После сего к утверждению законов принадлежат судебные производства, сопутствующие всем деяниям, о которых мы говорили. Какие деяния подлежат суду и наказанию, сие частью уже сказано в статье о земледелии и о всём, что к нему относится; но важнейшего еще не сказано и не изложено подробно, какое должно принимать наказание и от каких судей. И о сем следует говорить по порядку.
Кл. Справедливо.
Аф. Постыдно некоторым образом утверждать законами и то всё, что мы теперь намерены ввести в таком городе, который должен быть благоустроен и сохранять всю правоту в навыках добродетели; и в том же городе предполагать, что будут люди причастные ужаснейшим порокам; люди, которым законодатель необходимо должен грозить, как для отвращения от сих дел, так и для наказания за содеянное; полагать для сего законы, будто сие может случиться, некоторым образом, как я сказал, постыдно. Но мы издаем законы не для сынов Божиих, не для героев, как древние законодатели, которые по преданию и сами происходили от богов, и законодательствовали для людей божественного происхождения; мы люди, и законодательствуем для семени человеческого. Нам простительно бояться, чтоб не произошли между нашими гражданами как бы плевелы, которых несилен истребить самый огонь. Сколько бы сильны ни были законы, они не обуздают непреклонных. Для них-то я произнесу неприятный закон о святотатстве, если б кто посягнул на такое преступление; мы не желали бы, и даже нельзя надеяться, чтоб благовоспитанный гражданин заболел сим недугом. Рабы только, пришельцы и слуги пришельцев могут подвергаться ему. Для них-то особенно, но притом не доверяя и общей слабости человеческой природы, я изреку закон о святотатстве и о других подобных неисцелимых преступлениях. Предисловие же к сему, как прежде согласились, должно сказать самое краткое для всех. Кто-нибудь говоря назидательные речи к человеку, которого злое желание влечет днем и возбуждает ночью на ограбление святыни, положим, скажет так: «Несчастный! Не человеческое зло и не божественное влечет тебя на святотатство; тебя побуждает какое-нибудь преступное жало, зародившееся в человеке от древних еще неочищенных несправедливостей. Надобно остерегаться тебе всячески; и вот в чём состоит осторожность: если родится в тебе подобная мысль, прибегай к очистительным жертвам, иди молиться в храмы богов, отгоняющих всякую напасть, иди в беседу людей добродетельных. Учись у них и сам старайся рассуждать, как должен всякий человек любить прекрасное и справедливое; и не озираясь беги сообщества злых людей.
Если ты сие сделаешь, то болезнь твоя утишится; иначе лучше предпочти смерть и оставь позорную жизнь». Когда, внимая сему предисловию, люди поймут, что такие дела нечестивы и гибельны для общего благосостояния, и повинятся, то для таковых закон молчит: но для непокорных и после предисловия он громко вопиет. Пойманный в святотатстве раб или пришелец, с написанием на челе и на руках преступления, высеченный, как судьями будет определено, нагой извергается за пределы государства. После такого наказания, может быть, он образумится и сделается лучшим: ибо не на зло клонится наказание, по закону совершаемое, но производит одно что-либо из двух: или лучшим, или злобнейшим делает того, кто подвергается ему. Но если гражданин окажется в подобном преступлении; если он или против богов, или против родителей, или против отечества совершит какое-нибудь из великих и неслыханных злодеяний; то судья должен почитать его уже неисцелимым; тем более что он, получивши с детства столь отличное воспитание и наставление, не воздержался от ужасного зла. Смертная казнь для такого есть самое малое зло: пусть он и для других послужит уроком; пусть бесславный погибнет за пределами отечества; детям же его и племени, если они избегут пороков отца своего, принадлежит слава и всеобщий лестный отзыв, что они хорошо и мужественно перешли от зла к добру; имение их не должно быть обращаемо в общественную казну в таком государстве, в котором все участки всегда должны оставаться равными. Пени же, если преступление требует, производятся так: они налагаются сколько позволяет излишек от узаконенного участка, а более никак. Точные же сведения для сего законоблюстители, выписав из записей, сообщают судиям, дабы ни один участок не уменьшался по недостатку имения; а кто найдется достойным важнейшей пени, если друзья его не захотят поручиться за него и своими пособиями освободить его, тот наказывается временным заключением и строгими укоризнами. Но без наказания за преступление никто не должен оставаться, или бежать за границу. Смерть, заключение, удары, позорные места, удаление в храмы на последних пределах отечества или денежные пени — таковы должны быть наказания. Судьями же для смертного наказания должны быть законоблюстители и лучшие из правителей предыдущего года. Каким образом должно происходить введение их, призывание к суду, подобное сему, о сем будут иметь попечение молодые, позднейшие законодатели. Но наше дело установить самое судопроизводство (производство дела). Приговор делается явно. Во-первых, судьи по старшинству восседят, пред ними предстают истец и ответчик. Все граждане, имеющие досуг, предстоят и прилежно внимают суду. Первое слово говорит обвинитель, второе — ответчик. После их слов начинает делать вопросы старший, входя в подробное рассмотрение сказанного. После старшего другие по порядку излагают, что найдут нужным отнять или прибавить к словам той и другой стороны тяжущейся. Кто не находит никакого возражения, тот передает суд другому. Написав из сказанного всё принадлежащее к делу, все судьи прикладывают к написанному свои печати, и полагают его в храме Весты. На другой день опять сошедшись, рассуждают, пересматривают дело и подписывают сказанное; трижды совершив сие, собрав достаточные доказательства и свидетелей, каждый из произносящих священный приговор клянется пред Вестою, что он по возможности судил справедливо и истинно, и таким образом оканчивается суд. После преступлений против богов следует ниспровержение существующего порядка дел: кто возведением кого-нибудь во власть порабощает законы, крамолами покоряет себе город, действует насильственно и беззаконно возбуждает мятежи, того должно почитать ужаснейшим врагом отечества; а верховного правителя в городе, от которого бы укрылись или не укрылись подобные умыслы, хотя бы он в них не участвовал, но по малодушию не смел прибегнуть к строгости мщения за свое отечество, должно почитать вторым злодеем. Всякий добрый гражданин обязан доносить правительству и приводить на суд беззаконно умышляющего переменить существующий образ правления. Судьями сих дел будут судьи для святотатцев, и суд происходить одинаковым образом как для одних, так и для других. Смертный приговор произносится по большинству голосов. Одним словом, из мщения к отцу наказание не должно простираться на детей его, разве у кого к отец и дед, и прадед подвергались смертной казни; таковых город, отдав им всё их имущество, кроме законного участка, отсылает в их первобытное отечество. Если в некоторых семействах будет много детей и все не моложе десяти лет, то из них выбрав десятерых, коих назначит отец или дед с отцовской или с материнской стороны, имена избранных препроводить в Дельфы, и кого бог-оракул укажет, тот делается наследником оставшегося имения.
Кл. Хорошо.
Аф. Третий общий закон должен показать, какие судьи должны быть для сих дел, и каким порядком доносящий об измене должен приводить обвиняемых к суду; также сказать об участи детей их, оставаться ли им в отечестве, или выходить из оного; и сей закон будет общим для изменника, святотатца и для ниспровергающего своим насильством общественные законы.
Для вора, украдет ли он много или мало, должен быть один закон и одно наказание за всё. За покраденное должен платить вдвое обвиненный в сем преступлении, если имение его сверх законного участка достаточно для уплаты; иначе он заключается в темницу, доколе или уплатит, или помирится с истцом; кто подвергается казни как государственный вор, тот или по снисхождению народа, или заплатив вдвое за покраденное, освобождается от заключения.
Кл. Что мы говорим, почтенный, будто нет никакой разности для ворующего, украдет ли он много или мало, из священных ли храмов, или из вещей общественных, и мало ли других несходств в воровстве? Законодатель, кажется, должен вникать в различие их и не налагать за всё одинакового наказания.
Аф. Прекрасно, Клиний; ты как будто пробуждаешь меня внезапным преткновением в спокойном течении моем. При сём ты приводишь мне на мысль и другое, что в законодательстве никогда еще не было ничего совершенно устроенного.
Кл. Как можно сказать и это?
Аф. Мы уже и прежде нехудо уподобили все нынешние законодательства рабам, рабами же вручаемым. Ты знаешь, что какой-нибудь врач, занимающийся врачеванием только по опытам без учения, увидев другого врача свободного, со свободным больным разговаривающего, глубокомысленно с помощью наук исследующего начало болезни и распространяющегося об общей природе всех тел, — не подумавши, громко засмеется и скажет то, что говорят о сем обыкновенно весьма многие врачи: «Глупый, ты не лечишь больного, но почти учишь, будто он должен сделаться врачом, а не здоровым».
Кл. И кажется, он сказал бы это справедливо.
Аф. Но если б он заключил, что и тот учит граждан, а не законодательствует, кто излагает закон так, как мы теперь говорим; конечно, он сказал бы сие правильно.
Кл. Всё равно.
Аф. Но мы имеем еще одно преимущество.
Кл. Какое?
Аф. То, что не имеем никакой необходимости законодательствовать; но, войдя в рассуждение, мы рассматриваем в каждом правлении, что превосходно и что необходимо, и каким образом может быть устроено. И теперь, кажется, мы вольны, если угодно смотреть в законах на лучшее, а если желаем, на необходимейшее; изберем то или другое, если угодно.
Кл. Смешной выбор мы предлагаем себе, почтенный! Мы были б подобны законодателям поневоле, если б подлежало давать законы по величайшей какой-нибудь необходимости без отсрочки даже до завтрашнего дня. Слава богу, нам как и каменщикам или начинающим другие работы, еще можно сносить всё в одну кучу и выбирать из ней всё годное для будущего здания, но выбирать на досуге. Итак, положим что мы зиждем не по нужде, но по воле; одно перекладываем, другое слагаем, и правильно можно назвать одни из законов уже положительными, другие только предложенными.
Аф. Это единственный способ — согласить с природою наше обозрение законов. Но прошу вас, возьмите в рассуждение о законодателях...
Кл. Что?
Аф. В городах много пишут и рассуждают о многих других предметах; законодатели также пишут и рассуждают.
Кл. Нет сомнения.
Аф. Будем ли обращать всё внимание только на сочинения стихотворцев и тех, кои изложили стихами или прозою правила жизни, а сочинения законодателей оставим? Или особенно в сии вникать будем?
Кл. И несравненно более.
Аф. Не законодатель ли должен рассуждать о прекрасном, добром и справедливом? Не он ли должен учить, в чём они состоят, и как ими должно пользоваться, чтоб жить счастливо?
Кл. Без сомнения.
Аф. Но если б стыдно было Гомеру, или Тиртею, или другим стихотворцам писать худо о жизни человеческой и обязанностях её; то менее ли постыдно сие для Ликурга, Солона и для других, кои писали о законах? Или справедливо сочинения о законах более других должны отличаться лучшим и приятнейшим выражением; чтоб никакое другое не могло спорить или равняться в превосходстве с ними, чтоб всякое противоречие им было смешно? Представим себе, что законы должно писать с любовью и мудростью отца и матери, а не со строгостью тирана приказать, погрозить, написать на стене и тем всё дело решить. Рассмотрим же, каким образом и нам говорить о законах; по силам ли сей труд или не по силам, будем готовы на всё; и если б что на пути своем надлежало претерпеть, претерпим, только бы дал Бог успешно совершиться сему.
Кл. Прекрасно сказано; сделаем, как ты говоришь.
Аф. И, во-первых, рассмотрим точно, как мы себе предположили, о святотатстве, о всяком воровстве, и вообще о всех несправедливостях. Не отчаемся, если законодательствуя, иное уже положили, о другом же входим только в рассмотрение. Мы делаемся законодателями, но еще не законодатели. Скоро может быть ими будем; но рассмотрим, если угодно, по предложенной методе то, о чём я начал говорить.
Кл. Очень желаем.
Аф. Постараемся же вникнуть в прекрасное и справедливое, в чём мы теперь уже согласны и в чём несогласны и мы сами с собою, мы, которые стремимся по крайней мере отделиться от невежественной толпы, и в чём несогласна чернь между собою.
Кл. О каких разногласиях наших говоришь ты?
Аф. Постараюсь объяснить: в справедливости вообще, в справедливых людях, делах и подвигах мы все соглашаемся, что они прекрасны. И кажется, неошибочно можно утверждать, что справедливые люди, хотя бы были безобразны наружностью, по беспристрастию же совершенно прекрасны, не правда ли?
Кл. Точно так.
Аф. Заметим же, что, если всё соединенное со справедливостью прекрасно; то и все наши расположения бывают таковыми же как и наши дела.
Кл. Не иначе.
Аф. Всякое правильное действие в такой мере бывает прекрасно, сколько оно совместно со справедливостью.
Кл. Так.
Аф. Следовательно нет никакого противоречия, что всякое расположение души, совместное со справедливостью, в такой же мере должно быть и прекрасно.
Кл. Справедливо.
Аф. Но мы, признавая какое-нибудь расположение справедливым, но не прекрасным, признаем их противными друг другу, противными справедливое и прекрасное.
Кл. Каким образом ты это говоришь?
Аф. Нетрудно понять. Непосредственно пред сим положенные нами законы, кажется, говорят совершенно противное настоящим словам нашим.
Кл. Каким?
Аф. Мы положили, что святотатец и враг существующих законов справедливо наказываются смертью. Намереваясь сделать многие подобные узаконения, мы удерживаемся, почитая их ужасными по строгости их и по жестокости наказания; вот самые справедливые дела, но притом и самые гнусные. Таким образом не представляются ли нам справедливое и прекрасное иногда как одно и то же, иногда совершенно противными?
Кл. Случается.
Аф. Оттого так несогласно многие говорят о прекрасном и справедливом и разделяют их на две части.
Кл. Это ясно, почтенный.
Аф. Посмотрим же, Клиний, больше ли согласия будет в наших словах о том же предмете.
Кл. В чём?
Аф. Думаю, что я уже сказал это ясно в прежних словах.
Кл. Каким образом?
Аф. Если не прежде, так теперь скажу.
Кл. Что такое?
Аф. Что все злые во всех случаях против воли своей бывают злыми; и если это так, то необходимое из сего следствие...
Кл. Какое?
Аф. Что всякий несправедливый человек есть зол: но злой поневоле таков. Делать же поневоле что-нибудь произвольное несообразно с рассудком. Полагающий обиду непроизвольною основывается на том, что несправедливый против воли своей причиняет ее. И я с ним согласен; я также говорю, что все против воли своей бывают несправедливыми; хотя кто по духу противоречия или для странности утверждает, что действительно против воли иные делаются такими, между тем многие произвольно несправедливы. Но с первым я согласен, а последнего не принимаю. «Каким же образом я соглашусь сам с собою? — спросите меня вы, Клиний и Мегил, — и если так, почтенный, то какой совет подашь ты нам о законодательстве для города Магнезии? Узаконять ли что, или нет?» — «Как же нет?» — скажу я. — «Итак, разделяешь ли ты преступления на произвольные и непроизвольные? За произвольные положишь ли большие наказания, а за непроизвольные — меньшие? Или за все равные так, как бы не было преступлений совершенно произвольных?»
Кл. Правильно говоришь ты, почтенный; но к чему нам послужат слова сии?
Аф. Прекрасный вопрос! Во-первых, они послужат нам к тому...
Кл. К чему?
Аф. Припомним, как мы сказали и теперь и прежде, что относительно справедливости мы находимся в великом замешательстве и несогласии; взяв сие в рассуждение, опять вопросим себя самих: не разрешивши своего сомнения о сем предмете и не определивши, чем различаются между собою принятые законодателями всех времен и всех государств два вида преступлений, произвольных и непроизвольных, различие на котором основаны их законы, останемся ли мы довольны тем, что повторим сие изречение как оракульское и тем одним окончим и, не подтвердив справедливости сказанного доводами, будем предписывать законы? Это невозможно. Но наперед необходимо объяснить сии два вида и прочие их различия, дабы всякий мог следовать за нашими причинами при возложении на кого-нибудь наказания и судить некоторым образом, справедливо ли оно возложено или несправедливо?
Кл. Кажется, ты хорошо говоришь, почтенный.
Аф. Нам нужно одно что-либо из двух: или не говорить, что все преступления непроизвольны; или доказать, что сие сказано правильно; одно из сих двух для меня совсем нестерпимо, быть уверенным в какой-либо истине и не сметь сказать своего мнения — это беззаконно и богопротивно. Но каким образом происходят два вида? И если они не отличаются между собою произволом и непроизвольностью, но другим каким-либо образом, то сие также требует объяснения.
Кл. Совершенно так, почтенный; иначе мы не можем понять сего разделения.
Аф. Вы скоро поймете. Убытки, получаемые гражданами друг от друга во взаимных оборотах и сношениях, бывают многочисленны и весьма часто произвольным и непроизвольным образом.
Кл. Конечно так.
Аф. Но полагая всякой убыток несправедливостью, не подумаем, что и несправедливости, с убытками сопряженные, также двояки: одни произвольные, другие непроизвольные. Ибо непроизвольные убытки ни числом, ни мерою не меньше всех произвольных. Рассмотрите, желая говорить сие, говорю ли я что-нибудь или вовсе ничего. Я не скажу, Мегилл и Клиний, что тот обижает, но обижает против воли, кто наносит вред другому против своего желания, невольно; и в законе я не отнесу сего вреда к непроизвольной несправедливости. Велик ли сей вред, или мал, я не назову его несправедливостью. Часто, по моему мнению, услуга, оказанная незаконным образом, делает виновника своего несправедливым. Смотря по тому, дает ли кто другому что-либо, или отнимает у него, друзья, почти нельзя назвать его справедливым или несправедливым человеком. Но законодатель должен обращать внимание на самое намерение и способы, как кто приносит пользу или вред, отличая всегда несправедливость и убыток; целью законов должно быть — вознаградить по возможности убыток, спасти погибшее, восставить падшее, исцелить раненое и, примиряя достойным воздаянием наносящих и претерпевающих обиды, стараться вместо распри водворять дружество.
Кл. Это хорошо!
Аф. Также неправедные убытки и корыстолюбие, когда кто ищет обогащения несправедливыми путями, как болезнь души исцелять, если она удобоисцелима; но надобно сказать, что исцеление сей болезни клонится только к тому...
Кл. К чему?
Аф. Дабы наносящего большую или малую обиду закон научал и заставлял впредь или вовсе не дерзать добровольно на дела подобные, или гораздо меньше, и вознаграждать притом нанесенный вред. Приводить к сему делами и словами, посредством удовольствия, огорчения, почестями и бесчестием, денежными пенями и дарами, или другим каким-либо образом внушать ненависть к обиде и любовь к справедливости — вот действия прекраснейших законов. Если законодатель усматривает людей неисправимых с сей стороны, то для таковых какое наказание и какой закон он положит? Зная, что для них самих жизнь не представляет ничего хорошего, и для других они смертью своею принесут двоякую пользу: во-первых, послужат им уроком не обижать других; во-вторых, освободят город от людей порочных — за такие преступления законодатель необходимо предписывает смертную казнь; иначе никогда.
Кл. Всё сказанное тобою очень справедливо. Но с великою охотою желали б мы услышать яснейшее различие между несправедливостью и вредом, между произвольным и непроизвольным, и о том, какая связь находится между первыми и последними.
Аф. Постараюсь сделать и сказать, как вы приказываете. Конечно вы сами столько говорите между собою о душе и слышите, что есть некоторое расположение в ней, или некоторая часть существа её — гнев, от природы неукротимый, грубый, который часто увлекает нас своею безрассудною, слепою силою
Кл. Как этого не знать?
Аф. Сверх того мы примечаем в душе влечение к удовольствию, которое не имеет ничего общего с гневом; оно с противной стороны владычествует своею слепою силою, убеждает изменнически делать всё, что внушают стремления его.
Кл. И точно.
Аф. Третьею причиною пороков, не ошибаясь, можно назвать невежество. Но законодатель лучше может разделить его на два вида: на простое невежество, которое бывает виною легких пороков, и сложное, когда кто не только не знает своего невежества, но и тщеславится своею мудростью, будто совершенно понимает то, в чём он вовсе не сведущ. При силе и могуществе оно производит величайшие и грубейшие преступления, при слабости же пороки детей и стариков. Сии мы называем погрешностями и укрощаем их законами кроткими, снисходительными.
Кл. Справедливо говоришь.
Аф. Рассуждая о людях, мы говорим, что одни из них благороднее по своим удовольствиям и гневу, другие хуже.
Кл. Совершенно так.
Аф. Но мы никогда не слышим, чтоб по невежеству один был лучше, а другой хуже.
Кл. Очень справедливо.
Аф. Все сии побуждения увлекают каждого к особенным желаниям, и так сказать, раздирают на две противные стороны.
Кл. Очень часто.
Аф. Теперь уже ясно и без всех околичностей могу разделить справедливое и несправедливое. Владычество над душою гнева, страха, удовольствия, горести, зависти и вожделений, вредит ли кто или нет, я вообще называю несправедливостью. Назову справедливым всякое действие, сообразное с понятием блага, принятого или от целого государства, или некоторыми частными людьми, если сие понятие владычествуя в душе, располагает всем человеком, хотя б он подвергался иногда ошибке; повинующийся сей власти везде, во всю жизнь есть лучший человек. Погрешности его у всех называются неумышленною несправедливостью; впрочем теперь не спорим о названиях. Открывши сии три повода к преступлению, постараемся наперед затвердить их в памяти своей. Первый повод есть огорчение, которое мы называем гневом и страхом.
Кл. Точно так.
Аф. Второй повод дают удовольствия и вожделения, и третий — отсутствие надежды и всякого истинного мнения; и по разделении сего третьего мы находим всех пять видов. Для сего должно издать различные законы, подведя их под главные два рода.
Кл. Какие?
Аф. Один род для преступлений открытых, тяжких; другой для содееваемых во тьме и обманом; иногда тем и другим образом; смотря по сему, и законы не могут быть довольно строгими, чтоб соблюсти всю справедливость.
Кл. Правильно.
Аф. После сего приступим опять к тому, от чего мы отступили в продолжение законодательства. У нас уже положены, кажется, законы о грабителях святыни, о предателях, о подрывающих законы ниспровержением существующего государственного устройства. Если учинит такое преступление сумасшедший, или болезнью или дряхлою старостью обремененный, или по слабоумию, детям свойственному, и сие откроется избранным для сего судьям, по признанию самого виновного, или заставшими его на деле: то всякий из таковых просто уплачивает убыток, им нанесенный, и от прочих обвинений освобождается, исключая, если он убивши кого-нибудь, осквернит руки свои кровью. Тогда он должен удалиться в чужую страну и целый год жить вне отечества. Но если он придет прежде узаконенного времени или найдется, где бы то ни было, в отечественной стране; то он законоблюстителями ввергается на целый год в публичную темницу и потом освобождается. Начав говорить об убийстве, постараемся положить конец законам об убийстве всякого рода и, во-первых, о непроизвольном, нечаянном. Если кто при состязании на общественных играх невольно, на самом месте, или оставив несколько минут жизни, убьет своего друга; равно если убьет на войне или в приготовлении к войне, между тем как начальники делали военное учение, невооруженный или вооруженный по подобию действительной войны; то по закону, данному о сем от Дельфийского оракула, такой убийца свободен от осуждения. Всякий врач, если лечимый без умышления его умрет, по закону оправдывается. Если против воли один убьет другого или безоружным своим телом, или орудием, или стрелою, или поданием пищи и питья, или с помощью огня или мороза, или лишением дыхания, из своих рук или посредством тел посторонних; тот, как убийца, несет следующее наказание: кто убьет чужого раба, принявши его за своего, тот, заплатив за него, оставляет господина его без убытка; иначе должен заплатить двойную пеню за убитого. Судии утверждают цену сию. Притом он подвергается большим очищениям и важнейшим, нежели убийцы на игрищах. Истолкователями сих очищений будут люди, оракулом назначенные. Убивший своего раба по очищении освобождается по закону от всякого другого наказания. Кто непроизвольно убьет свободного, тот подвергается тем же очищениям, какими очищается убивший раба. Притом не оставим без внимания одного из древних преданий: говорят, что убитый насильственно, если он жил в свободном разуме, по смерти своей питает гнев на убийцу; еще исполненный страха и трепета за несправедливую смерть, и видя убийцу своего, ведущего обычный образ жизни, он негодует; еще смущенный, он всею силою возмущает и его, имея союзниками себе память, его самого и дела его. Почему виновный должен удалиться на год от раздраженного из страны своей и не посещать ни одного места в отечестве своем. Если убит иностранец, то убийце не приближаться к стране иностранца в течение целого года. Если кто добровольно покорится сему закону, то ближайший из роду убитого, как свидетель раскаяния, прощает убийцу и, соблюдая против него мир, оказывает во всём кротость. Кто ж не покоряется, но еще, оскверненный убийством, дерзает вступать в священные храмы, жертвовать и не хочет провести в изгнании узаконенного времени; того имеет право привести к суду ближайший из рода убитого, и виновнику двойное наказание. Но если ближайший родственник не преследует мщением убийства: то осквернение переходит на него; на него убитый переносит обиду свою, и желающий подвергнуть его наказанию по закону заставляет его на пять лет бежать из своего отечества. Если иностранец неумышленно убьет в городе иностранца; то желающий преследует его по тем же законам: поселенец за сие отлучается на год из отечества; совершенный же иностранец, кроме очищения, если убьет иностранца, или поселенца, или гражданина, на всю жизнь изгоняется из страны, управляемой сими законами. Если ж он преступно возвратится; то законоблюстители наказывают его смертью, имущество же его отдают ближайшему родственнику убитого. Если он придет не по своей воле, но занесенный морем к берегу, то не выходя из воды, он должен оставаться на корабле, где могут быть омочены ноги его; или если он силою будет привлечен посуху; то первые встретившие его начальники города препровождают его за границу. Если кто убьет свободного и сделает сие в гневе, то поступок сей должно принимать в двояком смысле. В гневе действуют и те, кои вдруг без всякого намерения убить, во внезапном жару, ударом или другим подобным образом убивают кого-нибудь, и раскаяние следует за содеянным; во гневе убивают и те, кои обидевшись словом или оскорбительным поступком, ищут случая отмстить и находят его; сии убивают умышленно и после содеянного не раскаиваются. Итак, надлежит положить два рода убийств, от гнева происходящих, которые весьма правильно поставляются средними между произвольным и непроизвольным: тот и другой только подходят к произвольному и непроизвольному. Один питает гнев, и не вдруг отмщевает, но злоумышленно избирает время; сей приближается к произвольному; другой же, не владея своим гневом, во внезапном порыве и неумышленно действующий, походит на непроизвольного: но и он не совершенно непроизволен, но только есть образ непроизвольного. Почему трудно определить убийства, в гневе доделываемые, принять ли их как произвольные или как непроизвольные? Лучше и правильнее почитать их только подобием и разделять между собою по злоумышлению и неумышленности. Убивающим по злоумышлению и гневу определить тягчайшие наказания, а неумышленным — легчайшие. Ибо подходящее к большему злу заслуживает большее наказание, а к меньшему — меньшее, следовательно и в наших законах надлежит поступать таким же образом.
Кл. И совершенно так.
Аф. Обратясь опять к предыдущему, скажем: убивший свободного, но убивший без намерения, в гневе, подвергается во всём прочем всему тому, что должен претерпеть убивший без гнева; и на два года по необходимости должен бежать в наказание за гнев. Убивший в гневе, но с злоумышлением, наказывается во всём прочем по предыдущему; и как первый удаляется на два года, так сей на три и должайшим временем наказывается за сильнейший гнев. Это постановляется о сих преступлениях вообще; ибо трудно дать о сем во всей подробности законы; иногда полагаемый по законам важнейшим преступником есть маловажнейший, и полагаемый маловажным есть важнейший. Иногда убийство сопровождается большею жестокостью, иногда меньшею; но законы полагаются общими для всех убийств. Судиями же сих дел должны быть законоблюстители. Когда окончится время изгнания для виновных; то законоблюстители посылают на границы государства десять мужей наблюдать строго, в течение сего времени, за поведением отлученных и по сему определяют их исправление и возвращение в отечество, и судьба их зависит от приговора сих начальников. Если кто из них, возвратясь, опять побежденный гневом, сделает подобное преступление, то он бежит и никогда не возвращается. А если возвратится, то подвергается одинаковому наказанию с возвратившимся убийцею-иностранцем. Убивший собственного раба подвергается очищению, а за чужого — платит господину его вдвое за убыток. Если кто из убийц не исполняет сего закона, но без очищения оскверняет присутствием своим торжища, игры и священные храмы; то желающий, представя в суд и того, кто из ближайших родственников должен мстить за убитого, и самого убийцу, заставляет их платить двойную пеню и нести двойное наказание; деньги по закону он берет себе. Если же раб в гневе убьет господина своего; то родственники убитого будут неповинны, если поступят с убийцею каким бы то ни было образом, но только не пустят живым. Но если чужой раб в гневе убьет свободного, то господа его отдают его родственникам убитого, и они по необходимости умерщвляют его как сами захотят. И хотя редко случается, если отец или мать в гневе, ударом или другим насильственным образом убьют сына или дочь; то они подвергаются тем же очищениям, как и прочие убийцы, и отлучаются из отечества на три года. По возвращении же жена оставляет мужа и муж жену свою, и вместе уже не живут, никакого общения не имеют с теми, кого лишили или брата, или потомства и не входят в одни храмы. Нечестивый же и непокоряющийся, за нечестие несет наказание от всякого желающего. Если муж в гневе убьет свою жену или жена своего мужа; то они подвергаются тем же очищениям, и осуждаются на трехлетнее изгнание; по возвращении такой преступник не участвует в жертвоприношениях детей своих и не ест с ними за одним столом. Неисполняющий сего родитель или сын несет наказание нечестия от всякого, кто пожелает. Если брат в гневе убьет брата или сестру, или сестра убьет брата или сестру; то очищения и отлучение для них таковы же, какие назначены родителям и детям; они подвергаются одному осуждению с теми, кои убивают брата у братьев и у родителей детей, и никогда не имеют с ними ни общих пенатов, ни жертвоприношений. Непокорный же справедливо несет наказание за нечестие. Если кто предастся толикому гневу, что в бешенстве дерзнет поднять руку на родителей; то разве когда умирающий, пред смертью, — сам простит его в убийстве, очистившись подобно совершающим непроизвольное убийство, и совершив всё прочее, он делается неповинным. Но, если умирающий не простит, совершивший убийство повинен многим законам. Он повинен жесточайшему наказанию за сварливость, за нечестие, за святотатство, ибо похитил душу родившего, и если б возможно было много раз умирать одному человеку: то отцеубийце или материубийце, во гневе совершившему сие, праведно надлежало бы умирать многими смертями. В одном только случае закон предписывает не защищаться, если предстоит умереть от родителей, и запрещает убивать отца или мать, произведших на свет бытие наше, но скорее всё претерпеть, нежели покуситься на жизнь их, и установляет за сие достойное наказание. Наказание же убившему в гневе отца или мать есть смерть. Но если брат убьет брата при внезапной распре между собою или подобным сему образом, сражаясь как слабейший против начинщика; то он, как убивший врага, есть неповинен. То же бывает, если гражданин убьет гражданина или иностранец иностранца. Чист также будет гражданин, если защищая себя, убьет иностранца и иностранец гражданина, так же если раб убьет раба. Но если раб защищая себя, убьет свободного, то он судится, как отцеубийца, по тем же законам. Что сказано о прощении убийства отцом, то же надлежит сказать о всяком другом прощении: если кто добровольно прощает своему убийце, как неумышленно сделавшему сие, тогда виновный допускается до очищений. Годовое отлучение предписывается ему законом. Итак, об убийстве внезапном, неумышленном, в гневе происшедшем, уже довольно сказано. Теперь должно говорить о произвольных убийствах, совершаемых со всею несправедливостью, о злоумышлении, которое внушают страсти, желания и зависть.
Кл. Справедливо.
Аф. Во-первых, скажем по возможности, каковы сии страсти. Самая сильная из них есть жадность, которая овладевает душою, одичавшею от чувственных побуждений. Отселе особенно родится самое обыкновенное в людях и самое сильное стремление к богатству: вот идол, который производит бесчисленные заботы о ненасытном и безмерном приобретении и действует посредством испорченной нашей природы и невежества. Невежество, говорю, есть причина того, что эллины и варвары столь худо и несправедливо прославляют богатство. Почитая его первым благом, хотя оно есть уже третье, они вредят и себе, и потомству своему. Лучше всего и полезнее говорить во всех городах истину о богатстве, что оно существует для тела, а тело существует для души. Итак, богатство после доблести души и тела, для которых оно существует, есть третье благо. Самый рассудок может научить, что не должно искать богатства, дабы жить счастливо, но что счастье состоит в справедливом и честном приобретении. Тогда б в государствах не было кровопролития, которое очищается также кровопролитием. Но теперь, как мы уже сказали, это есть первая и важнейшая причина, почему наказания за произвольное убийство так часты. Вторая есть расположение к честолюбию, которое рождает зависть — несносную сожительницу, особенно для самого завистливого человека, — и потом для людей отличнейших в городе. Третьею причиною многих убийств суть малодушные и несправедливые страхи и подозрения. Если чьи настоящие или прошедшие дела таковы, что он не желает иметь никого свидетелем их; не желает, чтоб кто-либо знал о них, и, если другим образом не может, смертью истребляет доносчиков своих. Вот предисловие для сих преступлений; к сему прибавим то слово, которое слышат и которому верят посвящающиеся в таинства, что есть воздаяние за дела сии в аде, и виновный возвратясь в сию жизнь должен по естественному закону нести наказание и сам терпеть то, что сделал другим и от другого подобным образом скончать жизнь свою. Для того, кто внимает сему предисловию и боится сего наказания, более не нужно распространяться о сем законе. А для непокорных закон так говорит: кто злоумышленно и несправедливо убьет кого-нибудь из своих единоплеменных; тот, во-первых, лишается всех прав, и присутствием своим не должен осквернять ни храма, ни торжища, ни пристани, ни другого какого сборища, запрещают ли сие виновному другие или не запрещают. Закон сие запрещает, и он запрещает за весь город; так всегда думали, так будут думать. Кто ж из родных и двоюродных ближайших к убитому не только не воспрещает, но и не преследует; тот, во-первых, принимает на себя осквернение и гнев богов за нарушение закона. Во-вторых, он несет наказание от всякого, кто захочет мстить за убитого. Желающий мстить, совершив всё, что принадлежит до омовения и что в сем случае установлено будет за правило оракулом, и предъявив свое право, идет принудить виновника по закону совершить действие правосудия. Законодателю легко изложить, что сие должно совершаться с некоторыми молитвами и жертвоприношениями богам, имеющим попечение об отвращении убийств в государствах. Кто же сии боги, и каким образом сии наказания сопровождаются священными обрядами, сие узаконят законоблюстители, совещаясь с истолкователями, прорицателями и оракулом. Судьями сих дел бывают те же, кои судят святотатцев, как сказано вообще. Виновный наказывается смертью, но не похороняется в одной стране с убитым, за то, что с нечестием соединил бесстыдство. Если он бежит и не хочет подвергнуться суду, то да бежит вечным бегством. Но если кто из таковых придет в страну убитого; то первый встретившийся с ним из родственников последнего или из сограждан да убьет его ненаказанно, или связав его, пусть представит на убиение начальникам, судящим уголовные преступления. Приводящий в суд требует поручителей, ответчиков от приводимого. И сей представляет достойных мужей, судиями одобренных, троих, кои ручаются за подсудимого в явке для ответа. Если кто не хочет или не может представить ответчиков, то суд, взяв его, заключает в темницу и отдает к наказанию. Если кто не сам убьет, но умыслит, посоветует умертвить другого и, убивши его советом и злым умыслом, как виновник, как осквернивший душу свою убийством, будет жить в городе, то и для такого учреждается суд без поручительства. Виновный может быть похоронен в стране своей. Всё же прочее, что сказано прежде, относится и к нему. То же самое относится к иностранцам касательно иностранцев; к гражданам и иностранцам между собою, к рабам касательно рабов как в делах убийства, так и в участии советом. Но поручительства, как сказано, дают только убийцы. Кто доносит об убийстве, тот и сам за себя дает поручительство. Если раб убьет свободного своеручно или своим внушением и осужден будет к наказанию, то учреждается общее народное игрище при могиле убитого, и убийца, на таком месте, отколе он мог бы видеть могилу, сечется розгами, сколько прикажет избранный глава и если не умрет от ударов, то убивается. Если кто убьет раба без всякой вины, но от страха, чтоб он не сделался доносителем худых и постыдных дел его или по другой подобной причине, то какое наказание понес бы убивший гражданина, то же должен понести и он за смерть раба. Но если случится то, о чём и закон давать опасно и неприятно, и чего невозможно оставить без узаконения, если произойдут убийства родных или собственноручные или чрез внушение, произвольные и вовсе несправедливые, какие бывают в худоустроенных и необразованных государствах, но могут случиться и в таких, где никогда не можно б ждать сего: то для сего опять должно повторить прежде сказанное слово; может быть кто из нас слушая его, добровольно воздержится от сих злочестивейших кровопролитий. Баснь или слово, или как ни назовем его, во всей ясности идет от древних жрецов, что бодрствующий глас правосудия за пролитие родной крови требует наказания, и, как говорится в сем слове древнем, виновник необходимо должен терпеть то же, что он другому соделал. Если кто убил отца своего, то и против него дети его дерзнут со временем то же сделать; кто убьет мать свою, тот сам в позднейших временах, принявши женское естество, необходимо кончит жизнь от руки детей своих. От осквернения родственной крови нет очищения; и оскверненное не может измыться, доколе виновная душа не воздаст убийства за убийство, равного за равное, доколе не укротит гнева всего сродства. Сие должно остановить тех, кои страшатся Божьего мщения; но если кого постигнет бедственная участь, что он умышленно, произвольно дерзнет исторгнуть из тела душу отца или матери, или братьев, или детей, то закон смертного законодателя против него сие полагает: во-первых, он лишает его всех прав и требует от него поручителей, как сказано в предыдущем. И если кто будет обвинен в сем убийстве, то служители суда или архонты, убив его, повергают нагого на заклятом распутии вне города, и все начальства от целого города, повергая каждое один камень на голову умершего, очищают свое отечество от ужасного преступления, потом относят его на границы своей земли и бросают без погребения. А что должен терпеть тот, кто убьет ближайшего своего и так называемого возлюбленнейшего? Кто убьет, говорю, самого себя, не дождавшись времени, положенного судьбою, не по смертному приговору города, не по какому-нибудь неизбежному жесточайшему несчастью, не от угрызения совести, но по малодушию и по робости сам себя подвергает незаслуженному наказанию? Один Бог назначит для такового праведное очищение и погребение. Истолкователи воли его и блюстители сих законов заставляют ближайших родственников отдавать ему последний долг по узаконенному. Могилы таким образом погибших должны быть одиноки, пустынны и ни с какою другою не смежны. Похороняют их на пустынных, неизвестных пределах двенадцати частей, бесславно, не ставя над ними ни столбов, ни надписей. Если убьет кого-нибудь лошадь или другое животное, исключая если сие сделается на игрищах общественных в единоборстве, то ближайшие убитого отмщевают за смерть его. Дело сие судят агрономы, сколько их соберет родственник убитого; виновное же убивают за границами страны. Если что-нибудь неодушевленное лишит жизни человека, разумеется только не гром, не перун, от Бога происходящий, и не другое, что падением может убить, то родственник убитого призывает в судии ближайшего соседа, чтоб очистить от всякого порицания себя и всё родство свое. Причина убийства искореняется так, как мы сказали о животных. Если окажется убитый, но убийца останется неизвестным, и несмотря на все поиски не откроется, то суд о сем происходит точно так, как и в прочих случаях. Объявляется преступление виновнику, глашатаи вызывают его, и на площади обвиненному произносится приговор, чтоб он не являлся ни в храмах, ни во всей стране убитого; а если придет и будет узнан, то будет убит и без погребения повержен вне страны убитого. Вот главный закон об убийстве, по коему должно поступать в означенных доселе случаях. Но вот и еще случай, в коем убивший бывает справедлив и неповинен: если кто поймает вора, ночью вошедшего в дом для похищения имущества, и убьет его, то он неповинен. Кто защищаясь, убьет грабителя, так же чист. Кто делает насилие или благородной женщине, или отроку из похоти, тот без опасения казни должен быть убит или от насильствуемого, или от отца, от братьев, или от детей его. Если муж увидит насильство жене своей и убьет злодея, то он по закону чист. Кто, сохраняя от напрасной смерти или отца, или мать, или детей, или братьев, убьет кого-нибудь, тот совершенно неповинен.
Итак, уже положены законы о воспитании живущей души, об учении, посредством которого она живет, и о том какие казни следуют за причинение смерти. Сказано также о попечении и питании тела. Теперь должно говоришь о насильственных поступках между людьми произвольным и непроизвольным образом; должно определить по возможности, каковы они и какими наказаниями могут быть прекращаемы; здесь, кажется, надлежащее место для узаконения о сих случаях. Раны и увечья от ран самый худой законодатель положил бы, во-вторых, после смерти. Раны, как и убийства должно разделить на непроизвольные, от гнева, от страха и злоумышленные. В предисловии к сему должно сказать, что люди необходимо должны иметь законы и жить по законам; иначе они ничем не отличаются от самых диких животных. Причина же сему та, что никакая природа человеческая сама по себе не способна видеть полезное ближним своим, живущим в государственном устройстве, и даже зная лучшее, она бессильна и не имеет постоянной воли следовать ему. Во-первых, трудно понять, что в государственном устройстве необходимо должно пещись не о своем собственном, но об общем: ибо общее связывает, а собственное разрушает государства, и что полезнее как для общего, так и для частного, более утверждать общее, — нежели частное свое. Во-вторых, если б даже кто довольно искусился в сем познании и постигал сию истину; но потом, управляя государством совершенно по произволу, не отдавая никому отчета, он никак не мог бы остаться навсегда при сем первом мнении и жить для общего блага, не променяв его на собственное свое. Смертная природа беспрестанно влечет его к корыстолюбию, к самовольству; она слепо бегает всякого огорчения и гоняется за удовольствиями, и — конечно поставит их выше справедливого и всего лучшего. Огустевшая в ней темнота наконец исполняет всех зол и самого правителя и всё государство. Если б кто из людей, родившийся по божественному посланию, от природы был способен вместить всё сие знание, то он конечно не имел бы нужды в законах, кои бы управляли им. Ибо знание и искусство выше всякого закона и порядка, и несправедливо, чтоб ум оставался в чужой покорности и раболепствовал — сей ум, коего свойство быть правителем всего, если б он по природе оставался истинным и свободным. Но теперь такого ума нигде нет или есть только в самом малом числе избранных. Следовательно должно принять второе: порядок и закон, который, хотя и не совсем совершен, всё более видит и объемлет. Основываясь на сем, приступаю далее к учреждению, что должен претерпеть или заплатить поранивший или увечивший другого. Здесь всякий должен иметь ясно пред глазами сии обстоятельства: что поранил? кого? каким образом? и прочее. Обстоятельства сии бывают бесчисленны и весьма различны между собою. Предписать судилищам разбирать все сии обстоятельства или совсем не разбирать — равно невозможно. Одно только необходимо: рассматривать во всяком происшествии истинно ли оно или нет? Не опустить же ничего в рассуждении наказания или пени, коим подвергаются виновные, но самому узаконить все и маловажные и важные случаи, почти невозможно.
Кл. Что же сказать после этого?
Аф. То, что иное должно предоставить судилищам, другое, не предоставляя другим, учреждает сам законодатель.
Кл. Что ж он будет учреждать сам и что предоставит судилищам?
Аф. Должно сказать, что судилища в городе бывают или худые, безгласные, кои скрывают свои мнения и тайно делают суды, приговоры; или, что еще этого хуже, не сохраняющие никакой тишины, но подобно общественным зрелищам, шумные, где с криком хвалят или порицают ораторов той и другой стороны и таким образом судят; то и другое весьма вредно для общего блага и не легко законодательствовать для сих судилищ. Но если уже необходимость кого побуждаешь к сему, то он предоставляет им только в самых маловажных случаях налагать наказания и сам узаконяет большие из них и важнейшие. Но где судилища учреждены надлежащим образом, где будущие судьи просвещены и со всею справедливостью избраны, там праведно, прилично и полезно многое поручать их суду относительно приговоров, что должны понести или заплатить виновные. Итак, для нас не предосудительно не узаконять важнейших и многих случаев, кои и хуже воспитанные судьи могут предвидеть и соразмерять наказание с важностью каждого дела или преступления. И мы, надеясь, что те, для коих издаем законы, будут тщательными, строгими судьями в сих обстоятельствах, многое поручаем их бдительности. Но при том, как мы говорили и делали в предыдущем своем слове, как тогда находили справедливым представить очертание и виды наказаний, дать судьям примеры дабы не выступать за границы справедливости, так сделаем и здесь, обратясь опять к законам. О ранах положится такое постановление: кто, умыслив убить кого-нибудь из своих, кроме тех, коих закон велит убить, поранит, но не убьет его до смерти; тот как злоумыслитель не достоин милосердия, но как убийца должен подвергаться наказанию за убийство. Уважая же его судьбу, несовершенно злую, и хранителя его, который, умилосердясь над ними и над раненым, не допустил одного принять неизлечимую рану, другого подвергнуться проклятию и гибельному року; — из благоговения к сему хранителю освобождаем от смерти ранившего; но он должен переселиться в соседний город и пользоваться по жизнь свою всем своим имением, заплатив увеченному за вред, ему причиненный; судилище назначает пеню по вине его. Уголовные судьи судят его, если умрет им раненный. Если сын злоумышленно поранит отца или раб господина, то наказание им есть смерть. Если брат поранит брата или сестру, или сестра — брата или сестру, и осудятся в злоумышлении, то наказание им есть смерть. Жена ранившая мужа, умышляя убить его, или муж ранивший свою жену, должны бежать навсегда, а имением их, если у них есть сын или малолетние дочери, управляют попечители, кои пекутся об осиротевших; дети возмужалые не обязаны питать бегущего; но всё имение предоставляется им. Если кто бездетный подвергнется сему несчастью, то родственники его как с мужеской, так и с женской стороны до внучатных, сошедшись вместе, постановляют наследника городу в один из пяти тысяч сорока домов, вместе с законоблюстителями и жрецами, рассуждая, что такой дом не принадлежит ни живущему в нём, ни целому роду его, но есть собственность целого города, который должен содержать свои дома благочестивейшими и во всяком счастье. Но если какой-нибудь из сих домов вместе и нечестием осквернится, и подвергнется несчастью, так что владевший им не оставить после себя детей, но или неженатый, или женившись, бездетным умрет, умрет за произвольное убийство или за другое смертное преступление против богов или против граждан; или если кто бездетный убежит навсегда: то дом его по закону прежде очищается и бывает освящен; потом ближние его, вместе с законоблюстителями сошедшись, рассматривают племя отличнейшее в городе своею добродетелью и счастьем, в котором дети многочисленны; из сего племени избирают одного и усыновляют отцу убитого или старшему в роде как собственного сына; назвав его их именем, помолившись, чтоб он соделался отцом, хозяином и исполнителем благочестия и жертвоприношений и был счастливее своего родителя, таким образом постановляют его законным наследником. А преступник остается без имени, без племени, без доли, когда его постигнет сие несчастье. Кажется, не всегда границы одной вещи точно отделены от границ другой, но между иными бывает промежуток сопредельный, между тою и другою стороною. То же, можно сказать, бывает между преступлениями произвольными и непроизвольными, в гневе совершающимися. Кто обвинен будет в нанесении ран, в гневе причиненных, тот платит, во-первых, двойной ущерб, ежели рана удобоисцелима, за неисцелимые же втрое; ежели рана удобоисцелима, но раненому причиняет великое безобразие и укоризну, то платит вчетверо. Ежели кто, поранив кого-нибудь, не только причинит вред обиженному, но у целого государства отнимет воина, сильного против врагов, то он кроме прочей пени платит пеню государству, и сверх собственной службы, он служит за увеченного и за него исправляет военные повинности; а не сделавший сего подвергается наказанию от всякого желающего за неслужение; степень же пени двойную, тройную, или четвероякую назначают избираемые для сего судьи. Если родной таким же образом ранит родного, то родители, родственники до внучатных с мужеской и женской стороны, мужчины и женщины, сошедшись, судят и предоставляют родителям назначить пеню. Если в назначении пени бывает несогласие, то голос с мужской стороны одерживает верх. Если и они не могут кончить, то относятся к законоблюстителям. Детям пред родителями в нанесении ран судиями бывают мужи, за шестьдесят лет имеющие от рождения, отцы чад, не усыновленных, но истинных; они делают приговор, повинен ли кто заплатить пеню или умереть, или подвергнуться еще важнейшему наказанию или не слишком важному. Из родственников виновного никто не может быть ему судьею, хотя бы имел возраст, законом определенный. Если раб в гневе поранит свободного, то господин отдает его раненому, поступить с ним, как сей захочет; а не отдаст — то сам должен вознаградить вред. Если он представит, что случившееся есть только условленный умысел раба и раненого, то дело подвергается исследованию: не обличится раб, то господин платит за вред втрое, обличится — то сговорившийся с рабом подвергается осуждению на рабство. Поранивший другого нечаянным образом платит только за вред. Ибо для случая нет никаких законов. Судиями же в сем деле бывают те же, кои судят детей против родителей, и определяют цену вреда. Оскорбительны все представленные здесь случаи, оскорбителен всякий род ссоры. Всякий муж, дитя, всякая женщина должны рассуждать, что уважение, оказываемое от младшего старшему, весьма важно для тех, кои хотят быть спасены пред богами и благоденствовать между людьми. Постыдно и Богу ненавистно видеть в городе, если юный восстает ссорою против старейшего. Юноша, если наказывает его старейший, великодушно должен переносить гнев его; ибо таким образом он возращает почтение и для своей старости. Итак, вот правило: всякий у нас должен почитать старейшего себе и делом и словом. Мужчину или женщину, которые старее его двадцатью годами, он чтит как отца и мать. Боясь богов, председящих рождению, он стыдится всякого возраста, который может быть ему отцом или матерью; таким же образом воздерживается от обид иностранцу или старожилу в городе, или новому пришельцу; он не дерзнет ударить его, ни начиная драку, ни отражаясь, усовещивать его ударами. А если дерзостный и необузданный иностранец ударит его, и нужно будет отвечать ему, то не ударяя своими руками, пусть отведет его к суду градоначальников, дабы не приучаться к дерзости бить сограждан. Градоправители же, рассудят его, боясь бога страннолюбивого, и если найдут, что иностранец несправедливо бил обывателя, то укрощают его дерзость таким же числом ударов, сколько раз он ударил. А если он прав, то, пригрозив укоризною приведшему, отпускают обоих, Если ровесник ударит ровесника или старшего, но бездетного, или старый старого, или юноша юношу, то естественно должно отражаться без оружия, простыми руками. Если человек уже за сорок лет от рода задирает на драку или осмеливается бить, то название грубияном, невоспитанным, рабским послужит ему достаточным, позорным наказанием. Кто будет внимать сим увещаниям, для того нет уже других правил. Но непокорный, невнимающий предисловию пусть примет сей закон: если кто ударит человека старее себя двадцатью годами или более, то первый встретивший их, если они не ровесник и не моложе бьющихся, должен разнять их или объявляется по закону человеком худым. Если он одного возраста с обижаемым или моложе, то должен вступиться за него как за брата, за отца или еще больше; а сверх того подвергается суду дерзнувший бить старейшего; и если будет осужден, то заключается в темницу не менее как на год. Если судьи приговорят его к большему, то принимается назначенное ими время. Если иностранец или кто из жителей ударит мужа старее себя двадцатью годами, то в рассуждении помощи от встречающихся тот же закон удерживает свою силу; а обличенный в сей вине иностранец, а не обыватель платит за сие двухлетним заключением; обыватель же, как не покоряющийся законам, заключается на три года, если судилище не назначит ему долговременнейшего заключения. Наказывается также и тот, кто видел и не подал помощи: важнейшею пенею в мину, второю в пятьдесят драхм, третьею в тридцать, четвертою в двадцать. Судилище же для сих людей составляют военачальники, старшины колен, урядники и конноначальники. Законы, по моему мнению, установляются одни для людей добрых к научению, каким образом обращаться в обществ и сохранять дружелюбие; другие для тех, кои не получили воспитания, но руководствуются некоторою грубою природою — для людей непреклонных, дабы они не впали во всякую порчу. Сии заставляют меня говорить то, что я теперь сказать намерен. Для сих законодатель по необходимости пишет законы, желая, чтоб не было в них никогда никакой нужды. Кто дерзает в ссоре поднять руку на отца или мать, не убоясь ни мщения богов небесных, ни казни вечной, но как бы зная, чего вовсе не знает, и презирая советы древних и вообще всех людей, преступает закон; для такого потребны самые крайние меры; смерть не есть еще самое последнее наказание. Мучения же ада, хотя по справедливости суть ужаснейшие, но нимало не удерживают сих жестоких сердец. Иначе не было бы ни отцеубийств, ни другой дерзости против своих родителей. Почему и здесь наказания сим людям не должны быть менее адских. И вот что после сего мы скажем: кто дерзнет ударить отца или мать, или их родителей не в сумасшествии, то первый случившийся при сем (как и прежде) заступится, и заступившийся житель или иностранец занимает первое место на играх народных. А незаступившийся да бежит из отечества навсегда. Негражданин, заступившийся, приобретает похвалу, не заступившийся — порицание; раб заступившийся делается свободным, не заступившийся получает сто ударов бичом, если произойдет сие на площади — от приставов; вне площади, в городе, — от градоначальника; в поле — от агрономов, полевых смотрителей. Какой ни случится при сем происшествии обыватель, дитя или муж, или женщина, всякий должен споборать против нечестивого. Не заступающийся проклят гневом отечественного, единоплеменного Дия; осужденный за ссору против родителей, во-первых, бежит из города в другую страну на вечное изгнание и отвержен от всех храмов. Доколе он еще не отлучен, агрономы преследуют его ударами и бьют, как хотят. Если он возвратится, то наказывается смертью. Кто из свободных с ним вместе будет есть, пить или вступит с ним в другое подобное сообщение, даже, если встретившись с ним, добровольно прикоснется ему, тот не вступает ни в храм, ни на площадь, ни в город, доколе не очистится как участник изверга. Если ж он, не покорясь сему, беззаконно осквернит храм или город, то самый начальник, знавший о сем и не наказавший его, подвергается одинаковому осуждению как и за величайшее преступление. Если раб ударит свободного иностранца или гражданина, то случившийся при сем должен заступиться или по суждению понесет наказание. Другие свидетели, связав его вместе с ударившим, предадут обиженному. Он же, приняв их, ввергает в оковы и, бив сколько хочет, чтобы не причинить вреда господину, возвращает ему раба его по закону. Закон же таков: если раб ударит свободного не по повеленью начальников, то господин, приняв его связанного из рук обиженного, не освободит его из оков, доколе он не выпросит у него прощения и не убедит его, что не употребит во зло своей свободы. Те же законы и для женщин между собою, и женам в отношении к мужьям, и мужьям в отношении к женам.