенный. Закон позволяет ему избирать себе в помощники, кого пожелает из граждан или гражданок. Он узнает людей достойных, из богобоязненности и зная важность своей обязанности, он не захочет погрешить в сем выборе; он знает также, что все дела государственные потекут настоящим образом, если юношество благовоспитанно и благовоспитывается. Если ж иначе, тогда... Но у меня нет слова выразить сие, умолчу, не стану предрекать несчастных предзнаменований для нового города.
Уже многое сказано о плясках и гимнастике. К последней мы относим все телесные упражнения, относящиеся до войны, стреляние из лука, всякое бросание, щитоношение, и вообще всевооружение, стройность движения, походы, расположение целого стана, и конское ристание. Учители сих упражнений должны быть общественные, получающие плату от города. Ученики их суть и дети, и мужи, и девы, и матери семейств, все должны быть искусны в сих упражнениях. Девы всевооруженные занимаются плясками и борьбою, женщины приучаются к походам, строятся в ряды, кладут и принимают оружие, если не для другого чего, то по крайней мере, чтоб уметь защищать детей своих и внутренние части города, когда нужда позовет всех поголовно на поле брани, или в других обстоятельствах; чего не может случиться? Когда неприятели, варвары или эллины, с великими силами устремятся, вторгнутся в пределы, когда необходимо будет сражаться за самых пенатов, то стыд для государства, если матери семейств так худо воспитаны, что ни даже подобно птицам, которые отваживаются в бой против всякого лютого зверя за птенцов своих, не захотят умереть и подвергаться всем опасностям, но малодушно прибегнут к жертвенникам, наполнят все капища и храмы. Они заставляют думать о человеческом роде, что он из всех животных есть самый робкий.
Кл. Клянусь Богом, почтенный иноземец, кроме гибели такой город представил бы самое неприличное зрелище.
Аф. Итак, должно положить закон, что и женщины наравне с гражданами не должны оставлять военных упражнений.
Кл. Я согласен.
Аф. Мы уже говорили несколько о борьбе, но не сказали важнейшего, и нелегко сказать по умозрению, не видавши самых телодвижений. Наше суждение будет основательнее, если разум по следам опыта даст понятие о сем упражнении и о том, что оно более всех приближается к военному состязанию, и следовательно должно учиться борьбе для войны, а не войне для того, чтобы сделаться борцом.
Кл. Ты прекрасно говоришь сие.
Аф. О сем роде упражнения сказано уже всё. Следует говорить о прочих телодвижениях, коих большая часть состоит в пляске. Пляска разделяется на два рода: один подражает в благоприличии прекраснейшим телам, другой изображает низкие и смешные положения худых тел. Каждый из сих родов опять разделяется на два другие: важный род изображает тела прекрасные и душу мужественную в трудах воинственных или выражает в счастье скромность и в наслаждении умеренность. Сия пляска правильно называется мирною, первая же воинственная, как отличная от мирной, точно выражается названием пиррихия. Она изображает осторожность от ударов и стреловержения уклонением, отступлением, прыжком вверх и понижением; изображает и противное стремление в пламя сражения под удары стрел, копий и мечей. Правильность в движении, выражение прекрасного тела и прекрасной души, непринужденное действие всех членов составляют совершенство сей пляски, а противное есть знак несовершенства её.
В мирной пляске должно рассматривать, правильно и согласно ли с природою пользуется кто-либо красотою её и с приличием ли пляшет в хороводах мужей благовоспитанных. Для сего, во-первых, отделим невинную пляску от соблазнительной. Но как разделить ту и другую? Есть пляски вакхические и другие сим подобные, в коих подражают упоенным нимфам, панам, силенам и сатирам, и кои совершаются при очищениях и празднествах. Сей род пляски нельзя назвать ни военным, ни чем-либо другим. Справедливее, кажется, отделив его от прочих двух родов, сказать, что он неприличен гражданину. Итак, оставив его, обратимся к собственному своему несомненному роду.
Невоинственная муза, плясками почитающая богов и сынов божьих, получила начало свое в ощущении нашего настоящего счастья. Сей род разделяется на два: один сопровождается большим удовольствием, когда после трудов и опасностей мы вступаем в счастливую пристань, другой при сохранении и умножении прежних благ сопровождается тихою радостью. Во всех подобных обстоятельствах человек выражает свое удовольствие движениями, большее — живейшим, меньшее — слабейшим. Человек скромный, воспитанный в мужестве, умерен и в своих движениях, малодушный же и не научившийся владеть собою выражается большими и сильнейшими движениями. Вообще всякий и в песнях, и в разговоре не легко может сохранить спокойствие в теле своем. От сего подражания слову произошло всё искусство пляски.
Во всех таковых случаях один из нас движется стройно, другой — нестройно. Многие древние названия как приличные и природе соответственные заслуживают похвалу от человека мыслящего: пляски людей, благоденствующих и умеренных в наслаждениях, весьма правильно и музыкально названы именем чинности. Так! Сии два рода прекрасной пляски весьма правильно названы, военный — паррихием, мирный — чинностью, оба названия равно приличны и выразительны. Дело законодателя — показать образцы, законоблюстителя — исполнить их. В исполнении последний согласит пляску с музыкою, разделит все части её по празднествам и жертвоприношениям и, освятивши их в известном порядке, уже никогда не сделает в них перемены; пусть весь город и все граждане, наслаждаясь одинаковыми удовольствиями, сколько возможно более сближаются друг с другом и живут счастливо и благоденственно. Мы сказали всё, что касается до песен и плясок, приличных прекрасным телам и благородным душам.
Теперь должно рассмотреть и составить себе понятие о словах, песнях и плясках, коих цель есть подражать худым телам и расположениям души в смешном, комическом роде; ибо тот, кто хочет быть разумным, без смешного не может познать важного и одной противоположности без другой; хотя никак не должен мешать того и другого в поступках своих, если он сколько-нибудь привержен к добродетели. Для сего-то и должно познавать смешное, чтоб по неведению не сказать и не сделать чего-либо подобного. Позволим рабам и наемным иноземцам заниматься подобными представлениями, недостойными важного старания и того, чтоб свободный человек, мужчина или женщина, явно учился им. Пусть граждане навсегда останутся новичками и невеждами в сих забавах. Итак, смешные забавы, известные под именем комедии, подлежат сему закону.
Но если важные трагические поэты придут к нам с таким предложением: «Иноплеменники! Можем ли мы придти к вам в ваш город, в вашу страну, или нет? Можем ли представить вам свои произведения? Или у вас есть какое постановление против трагедии?» Что отвечали бы мы на сие божественным мужам? Вот что, как мне кажется: «Почтеннейшие иноземцы, мы сами творцы трагедии по возможности прекрасной и совершенной. У нас вся жизнь есть подражание жизни изящнейшей, благороднейшей, а это мы называем самою истинною трагедиею. Вы поэты, и мы поэты того же рода, сохудожники, соперники вам в изящнейшем действии, которое, как мы думаем, основывается только на истинном законе, а потому не надейтесь, чтоб мы легко позволили вам построить у нас на площади сцену, вывести громогласных актеров и с живейшим выражением к чадам нашим, к женам, и ко всему народу говорить не только о тех предметах, о коих мы говорим, но и о многих других, кои нам вовсе противны. Мы конечно не были бы в здравом смысле, и весь город наш можно бы почесть сумасшедшим, если б позволили вам представлять ваши творения прежде, нежели правительство найдет их или не найдет позволительными и годными для предоставления. Итак, дети, питомцы нежных муз, покажите наперед правителям свои творения для сравнения с нашими; если они таковы же или лучше наших, то мы дадим вам у себя место. Если нет, друзья, то мы уже не можем сделать ничего. Таковы постановления о всех хороводах и об учении их. Если вам угодно, пусть будут особенные для рабов, особенные для господ.
Кл. Могу ли я думать иначе?
Аф. Для свободных остается еще три науки: первая — знание чисел, вторая — измерение долготы, площади, и глубины, третья — обращение светил небесных. Не все должны до точности изучивать сии предметы, но только некоторые мужи, а кто? Мы скажем в продолжении, при конце. Так, кажется, следует. Прочие же пусть ограничиваются только необходимым. О сих науках справедливо говорится, что не знать их стыдно, а исследовать всё со всею точностью нелегко и не совсем возможно. Нельзя отвергнуть необходимого. Кажется, кто-то говоря о самом Боге, в том же смысле сказал, что и Он не противится необходимости, но необходимости, как я думаю, божественной; сказать сие о человеческой было бы нелепо и неосновательно.
Кл. Но в рассуждении наук какая необходимость есть не человеческая, а божественная?
Аф. Необходимость учиться тому, без чего в глазах людей нельзя быть ни Богу, ни герою, ни гению могущему, сильному содействовать ко благу человеческого рода. Тот никогда не сделается божественным человеком, кто не умеет перечесть двух, трех, не знает количеств равных и неравных, не может считать дней и ночей; кто не имеет понятия о обращении солнца, луны и прочих светил. Почитать сии познания бесполезными во всяком изучении изящного есть великое сумасшествие. Но чему должно учиться в сем роде, в каком количестве и порядке, что после чего начинать, что вместе, что отдельно, и какая общая связь находится между всеми науками, вот, что наперед должно знать основательно, прежде нежели приступим к самому учению. Сего требует естественная необходимость, которой ни один Бог не противится и не противился.
Кл. Сказанное тобою, почтенный, кажется совершенно согласно с природою.
Аф. Это истинно, Клиний, но трудно предписать сие законом. Не теперь, со временем мы можем говорить о сем с большею точностью.
Кл. Кажется ты, почтенный муж, боишься нашего невежества в этом деле. Ты напрасно боишься. Говори ничего не скрывая.
Аф. Боюсь и этого, о чём ты говоришь; но более боюсь тех, кои упражнялись в сих науках, но упражнялись худо. Незнание еще не страшно и не есть самое большое зло; но многознание, многоученость при худом направлении несравненно опаснее.
Кл. Справедливо говоришь.
Аф. Свободные должны учиться всему тому, чему учатся все дети в Египте с самыми первыми началами словесности и учатся самым простым образом в детских играх, для забавы. Там обыкновенно заставляют их делить между собою плоды, венки иногда в меньшем, иногда в большем числе, распределять места для бойцов и борцов, строиться по частям и в общем порядке; там мешают золотые, серебренные, медные фиалы и тому подобные игрушки и приучают их к необходимому познанию чисел; заранее знакомят их с устройством станов, с расположением и движениями войска, с хозяйством и делают их людьми полезными самим себе и проницательными. Потом показав им измерение долготы, площади и глубины, освобождают их от невежества постыдного и смешного во всяком человеке.
Кл. Что это за невежество?
Аф. Любезный Клиний, мне самому странно было слышать о нашем состоянии в этом случае. Кажется, оно прилично не человеку, но какому-нибудь презренному животному. Мне стыдно было не только за себя, но и за всех эллинов.
Кл. Отчего же стыдно? Что хочешь ты сказать, почтенный?
Аф. Я скажу. Но лучше объясню вопросами. Ответствуй несколько слов. Ты знаешь, что есть долгота?
Кл. Как же!
Аф. Знаешь, что площадь?
Кл. Знаю.
Аф. Что это две части измерения, и третья — глубина?
Кл. Как не знать этого!
Аф. Скажи, соизмеряются ли они между собою?
Кл. Конечно.
Аф. Долгота измеряется долготою, площадь площадью, и естественно, что и глубина так же измеряется.
Кл. Так.
Аф. Но если сии меры или очень мало или совсем не измеряются, но иные соизмеряются, другие нет, а ты почитаешь всё несоизмеримым, то каково это покажется?
Кл. Очевидно, что худо.
Аф. Не уверены ли мы, все эллины, что долгота и площадь соизмеряются между собою и с глубиною?
Кл. Конечно так.
Аф. Но если иногда сие невозможно, а мы, все эллины, почитаем возможным; тогда не должно ли, стыдясь за всех, сказать: «Благороднейшие эллины, вот один из тех предметов, коих стыдно не знать и о коих знать только необходимое — не есть великое достоинство.
Кл. Не иначе.
Аф. Есть многие случаи, в которых мы подвергаемся подобным погрешностям.
Кл. Какие же сии случаи?
Аф. Если должно доказать, почему одни количества соизмеримы между собою, другие несоизмеримы, тогда мы должны или признать себя невеждами, или стараться открыть причины сего различия; должны предлагать взаимно один другому такие задачи и с пользою употреблять свой досуг на изыскания, кои для стариков занимательнее и почтеннее, нежели игра в кости.
Кл. Я думаю, великое различие между игрою в кости и сим учением.
Аф. Сему-то, говорю я, должны учиться юноши. Сии науки не вредны и нетрудны, они могут детям служить забавою и государству доставят великую пользу, а вреда никакого. Если кто иначе скажет, и того послушаем.
Кл. Должно послушать.
Аф. И если он скажет справедливо, то разумеется, что мы не отвергнем слов его; а несправедливо — отвергнем.
Кл. Разумеется, но положим сии науки в числе необходимых, пусть не остается пустоты в наших законах.
Аф. Я согласен, но с тем, чтоб со временем можно было возвратить назад сей закон, как залог, если он не понравится или нам, или вам, для коих он издан.
Кл. Справедливое требование.
Аф. Теперь рассмотри еще науку для юношества, науку о светилах; угодно ли будет нам принять ее, или нет.
Кл. Говори только.
Аф. Говорят, что не должно постигать ни высочайшего существа, ни целого мира, ни суетиться об изыскании причин; утверждают даже, что это неблагочестиво. Но мне кажется, весьма полезно заниматься сими предметами.
Кл. Что ты говоришь?
Аф. Мое мнение почтут парадоксом, неприличным в устах старого человека. Но если какая-нибудь наука признана истинною, для целого государства полезною и Богу совершенно приятною, то невозможно оставить её в забвении.
Кл. Всё так, но что подобного найдем мы в учении о светилах?
Аф. Добрые мужи, мы находимся в заблуждении, мы, все эллины, в рассуждении наших великих богов, солнца и луны.
Кл. В каком заблуждении?
Аф. Мы говорим, что сии светила, равно как и другие, не имеют определенного круговращения, и потому мы называем их блуждающими — планетами.
Кл. Клянусь Богом, это справедливо. В жизни своей часто и сам я замечал, что утренняя и вечерняя зарницы никогда не ходят по одному пути, но переменяют его; солнце и луна так же, как известно всем.
Аф. Итак, я говорю, что наши граждане и юноши, по крайней мере, столько должны знать о богах и небесных телах, чтоб не изрекать на них хулений, но благословлять их беспрестанно в жертвоприношениях и благоговейных молитвах.
Кл. Мнение твое справедливо, если только можно научиться тому, о чём ты говоришь. Пусть мы теперь несправедливо думаем о богах; но если можно научиться говорить о них правильно, то я первый признаю сию науку необходимою. Постарайся доказать, что это возможно, и мы научимся и последуем тебе.
Аф. С одной стороны нелегко научиться тому, о чём я говорю; с другой не совсем и трудно. Вот доказательство: я сам недавно приобрел сие познание и теперь в непродолжительном времени могу сообщить вам всё, что знаю. Если б это было трудно, то я, такой старец, не мог бы изъяснить сего вам —старцам же.
Кл. Это истинно. Но что ж это за наука, которую ты называешь чудною, полезною для юношества и которой мы не знаем? Постарайся сказать о ней яснее.
Аф. Постараюсь, сколько могу. Несправедливо мнение о солнце, луне и прочих светилах будто они суть блуждающие. Напротив, каждое светило имеет свой известный путь и по нему круговращается. Только, по-видимому, кажется, будто они имеют многие пути. Также несправедливо мы почитаем быстрейшее из них самым медленным и медленное — быстрейшим. Предположив, что это бывает так, как я говорю, а мы думаем иначе, представим, что мы на Олимпийских играх впали в подобное заблуждение в отношении к коням и мужам, в бегстве состязающимся, быстрейшего из них называем медленным, а медленного — быстрейшим, и в похвалах своих побежденного воспеваем как победителя; такие похвалы без сомнения несправедливы и неприятны ристателям; и если несправедливые похвалы простым смертным смешны, то что должны быть те, кои мы в грубом заблуждении воздаем Богам?
Кл. Тут уже не до смеха.
Аф. По крайней мере не любезны Богам похвалы противные истине.
Кл. Весьма справедливо, если это так.
Аф. Но если мы докажем, что они таковы, то должно учиться познавать свое заблуждение. А если не докажем, то оставим сию науку. Согласны ли вы на сие?
Кл. Очень согласны.
Аф. Законы об учении и воспитании юношества мы можем назвать кончеными. Еще надлежит составить себе идею о ловле и других подобных упражнениях. Ибо законодатель не довольно сделает, если только положит закон. Кроме закона есть нечто среднее между ним и наставлением. Мы часто видели сию необходимость, особенно в воспитании первого младенчества; здесь нельзя предписывать закона, и весьма неосновательно было бы принимать за положительный закон то, что мы сказали о сем предмете. Предположив однако ж, что законодатель учреждает свое государство по сему образцу, который мы начертали, мы воздадим еще несовершенную похвалу мужу отличному в добродетели, если назовем его только исполнителем законов и всего, что они предписывают; тот совершеннее, кто ведет жизнь непорочную и сообразуется с намерением законодателя не только в том, что он предписывает, но и в том, что советует. Вот истинная похвала доброму гражданину. Законодатель должен не только писать законы, но присоединять к ним и то, что по мнению его достойно похвалы или порицания. Его советы не менее важны, как и самые законы. Настоящий предмет может послужить сему доказательством. Ловля, охота уже в одном своем названии имеют обширное значение: ибо есть разные ловли водяных животных, птиц, земноводных и не только зверей, но и людей, разумеется на войне или посредством дружества и благосклонности. Иная ловля похвальна, другая не похвальна. Грабежи, разбои, нападения войска на войско суть также ловли; законодатель, полагая законы для ловли, не может не обнять всех родов её; с другой стороны также не может привести всего в порядок и принять все меры предосторожности и наказания. Что же ему делать? Он должен хвалить или порицать охоту, рассматривая ее как упражнение и привычку юношества к трудолюбию. Юноша будет внимать и повиноваться и не увлечется ни удовольствием, ни малодушием к преслушанию. Он более уважит слово одобрения и скорее исполнит умеряемое ласкою повеление, нежели угрозы наказания и строгость закона. К сему прибавим похвалу и порицание приличные всякому роду ловли; похвалим тот род, который может соделать юношей мужественнейшими, и охулим тот, который производит противное действие.
Умоляя скажем юношам: «Друзья, да не возобладает вами желание, и охота к морской ловле удою, ни вообще к ловле водяных животных, которую посредством сетей равно производят и спящие, и бодрствующие. Да не вкрадется в вас желание к похищению людей на море и к разбою, и да не доделает вас людьми беззаконными — хищниками. Да будет чужда вас самая отдаленная мысль о татьбе в своей стране, в своем отечестве; да не придет на ум кому-либо из вас приятная, но недостойная свободного человека, охота к ловле птиц». Нашим юношам остается только ловля земноводных животных; но та ловля, в которой можно спать, называемая ночною, принадлежит ленивым и недостойна похвалы; то же скажем и о той, в которой без великого труда укрощают зверя сетями и тенетами, а не силою крепких мышц. Остается одна лучшая травля четвероногих, на конях, псами и собственною силою, когда, настигая их посредством быстрых ног, ударами, бросанием и ловя собственными руками, упражняем божественное мужество. Сказанное пусть служит похвалою и порицанием охоте. Закон же таков:
«Никто да не воспрещает сим священных ловцам ловить, где бы они ни захотели. Ночным же ловцам, действующим или псами, или сетями нигде, никогда ловить не позволяется. Птицелов может ловить в степи и на горах; но да не дерзает приближаться к местам возделанным, священным. Рыболову во всех местах, кроме священных озер, рек и заливов, ловить позволяется, не употребляя впрочем никаких вредных средств. Теперь остается сказать, что законы об игре кончены.
Кл. Хорошо.