Аф. За сим следует учреждение и узаконение празднеств, сообразно с изречениями Дельфийского оракула, какие жертвы и каким божествам прилично совершать для блага целого города. Касательно времени их и числа, может быть и мы можем постановить что-нибудь.
Кл. Может быть, особливо что касается числа.
Аф. Во-первых, скажем о числе празднеств; пусть их будет не менее трехсот шестидесяти пяти, дабы ежедневно какая-либо власть жертвовала одному богу или гению за город, за себя и за имение. Истолкователи, жрецы, жрицы и прорицатели, совещаясь с законоблюстителями, после дополнят то, что законодатель по необходимости опустит. Их долг замечать все опущения. Закон назначает двенадцать празднеств для двенадцати богов, коих именем называется каждое колено, и помесячно совершает им жертвоприношения, хороводы и музыкальные игры. Гимнастические состязания назначаются по приличию каждому богу и каждому времени года; также отделяются празднества женские, на коих могут и не могут присутствовать мужчины. При сем не должно смешивать празднеств подземных богов с празднествами небесных, наблюдая то же и в отношении ко второстепенным божествам; но двенадцатый месяц особенно посвящается в честь Плутону. Воинственные люди не должны отвращаться от сего бога, но будут благоговеть пред ним, как пред существом благодетельнейшим для человеческого рода. Я говорю с твердою верою, что сообщение души с телом для неё не лучше разлучения.
Чтобы правильно разделить сии празднества, надлежит представить себе, что наш город будет таков, которому подобного нет ни одного между нынешними городами в избытке досуга и в изобилии всего необходимого для жизни. Он наслаждается таким счастьем, каким только может наслаждаться в жизни один человек. Для сего необходимо самим не обижать никого, и не терпеть обид от других; из сих одно не трудно, но нелегко поставить себя выше обид со стороны других; сего можно достигнуть только совершенною нравственностью. Сие самое относится и к городу: если он добр, то ему предлежит жизнь мирная; война грозит ему извне и внутри, если он зол. Если так, то не в военное, но в мирное время всякий должен упражняться в военном искусстве. И потому всякий благоустроенный город по крайней мере один день в месяце должен посвятить походам, и больше, если заблагорассудится архонтам; если они назначат поход всенародный или частный, то не смотря ни на холод, ни на зной, все должны выступать и с женами и с детьми. Жертвоприношения должны сопровождаться благородными играми, сколько можно более близкими к истинным военным действиям. Здесь воздаются победителям победные почести; здесь же граждане подвергают друг друга взаимному суждению, хвалят, порицают, смотря по тому, каким кто оказался на ратном поприще, и как всякий ведет себя в продолжение всей жизни; прославляют доблестнейшего и укоряют малодушного.
Не всякий может быть сочинителем сих похвальных песней; но во-первых, сей поэт должен быть не моложе пятидесяти лет и не из числа тех, кои, владея творческим гением, никогда не отличились ни одним прекрасным и знаменитым подвигом; из поэтов избираются те, кои приобрели себе своими делами общее уважение; их творения воспеваются, хотя бы они были не столь совершенны, как творения других. Сей выбор принадлежит начальнику воспитания и законодателям, кои дают избранным своим исключительное право петь со всею свободою и запрещают всем прочим приниматься за подобные сочинения, равно не позволяют и гражданам петь стихотворение, не одобренное законоблюстителями, хотя бы оно было сладостнее гимнов Фамириса и Орфея. У нас будут неизвестны другие песни, кроме тех, кои посвящены к прославлению божества, добродетели и к порицанию порочных и совершенно соответствуют сей цели. Сказанное мною о военных упражнениях, о праве воспевать других, равно относится к мужчинам и женщинам.
Законодатель непременно должен давать себе сей отчет: «Какое государство я устрояю, каких людей воспитываю? Не ревнителей ли знаменитых подвигов, коим грозят бесчисленные сопротивники?» «Точно так», — скажут мне и скажут справедливо. Что же? если б мы воспитывали борцов, сподвижников в пяти играх или в другом каком-либо роде сражения, то выпустим ли мы их на сии побоища, если они предварительно ни с кем ни однажды не сражались? Мы сами, если б определяли себя для ратоборства, не должны ли наперед до сражения учиться ему; не должны ли приготовить себя к сопротивлению тем, с коими хотим состязаться о получении победы, и для ближайшего подражания действительному сражению не должны ли, облекшись в латы, совершенно научиться нанесению и отражению ударов? Если случится недостаток в состязателях, то убоимся ли мы смеху несмысленной черни и не осмелимся, поставив бездушный истукан, упражняться против него? И если не будет у нас ни одушевленных, ни неодушевленных сопротивников, то за недостатком их не можем ли мы сражаться сами между собою? Не так ли приобретается навык действовать рукою?
Кл. Истинно так, почтенный, как ты теперь говоришь.
Аф. После того наши воины ужели будут столь дерзки, что с меньшим приготовлением отважатся вступить в величайшее сражение за свою душу, за детей, за имение и за целый город? И законодатель, боясь, чтоб сии предварительные упражнения не показались смешными, пренебрежет их? Или лучше установим, чтоб маловажными из них занимались ежедневно, без оружия, обращая на сей конец хороводы и все игры; а важнейшие производили бы по крайней мере один раз в месяц, делая во всей стране примерные сражения, занимая трудные места, и устрояя засады. Пусть по образу действительной войны состязаются копьями, меткостью и силою; пусть наносят почти действительные, опасные удары. Сия игра, сопряженная со страхом, будет обличать некоторым образом храброго и нехраброго; воздавая одним достойную честь, других подвергая бесчестию, законодатель соделает граждан готовыми во всякое время на истинную войну. Нет нужды, если в сих играх кто-нибудь падет. Так как убийство сие непроизвольное, то законодатель извинит убийцу, как законно действовавшего; он знает, что после потери немногих родятся другие не худшие. Но отняв страх, он потеряет оселок между людьми лучшими и худшими; и что может быть гибельнее сего для государства?
Кл. И мы согласны с тобою, почтенный, что всякое государство должно принять сей закон и по нему действовать.
Аф. Знаете ли вы, почему ныне почти нигде нет таких игр и сражений, или весьма мало? Скажем ли, что это происходит от невежества народа и тех, кои дают ему законы?
Кл. И это может быть.
Аф. Никоим образом, добрый Клиний; сему есть две причины, и весьма достаточные.
Кл. Какие?
Аф. Первая та, что все от страсти к богатству не имеют досуга для прочих занятий, но стараются только о стяжаниях. Гражданин, всею душою прилепленный только к корысти, не способен иметь никакой другой благороднейшей мысли; он усердно учится только тем наукам и упражняется только в таких делах, кои ведут его к сей цели; он смеется над всем прочим. Сие одно можно положить единственною причиною, если государство отвергает все прочие прекрасные и полезные упражнения; там по ненасытному сребролюбию каждый готов взяться за ремесло или художество лучшее, труднейшее, если только посредством его может разбогатеть; каждый готов на всякое дело честное и бесчестное, не погнушается даже и самым постыдным, если оно дает ему возможность, как скоту, есть и пить изобильно и представляет удовлетворение всякому сластолюбию его.
Кл. Справедливо.
Аф. Вот одна причина, говорю, которая подавляет в государствах любовь ко всему изящному, препятствует заниматься упражнениями воинственными; по природе кротких делает купцами, кормчими и служителями других; мужественных же делает разбойниками, рушителями спокойствия, святотатцами, притеснителями и очень часто людей, по уму отличных, делает несчастными.
Кл. Что говоришь ты?
Аф. Как же не назвать несчастными тех, коих душа во всю жизнь мучится ненасытными желаниями?
Кл. Это одна причина, какая же другая?
Аф. Хорошо напоминаешь.
Кл. Это ненасытное корыстолюбие, подвергающее каждого беспрерывным заботам, препятствует упражняться в военных действиях. Положим так, но скажи вторую причину.
Аф. Ты думаешь, что я не скажу ее, но с намерением стараюсь только замять сию речь.
Кл. Нет; но мне кажется, что ты, говоря о богатстве, слишком увлекаешься своею ненавистью к нему.
Аф. Справедливо вы мне сделали сию укоризну, почтеннейшие. Слушайте же, что следует далее.
Кл. Говори.
Аф. Причиною сему могут быть образы правления, которые, как я часто и прежде говорил, суть демократия, олигархия и тирания. Ни одно из сих правлений, говоря собственно, не есть правильное, но все могут назваться состоянием возмутительным. Ибо ни в одном из них не управляют взаимным согласием, но правители охотно употребляют насилие против людей, неохотно носящих иго порабощения. Они, питая всегдашнюю недоверчивость к подданным, неохотно смотрят ни на доблестного и богатого, ни на сильного и мужественного. Вот две причины всех несчастий всякого государства, особливо отвращения от военных упражнений. Но тот город, для которого мы пишем сии законы, избежал той и другой крайности. В нём царствует совершенное спокойствие, и одна часть его независима от другой. Под влиянием законов здесь менее всего будут знать корыстолюбие; такой образ правления весьма легко и основательно допустит просвещение и воинственные игры, изложенные в сем слове.
Кл. Хорошо.
Аф. По порядку за сим не следует ли упомянуть о всех гимнастических состязаниях, какие из них полезны для войны и достойны победных наград, и какие должны быть оставлены? Сии упражнения требуют того, чтоб сказать о них подробнее и для каждого положить свой закон. Итак, начнем с бегания и вообще с быстроты.
Кл. Пусть будет так.
Аф. Быстрота тела действительно есть отличнейшее качество воина. Одна быстрота состоит в ногах, другая в руках. Бежать и настигать можно только посредством быстроты ног; но сражение в схватке и натиск требует силы и твердости рук.
Кл. Так.
Аф. Но без оружия ни быстрота, ни твердость не могут принести великой пользы.
Кл. Не иначе.
Аф. Вот глашатай вызывает на поприще для состязания наперед бегущего одну стадию. Сей выходит с оружием; ибо безоружному мы не полагаем награды. Итак, первый выходит состязаться в бегании с оружием; второй — на колеснице, третий — верхом, четвертый — далеким путем; пятого, вооруженного, мы пошлем на пространство шестидесяти стадий, например до Марсова храма; потом вызываем тяжело вооруженного, который бежит сто стадий до храма Аполлонова по горам и по всяким местоположениям. Назначив состязания, мы ждем, доколе все пробегут свои поприща, и победителю в каждом состязании раздаем награды.
Кл. Справедливо.
Аф. Игры сии мы разделим на три рода: одни для детей, другие для юношей и третьи для совершенных мужей. Для юношей назначаем две трети всего пространства, детям, как стрелкам, так и тяжело вооруженным, половину этого; девы юные на том же поприще состязаются в бегании одной стадии, на колеснице и в далеком пути; они должны быть от тринадцати лет до замужнего возраста, который простирается не далее двадцати лет и не ближе восемнадцати. Они в приличном одеянии приходят на сии состязания. Сего довольно о бегании мужчин и женщин.
Что касается до упражнения силы, то вместо борьбы и других тяжелых напряжений мы установим сражение в вооружении, сражение одного против одного, двух против двух и так до десяти против десяти. Как для борьбы есть известные правила, по которым можно видеть, что прилично и что неприлично для борца: равно и мы должны определить, как надлежит защищаться и нападать, чтобы получить почести победителя. Для сего мы посоветуемся с мужами, искуснейшими в вооруженной борьбе, и вместе с ними определим, как должно отражать и наносить удары, и по чему признавать побежденного. Сии сражения равно принадлежат и девам до замужества. Вместо игр, называемых панкратион, мы установим пелтастику, в которой покрытые щитами бросают друг в друга стрелы, копья, камни из рук или пращами. Для сих игр будут свои законы, и мы назначим победные почести отличившемуся в них.
По порядку надлежало бы теперь говорить о конном сражении; но употребление лошадей на острове Крите незначительно, и немногим известно; следовательно незначительны и заботы в хождении за ними, и конные игры не много уважаются. До колесниц у вас вовсе нет охотников, и ни один разумный человек не поставляет в них своего любочестия. Вводить состязания сего рода, столь несообразного с местным положением Крита, показалось бы совершенным отсутствием разума. Сообразуясь с качествами своей страны, мы назначим награды для одноколок в одну лошадь, еще беззубую или средних лет, или совершеннолетнюю. Состязание между ними должно происходить по установленному правилу; иппархам и отрядоначальникам принадлежит суд над беганием их и смотрение, чтоб бегали вооруженные; ибо безоружным нет места ни в гимнастике, ни здесь. Конный стрелок и копьеносец в Крите небесполезен, потому и в этом роде установляются игры. Излишнее дело повелением и законами принуждать женщин к участию в сих упражнениях; но если они, обыкши к первым упражнениям, которые мы уже назначили им, чувствуют в себе расположение равно и к сим последним, то мы не только не удерживаем их, но и одобряем их намерение. Сим совершенно оканчиваются состязания и учение гимнастики, как на общественных игрищах, так и под руководством учителей.
Касательно рапсодов и всего относящегося к ним, состязания хоров, употребляемых при всяком празднестве, посвящая первоклассным и второстепенным богам известные месяцы, дни и годы, мы установим для них правила, расчислим их на три года или на пять лет, или другим каким образом, как сам Бог внушит мысль о порядке их. Тогда можно будет установить музыкальные состязания под надзором наградоположника, попечителя юношества и законоблюстителей. Для сей цели они собираются вместе, как законодатели назначают, когда, кто и с кем будет иметь состязание, в каких песнях и плясках. О свойстве слов, гармонии и меры всякого пения и пляски законодатель говорил уже не однажды: преемники его по примеру его назначат для каждого празднества в свое время приличные игры, чтобы всякий гражданин чувствовал великолепие торжества. В сих и подобных случаях нетрудно понять, в чём состоит надлежащий порядок; ибо здесь перемена места и времени не принесет государству ни великой пользы, ни великого вреда. Но есть важнейшие предметы, в которых нелегко убедить граждан; убедит их только один Бог, приняв на себя звание законодателя. Доколе законодатели суть не боги, потребна необыкновенная смелость, чтобы со всею свободою и откровенностью сказать, что полезно городу и гражданам, чтобы в развращенные души вложить чувство приличия и повиновения государственным постановлениям и противостать самым сильным побуждениям страсти; потребен человек, который бы, не имея между людьми ни одного себе помощника, твердо решился следовать одному своему здравому рассудку.
Кл. Теперь о чём ты говоришь, я истинно не понимаю.
Аф. Неудивительно. Но я постараюсь сказать вам яснее. Коснувшись в своей речи воспитания, я вижу юношей и дев в дружественной беседе между собою, и весьма естественно напал на меня страх при мысли, кто управит таким городом, в котором юноши и девы благовоспитанные не знакомы с великими и усиленными трудами, которыми укрощаются буйные страсти. У них чрез целую жизнь одно занятие — жертвоприношения, празднества и хороводы. Каким же образом в сем городе воздержатся от некоторых сильных страстей, кои ввергают столь многих, как мужчин, так и женщин, во все крайности, и обуздание коих равно предписывает и здравый смысл и закон положительный? Если предыдущие законы восторжествуют над многими вредными расположениями, то сие неудивительно. Например, запрещение искать излишнего богатства есть немаловажное пособие для умеренности, к которой как к цели стремятся все постановления входящие в план нашего воспитания; прибавьте к сему неослабный надзор правителей, которые беспрестанно следят юношество; этого достаточно против прочих страстей человеческих.
Но какие возьмем предосторожности относительно любви юношей и дев, в которой оба пола превращают естественный порядок, отчего происходят бесчисленные бедствия, как в частности для каждого, так и вообще для целых государств? Какое средство нужно к избежанию сей опасности? Это не нетрудное дело. В прочих случаях, при издании многих законов, несогласных с обычаями народа, немаловажную помощь нам подают Крит и Лакедемон. Но в рассуждении любви, как известно, они совершенно противоречат нам. Если б кто, сообразуясь с природою, возобновил закон, существовавший до времен Лаия, которым запрещается противоестественное сообщение и позволяется только одно природою показанное двум полам — потому что и в естестве животных самец не прикасается к самцу — тот конечно говорил бы языком убедительным, но несогласным с вашими обычаями; и этот ваш обычай никак не согласен с целью, которую должен предполагать себе законодатель. Мы ищем в законах одного: ведут ли они к добродетели или нет. Предположив, будто и мы согласились не видеть гнусности сего обычая, спрашивается, может ли он содействовать к добродетели? Вкоренясь в душе обольщенного, даст ли он ей нрав мужественный и обольстителю внушит ли правила умеренности? Кто может ожидать от сего закона подобных действий? Напротив, не всякий ли будет презирать слабость человека, который предается бесчестным удовольствиям и не имеет ни малейшей власти обуздать себя? Не всякий ли должен гнушаться женоподобия? Кто ж согласится на такой закон? Конечно никто, в чьем сердце напечатлен закон истины. Но как убедиться в справедливости того, что я говорю? Для сего необходимо рассмотреть свойство дружбы, вожделения и так называемой любви; ибо дружба и любовь, и происходящий от них третий вид, под названием любви, производят здесь всё замешательство и темноту.
Кл. Каким образом?
Аф. Другом мы называем человека подобного другому в добродетели и равного ему: с противоположной стороны другом также называем человека нуждающегося достаточному. В сильной степени то и другое мы называем любовью.
Кл. Справедливо.
Аф. Дружество из противоположных характеров сильно, необузданно и редко бывает взаимным. Дружество из подобных характеров кротко и постоянно во всю жизнь. Что касается до дружества смешанного из сих двух, во-первых, нелегко узнать, чего хочет одержимый сею третьею любовью. Развлеченный двумя противными стремлениями, он недоумевает, что делать? Одно велит ему наслаждаться красотою; другое запрещает. Любящий тело с жадностью спешит вкусить прелести его, как плод, и не оказывает никакого уважения к душевным достоинствам любимого предмета. Кто ж почитает чувственность постороннею, но видит и любит более душу, тот, пылая благородным жаром, телесное насыщение почитает оскорблением своей любви. В благочестии, с любовью к мудрости, мужеству, величию и умеренности он лучше желает жить в чистоте с чистым предметом своей страсти. Такова смешанная любовь, которую мы назвали третьею. И если это так, то закон должен ли воспретить все три рода любви между нами? Или ясно, что любовь, которая соединена с добродетелью и соделывает юношество лучшим и совершеннейшим, мы пожелаем иметь в своем городе, а прочие два рода изгоним, или как иначе скажем, любезный Мегилл?
Мег. Ты прекрасно сказал о сем предмете, почтенный иноземец; что можно сказать лучше?
Аф. Итак, я получил, чего искал, получил твое согласие. Не хочу исследовать, что говорит о сем ваш закон; мне довольно твоего уверительного слова. Далее постараюсь убедить какими-нибудь доводами самого Клиния. Я присваиваю себе только то, что вы сами уступите; но будем продолжать наше рассмотрение законов.
Мег. Весьма справедливо.
Аф. Я придумал средство положить сей закон, с одной стороны весьма легкий, с другой — как нельзя более трудный.
Мег. Как это?
Аф. Мы знаем, что и теперь весьма многие люди, в прочем необузданные в своих страстях, строго воздерживаются от сообщения с прекрасными не по принуждению, но совершенно добровольно.
Мег. Когда же это бывает?
Аф. Когда у кого есть прекрасные сестры и братья. Сей же неписаный закон достаточен к предохранению сына и дочери от страсти своего отца; они повелевает им ни явно, ни тайно не спать вместе, и при всех лобызаниях не оскорблять стыдливости. Многим даже чужда самая мысль о такой преступной связи.
Мег. Справедливо.
Аф. Итак, одно простое слово погашаешь все сии вожделения.
Мег. Какое же слово?
Аф. Если назовем это делом нечестным, богоненавистным, и в глазах людей постыднейшим. Причина сему та, что никто из нас не говорит иначе о подобном преступлении, но всякий от рождения своего слышит везде одно: и в шутливой комедии, и в важной трагедии, представляющей Фиестов, Едипов или Макареев, тайно смесившихся со своими единокровными, которые по открытии их преступления, сами наказали себя добровольною смертью.
Мег. Весьма справедливо ты говоришь, что общая молва имеет удивительную силу; она, можно сказать, не позволяет даже дышать против закона.
Аф. Итак, справедливо сказано, что законодатель легко может найти способ покорить какую-нибудь склонность, чрезмерно возобладавшую людьми: именно соделав общий сей голос священным для рабов и свободных, для детей и жен, и для целого города, он положит в нём самый твердый закон.
Мег. Конечно так, но может ли он заставить всех говорить единодушно и единогласно?
Аф. Хорошо ты заметил сие. Я то же самое сказал, что имею средство ввести закон, предписывающий употреблять естественным образом сообщение, назначенное для деторождения; воздерживаться от мужчин, не убивать злоумышленно рода человеческого, не сеять его по скалам и камням, где он никогда не получит своей растительности, и воздерживаться от всякого женского сообщения, от которого нельзя ожидать плода. Сей закон принесет бесчисленные выгоды, если примет такую же силу и твердость, какую он имеет в связях родства; во-первых, он сообразен с природою, укрощает бешенство и неистовство любострастия, удерживает от распутства, и от всякой неумеренности в пище и питии, установляет дружбу и согласие в брачных союзах; но неисчислима польза от соблюдения его. Между тем услышав о сем законе, предстанет к нам какой-нибудь человек сильный, полнокровный; начнет жаловаться, что мы узаконяем дело безрассудное, несбыточное и оглушит нас своим криком. Поэтому-то я сказал, что имею средство с одной стороны весьма легкое, с другой весьма трудное — средство соделать сей закон твердым и неизменяемым. Возможность очевидна и подтверждается самым опытом. Мы говорим, что сей закон освященный покорит умы всех и заставит со страхом повиноваться всем повелениям законодателя. Но ныне порча нравственная простирается до того, что почитают невозможным исполнение сего закона; так ныне думают и об общих столах, что невозможно целому городу постоянно сохранять их; и тогда как самым опытом и событием они у вас показаны, есть люди, которые думают, что они никак не могут быть введены для женского пола и у вас. Итак, одно неверие, говорю, соделывает трудным исполнение сего закона.
Мег. Это справедливо.
Аф. А что сие не выше сил человеческих, и весьма удобоисполнительно, хотите ли и для сего иметь убедительные доказательства?
Мег. Как не хотеть?
Аф. Не лучше ли воздержится от любострастия, и не скорее ли захочет умеренного наслаждения тот, у кого тело здоровое и обычное ко всякому благородному упражнению, нежели человек с худым расположением тела?
Мег. Для сего должно упражнять тело свое в трудах.
Аф. Не знаем ли мы по преданию, что Тарентинец Икк для Олимпийских и других состязаний, следовательно из любочестия, для телесной ловкости, соединяя в душе своей мужество с умеренностью, во всё время своего искуса не прикасался ни к жене, ни к отроковице. То же говорят о Криттоне, Астиле, Диопомне и о многих других, коих умы были несравненно менее образованны, нежели наших сограждан, хотя они телом были сильнее.
Кл. Это истинно, и все древние рассказывают сие об атлетах, как самое обыкновенное дело.
Аф. Что же следует из сего? Если одни для победы в борьбе, в бегании и в прочих играх отважились воздержаться от удовольствия, в котором многие поставляют всё свое счастье; то наши юноши не могут ли воздержаться для победы несравненно доблестнейшей, которую мы им от самых нежных лет описываем и в повестях, и в разговоре, и в песнях, как превосходнейшую.
Кл. Какая это победа?
Аф. Победа над удовольствиями, с которою сопряжено счастье жизни, равно как несчастье есть спутник тем, кои побеждаются ими. Сверх того стыд соделать бесчестный поступок ужели не подаст нам сил к одолению тех склонностей, кои побеждали в себе люди слабейшие?
Кл. Вероятно.
Аф. Простерши столь далеко свое слово о сем законе и ужасаясь испорченности распространившейся между народом, я говорю, что закон должен выразиться просто; должен сказать, что наши граждане не должны быть хуже птиц и многих других животных, которые посреди великих стад до времени деторождения живут чистыми и не знают удовольствий любви; но пришедши в сей возраст, соединяются самец с своею самкою и потом, сохраняя естественный порядок и честность, остаются верными первому своему выбору. Люди должны быть благороднее скотов. Но если они, увлекаясь примерами беспорядочной и необузданной любви у прочих эллинов и многих варваров, и сами не захотят воздерживаться, то законодатели примут против них другие меры.
Кл. Какой же закон ты советуешь издать, если ныне издаваемый будет неудачен?
Аф. Разумеется такой, который вытекает из сего первого.
Кл. Какой же?
Аф. Ослаблять, сколько можно более, силу и порывы страстей посредством трудолюбия, обращая питательность в другие части тела. Сие легко, если бесстыдство не присоединяется к любострастию. Действительно, доколе еще не потерян стыд, он всегда может ослабить стремление сей неистовой страсти и ограничить наслаждения. Добрая нравственность и внутренний неписаный закон достаточно могут убедить нас в том, что действия любви должны быть тайны, что всякая черта бесстыдства позорна, и что воздержание украшает человека. Сей менее совершенный закон, распространяя во всех трех классах людей общую благопристойность, силою может удержать от беззакония людей с испорченною природою, которые, как мы сказали, побеждаются от самих себя.
Кл. Какие же прочие два класса?
Аф. Первый класс составляют люди богобоязненные, ревнители истинной чести; второй класс тех, кои менее уважают красоту тела, нежели прекрасные качества души. Всё, что мы сказали, может быть, есть одно желание, какие мы часто позволяем себе в разговорах. Но сколь великую пользу может получить государство от исполнения сего закона? Если даст Бог, мы успеем по крайней мере в чем либо одном из двух: первое, чтоб никто не дерзал прикасаться ни к какой благородной и свободной женщине, кроме своей единственной супруги; второе, никто не расточал бы семени с блудницами, и бесплодно против естества с блудниками. Но если кто соединяется не с тою, которая приходит в дом с Богом, по священному браку, а с наемными или другим образом приобретенными, не скрываясь ни от мужей ни от жен; такого мы объявляем отчужденным от всех гражданских почестей, как действительного иноплеменника, и кажется, такой закон справедлив; так мы скажем в одном или в двух законах относительно любви и всех позволительных и непозволительных связей сего рода.
Мег. Я очень согласен принять сей закон; Клиний же пусть сам за себя отвечает, как он о сем думает.
Кл. Теперь оставим это так, доколе я выберу свое время, и дадим свободу иностранцу продолжать свои законы.
Мег. Справедливо.
Аф. Теперь мы почти дошли до установления общих трапез. Что в других странах очень трудно, то в Крите, всякий согласится, иначе быть не может. Но каковы должны быть сии трапезы, таковы ли как они теперь там есть, или как в Лакедемоне, или еще иным каким-либо образом? Сие не трудно найти, но найденное не обещает великой пользы. Столы уже и ныне там хорошо устроены.
Порядок требует далее говорить о средствах продовольствия Критян. В других странах и городах средства сии многоразличны и почерпаются из многих источников; там нужды вдвое значительнее, нежели у Критян. Большая часть эллинов получают запасы свои от суши и от моря; Критяне же только от земли. Сие облегчает труд законодателя: ибо для него достаточны законы не только вполовину короче, но малочисленнее и для свободных приличнее. Законодатель сего города освобождается от матросов, купцов, харчевников, гостиниц, от пошлин, и рудокопен, от займов и необычайной лихвы; он издает законы только для земледельцев, пастухов, пчеловодов, художников и охранителей всякого рода орудий; важнейшие из сих законов уже кончены, как то: касательно брака, рождения и питания детей, учения их и выбора начальников. Остается сделать постановления для тех, кои посредственно или непосредственно содействуют к продовольствию города. Начнем с земледелия: первый закон назовется законом Юпитера границехранителя (Термина). Да не подвигнет никто границ ближнего своего согражданина, ни сопредельного иноземца, в дальних краях владеющего смежными полями; и да знаете, что чрез сие он трогает, чего трогать не должно. Пусть всякий скорее двигнет огромную скалу, нежели границу — хотя маленький камешек, разделяющий дружбу и вражду, на незыблемость которого мы дали клятву пред Богом. За своего вступится Зевес единоплеменный, за чужестранца гостеприимный; да не навлечем, раздражая его, жесточайшей себе войны. Покоряющийся сему закону свободен от мщения его; презритель же повинен двоякому наказанию; первому и страшному от богов; второму от закона; да не подвигнет никто границ ближнего. А кто подвигнет, на того первый свидетель доносит владельцам, и сии ведут его в судилище. Если он будет уличен, то судьи назначают ему наказание, какому подвергаются все тайные или явные нарушители границ. Частые и маловажные обиды, между соседями происходящие, зарождают семя великой вражды и соделывают соседство несносным и отяготительным. Почему всячески должно остерегаться, чтобы сосед не делал ничего наперекор своему соседу, и особенно удалять все ссоры между ними в земледелии. Вредить не трудно; это может всякий; но не всякий может приносить пользу. Кто запахивает участок ближнего своего и переходит границу, тот должен заплатить за нанесенный ущерб; но чтобы исцелиться от своего безумия и варварства, да платит обиженному вдвое против ущерба. Посредники во всех таковых случаях, судьи и оценщики суть агрономы (начальники полей); в важнейших случаях все чины двенадцати частей с надзирателями; в маловажных одни надзиратели. Они же судят и назначают пеню тому, кто сделает потраву скотиною. Кто присваивает себе чужой рой пчел; кто имея охоту к пчеловодству, живет обманом, как то: ударами звенящей меди приманивает чужих пчел; тот да платит обиженному убыток. Кто, сжигая лес, не возьмет предосторожности для предохранения соседнего леса, тот должен платить за оцененный правителями убыток. Тому же подвергается и тот, кто при посеве захватит чужой участок, о чём довольно говорили другие законодатели, коими иногда можно руководствоваться; ибо нельзя требовать от главного учредителя гражданского порядка, чтобы он с точностью определил все частные и маловажные случаи, кои после него легко могут быть устроены.
Таким образом о водах для земледельцев есть древние прекрасные законы достойные того, чтобы ввести их теперь. Кто хочет провести воду на свою землю, тот пусть проводит ее из общих водохранилищ, не пересекая ни у одного частного человека протекающих источников; он может проводить ее всюду, кроме жилья, храмов и памятников, притом занимает столько земли, сколько потребно для одного канала. Если безводие, обыкновенное в некоторых странах, поглощает с лица земли дождевые воды и не оставляет самого необходимого питья; тогда должно искапывать колодези глубиною до глинистой земли; если и в сей глубине вода не оказывается, тогда брать воду в соседстве, сколько нужно для напоения всех домочадцев. Если соседи добывают ее с нуждою, то агрономы изыскивают способы, отколе можно доставлять воду.
Если по излиянии небесных вод кто-либо из низменных жителей, задерживая ее, нанесет вред вверху живущему земледельцу, своему соседу; или, напротив, вверху живущий, спустив воду, повредит низменному, и оба не захотят примириться сами между собою; то в городе градоправители, а в поле агрономы распоряжают, что должно делать тому и другому. Неповинующийся сему распоряжению несет наказание за свое жестокосердие и злое намерение вредить другому. Обвиненный должен платить вдвое и за нанесенный вред, и за неповиновение начальству.
Касательно плодов земных, все должны иметь сообщение таким образом, поелику двоякие плоды нам посылает щедрость Помоны: первый дар бескорыстный Вакха; другой по свойству своему сохраняемый впрок — то для сего да будет такой закон: кто вкусит от полевого плода виноградника или от смокв, прежде нежели настанет время собирания их, которое бывает осенью, на своем ли-то собственном поле, или на чужом; тот платит пятьдесят священных драхм Вакху, если сорвет из своей собственности, мину, если сорвет у соседа, и две трети мины за всякий плод с чужого поля. Желающий вкушать от винограда, так называемого свободного, или от смокв незапрещенных, из собственного, в свое время может рвать сколько захочет; но если не спросясь, сорвет из чужого; то по закону, предписывающему не трогать того, что не позволено, всегда подвергается наказанию; если раб без позволения владетеля коснется плодов его, то по количеству ягод получает равное число ударов; но челядинец, ходивший за произращением плодов, может вкушать от них — сколько захочет. Прибывший иностранец, если пожелает вкусить от плодов, при проводнике может рвать зрелые без всякой пени; уступим ему сей гостеприимный дар; но до полевых плодов прикасаться иностранцам закон воспрещает. Коснувшийся по неведению наказывается: раб — ударами, а свободный отпускается со вразумлением пользоваться только теми плодами, которые неспособны ни для вина, ни для хранения. Что касается до груш, яблок, апельсин и тому подобного, стыдно рвать их украдкой. Пойманный же моложе тридцати лет наказывается легкими ударами без ран; впрочем такому наказанию не подвергается свободный. Чужестранцу позволено пользоваться сими плодами, равно как виноградом. Старейший летами может рвать и кушать, не унося ничего с собою, может иметь сию свободу наравне с иностранцем. Не повинующийся сим законам подвергается лишению чести, если кто донесет судьям о таковых поступках его.
Вода для садоводства есть самая питательная стихия, но легко портится; земля, солнце, воздух также служат пищею прозябающему из земли; но их нелегко испортить ядами или отвести, или украсть; с водою же всё это может случиться. И потому она требует помощи закона; вот он: «Если кто с намерением испортит чужую воду, ключевую или в водохранилищах, отравит ее или подкопает, или вычерпает; то обиженный доносит о сем градоправителям, с объявлением своего ущерба. Уличенный в порче воды посредством яда сверх пени должен очистить источник или ближайший поток, как предпишут ему сие законоизъяснители».
Что касается до сбыту всех произведений, всякий может привозить свои, куда ему рассудится, где чрез сие он не мог бы вредить другому, или если прибыль его в три раза важнее вреда, который он может причинить другому. Архонты должны быть распорядителями сих дел и прекращать все насильственные и тайные умыслы любостяжания ко вреду ближнего. Обличенный в таких поступках пред Архонтами платит пеню, если ущерб простирается не выше трех мин. Но если обвинение простирается выше, то по перенесении дела в общее судилище виновный наказывается. Если какой правитель произнесет несправедливый приговор насчет ущерба; то он повинен заплатить обиженному вдвое. Всякий желающий может переносить в общие судилища свои жалобы на несправедливости начальников. Бесчисленны и маловажны постановления как должно назначать различные степени наказания, решать дела, призывать к суду, и сколько свидетелей представлять, двоих или более, — все таковые случаи не могут быть оставлены без узаконения, но притом они ниже главного законодателя. Пусть займутся сим молодые и, соображаясь с прежними постановлениями, присоединяют малое к великому; искусство и опытность будут их руководителями, доколе они всё положат на твердом основании. Таким образом, соделав их непоколебимыми, могут соображать с ними свою жизнь.
После сего скажем о ремесленниках. Во-первых, ни один гражданин не должен производить ремесленных работ, ни быть работником другого гражданина: ибо каждый гражданин уже имеет важное ремесло, требующее всего старания и великого учения; занимаясь общим благоустройством города, он имеет такие обязанности, с коими несовместна праздность. Никакая человеческая природа не достаточна для того, чтобы с точностью исправлять две должности или два ремесла, и чтобы, занимаясь своим собственным искусством, в то же время с равным успехом учить кого-либо другому искусству. Итак, первым правилом в нашем городе должно быть, чтобы кузнец не исправлял вместе ремесла плотничьего, и чтобы плотник не имел под своим надзором кузнецов, которыми он должен заниматься более, нежели своею работою, рассчитывая, что от большего числа работающих он получит более прибыли. Каждый ремесленник, занимаясь только одним ремеслом, от него только должен получать свое пропитание. Градоправители должны содержать сей закон во всей его силе; они наказывают укоризнами, бесчестием того гражданина, который более печется о снискании какого-либо промысла, нежели добродетели и обращают его на истинный путь её. Кто из иностранцев производит два ремесла; такого, наказывают заключением или денежною пенею или изгнанием из города и сим ограничивают число их; если лишают их должной платы или работы, если кто обидит их, или они кого обидят; то жалобы сего рода, до пятидесяти драхм простирающиеся, решат сами градоправители; выше сего по закону решат высшие судилища.
Пошлины в городе никто не платит ни за ввозимые, ни за вывозимые товары. Никто да не дерзает ввозить ладану и других иноземных благовоний, также красок, которых не производит наша страна, и других бесполезных предметов роскоши, ни вывозить того, что необходимо для самого города. Надзирателями и попечителями сих торговых сношений должны быть пять законоблюстителей, избираемых по порядку из двенадцати старейшин. Относительно оружия и прочих военных припасов, если будут потребны или иноземное искусство, или дерево, или металл, или кование или какие животные для военного употребления; то иппархи и военачальники, сделав свои распоряжения, как для привоза, так и для вывоза, именем города дают и принимают всё нужное, руководствуясь законами, кои для сего изданы будут законоблюстителями. Торговля сими и подобными вещами в нашем городе не должна быть предметом корысти.
Надлежащий порядок в разделении питательных и прочих произведений страны, основываясь на древнем критском законе, может происходить следующим образом: все произведения двенадцати частей разделяются и потребляются равно между всеми гражданами. Всякая двенадцатая часть, как то: хлеба, ячменя, включая сюда и прочие плоды, и всех животных, назначенных для потребления, разделяются на три части, из коих первая служит для свободных; вторая для их служителей; третья для ремесленников, иностранцев, поселенцев, кои пребывают в город и требуют пропитания, и для тех, кои по делам города или частных людей всегда приезжают в город. Сия третья часть жизненных припасов только одна остается продажною. Из двух же первых частей ничто нейдет в продажу. Но каким образом мы соблюдем точность в разделении? Весьма ясно, что оно в некотором отношении должно быть ровное, в другом — неровное.
Кл. Каким образом?
Аф. Смотря по тому, лучше или хуже бывает урожай и плодоносие земли.
Кл. Без сомнения.
Аф. Три разделенные части, одна для господ, другая для рабов, третья для иностранцев ничем не больше одна другой, но совершенно равны. Всякий гражданин, взяв две части, делит их между рабами и свободными по воле своей, сколько кому рассудит дать по основательному расчислению и по числу животных, питающихся земными произведениями.
Равным образом самые жилища должны быть разделены по известному порядку: именно двенадцать селений составляют один округ, имеющий в средине общее место сношения. В каждом селении учреждается храм с площадью для богов и гениев-хранителей. К сохранившимся памятникам древности магнезийцы должны иметь то же почтение, какое имели к ним древние, и во всех прочих местах воздвигнуть храмы Весте, Зевесу, Афине и покровителю своей страны. Жилья располагаются вокруг сих храмов на возвышенных местах, удобных для помещения стражи.
Всю страну должно снабдить художниками, разделив их на тринадцать частей. Одни помещаются в городе в двенадцати частях его, другие вне города в окрестных странах. В каждом селении должны быть всякого рода ремесленники полезные для земледельцев. Первые из агрономов будут иметь попечение о том, каких художников и сколько должно поселить в каждом месте, дабы земледелец без всякого труда мог пользоваться их помощью; в городе сие предоставляется градоправителям. Торжищные смотрители имеют попечение о всём, что касается до торжищ, и после целости храмов надзирают, чтобы в продаже съестных припасов не было никакого обмана, они же, как блюстители благочиния, предупреждают личные оскорбления и наказывают виновных. При продаже от города иностранцам установленных предметов, они наблюдают, чтобы всё происходило по закону. Закон же таков: «В девятое число месяца, из всего хлеба, который назначен к продаже, поставщики, иностранцы или рабы привозят в город для гостей одну двенадцатую часть, и гость на сем торжище закупает на целый месяц хлеба и всё хлебное. Двенадцатого числа одни производят продажу, другие покупку всех жидкостей достаточно на целый месяц. В двадцать третье число происходит продажа животных, смотря по тому, сколько могут сбыть продающие и сколько достаточно для нуждающихся; тогда же продаются земледельческие орудия и другие вещи, как то: кожи, одежда, вязания, столярная работа и тому подобное. Иностранцы имеют нужду покупать у других готовое кушанье, также муку пшеничную, ячменную и всякие другие снеди; из граждан же и рабов никто не может ни покупать, ни продавать ничего подобного; иностранец на гостином дворе продает ремесленникам и поселенцам вино и кушанье, что многие называют карчебничеством.
По разделении скота назначаются повара для иностранцев и ремесленников и прислуга. Дрова для ежедневной топки иностранец покупает оптом у местных поставщиков, и продает другим иностранцам, по скольку и когда захочет. Кто касается до прочих вещей и орудий, необходимых для каждого, они продаются на общем торжище, на таком месте, которое законоблюстители вместе с торжищными приставами и градоправителями изберут как удобнейшее для промена денег на товары и товаров на деньги, чтоб никто не уступал даром другому своей собственности.
Кто ж уступает по доверенности, тот получит ли плату, или не получит, уже не может приносить жалобы после сей сделки. При купле и продаже вещи, во сколько она дороже против закона, в котором сказано, выше и ниже какой цены не покупать ничего, излишек записывается у законоблюстителей а недостаток вычитается».
То же должно постановить о поселенцах, касательно записки их имения. Вот правила для таковых: время жительства для желающего поселиться в нашей стране, если кто приходит с каким-либо художеством, должно быть не долее двадцати лет от написания; потом, сохраняя весь порядок благочиния, они платит немаловажную подать, и за то уже свободен от всякой пошлины за продажу и покупку. По прошествии же сего срока он, взяв свое имение, отходит. Но если в течение сего времени случится ему оказать какую-либо отличную услугу городу, и он убедит совет и народное собрание или отсрочить для него время удаления, или позволить ему остаться на всю жизнь свою; то он получает удовлетворение по просьбе своей и по рассмотрению города. Для детей же поселенцев, если они ремесленники и достигли пятнадцатилетнего возраста, время поселения начинается от следующего года. В течение двадцати лет потом они могут жить, где пожелают. Кто ж и после сего хочет остаться, тот должен просить позволения. Отходящий уничтожает все записи, кои были сделаны на него у архонтов.