Аф. Уже довольно сказано о предыдущем. Теперь что мы скажем о начале гражданского устройства? Не лучше ли рассматривать его с сей точки зрения, как удобнейшей?
Кл. С какой?
Аф. С которой должно рассматривать возвышение государств в добродетели и уклонение их к пороку?
Кл. Какая же это точка?
Аф. Я думаю, что должно рассматривать с самых отдаленных, неизвестных времен и с тех событий, кои могли тогда случиться.
Кл. Каким образом?
Аф. Ты можешь представить себе, сколько времени прошло с тех пор, как существуют государства, и как люди начали быть управляемы?
Кл. Это невозможно,
Аф. Следовательно времена сии теряются в глубокой, непроницаемой древности?
Кл. Должно быть так.
Аф. В продолжение сего времени какое бесчисленное множество городов возникало? В таком же отношении какое множество их погибло? Сколько раз переменялся образ правления? Одни делались из малых великими, другие из великих малыми; там нравы усовершенствовались, здесь они портились.
Кл. Необходимо.
Аф. Рассмотрим причину сего изменения, если можно; может быть сие приведет нас к первому происхождению и упадку государств.
Кл. Хорошо, ты постарайся изложить нам о сем свое мнение, а мы с охотою послушаем тебя.
Аф. Признаете ли вы какую-либо истину в древних преданиях?
Кл. В каких преданиях?
Аф. Что происходили великие истребления в человеческом роде от потопа, от болезней и многих других случаев, после которых оставалось весьма малое число жителей?
Кл. Этому всякий верит.
Аф. Из многих истреблений представим себе одно, происшедшее от потопа.
Кл. Что можем мы вообразить себе о сем истреблении?
Аф. Что какие-нибудь горные пастухи спаслись от общей гибели, и на вершинах гор сохранили несколько искр человеческого рода.
Кл. Вероятно.
Аф. Сии люди, не знакомые с прочими искусствами, вероятно не знали также ухищрений корыстолюбия и честолюбия, и тех средств, коими стараются вредить друг другу народы просвещенные.
Кл. Должно так предполагать.
Аф. Предположим также, что города, лежащие на равнинах и при море, в то время истреблены до основания.
Кл. Положим так.
Аф. Следовательно истребились и все орудия, и совершенно исчезли все открытия в полезных искусствах, в государственном управлении, и во всякой другой мудрости.
Кл. Если б всё с самого начала оставалось в таком положении, как мы теперь видим, то могли ли быть новые какие-либо открытия? Многие тысячи лет прошли, кои остаются для нас вовсе неизвестными. Тысяча или две тысячи лет протекли с тех пор, как некоторые открытия сделал Дедал, другие Орфей, иные Паламид; как Марсий и Олимп изобрели музыку, Амфион лиру; и как произошли многие другие искусства, кои появились на свет, так сказать, вчера или недавно.
Аф. Но ты забыл любимого своего мужа, который действительно только вчера жил.
Кл. Ты говоришь о Епимениде.
Аф. О нём. Изобретательный ум его ставит его выше всех, о коих ты упомянул. Что Гезиод давно предсказал словом, то Епименид совершил самим делом, как вы говорите.
Кл. Да, мы так говорим.
Аф. Таково было состояние человеческих дел после всеобщего истребления. Повсюду глазам представлялась одна ужасная, необозримая пустыня, обширные страны остались без жителей, все животные погибли, осталось малое племя тельцов и коз, кои доставляли пастырям скудное пропитание.
Кл. Не иначе.
Аф. А после государств, после гражданского устройства, из законодательства, о коем теперь у нас идет речь, осталась ли и самая память?
Кл. Нет, не осталась.
Аф. Из такого состояния возникло всё, что мы теперь видим, и города, и правление, искусства и законы; такое начало получила и наша чрезмерная испорченность и наша великая добродетель.
Кл. Каким образом?
Аф. Можно ли думать, почтенный, что жившие тогда люди, незнакомые ни с выгодами городской жизни, ни с пороками её, были далеки в добродетели или в испорченности?
Кл. Справедливое замечание, мы понимаем, что ты хочешь сказать.
Аф. Только в продолжение времени и с умножением людей дела человеческие пришли в сие положение, в котором они ныне находятся.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. И не скоро, как должно предполагать, но мало-помалу и с великою медленностью.
Кл. Предположение основательное.
Аф. Ибо долго еще оставался во всех недавний страх — переселяться с высот на равнины.
Кл. Не иначе.
Аф. По малолюдству тех времен, хотя все с радостью желали бы видеть друг друга: но остались ли какие средства путешествовать на суше или по морю? Возможно ли было иметь какое-либо сообщение, тогда как железо, медь и прочие металлы исчезли под водою, и совершенно потерялось искусство обрабатывать их; когда самая рубка дерев сделалась затруднительною? Ибо, если и сохранилось на горах какое-нибудь орудие, то от употребления оно должно испортиться; а других не могло быть, доколе не восстановилось между людьми обрабатывание металлов.
Кл. Сие не могло быть иначе.
Аф. А чрез сколько поколений, думаете вы, могли дойти до сего?
Кл. Надобно думать, после бесчисленных поколений.
Аф. Таким образом в то же время исчезли и прочие искусства, производимые помощью железа, меди и прочих металлов; но исчезли на должайшее время.
Кл. Не иначе.
Аф. Вместе с тем тогда не было ни возмущений, ни войны.
Кл. Каким образом?
Аф. Малолюдство внушало взаимную друг к другу любовь и расположение. Тогда не надобно было оспаривать друг у друга пищу; тогда, разумеется не в самом начале, не было недостатка в питательных средствах, но всё было привольно; не нуждались ни в молоке, ни в мясах; ловлею доставляли себе не худую и не скудную пищу, имели изобилие в одежде и в покровах, в жилищах и орудиях, на огне и без огня употребляемых. Искусство лепления и плетения не требует пособия железа; и сии искусства в то время даровал Бог людям, дабы и в самом недостатке род человеческий находил в них подпору и средства к продолжению и распространению бытия своего. Оттого в те времена люди были не слишком бедны, и бедность не поселяла между ними раздоров. С другой стороны без злата и сребра не было между ними богатых; а где нет ни богатства, ни бедности, там по необходимости процветают добрые, справедливые нравы; там нет насилия и притеснений, нет зависти и ревности. Живя в природной простоте, они были добры; в простосердечии верили добру, которому их учили, и злу, от которого отвращали, и легко убеждались. Никто не умел, что ныне почитается мудростью, подозревать в сем учении обман. Почитая истиною всё, что им говорили о богах и людях, с нею сообразовали жизнь свою. Всё доказывает, что они были таковы, какими мы их теперь описали.
Кл. И мне так кажется.
Аф. Итак, мы можем сказать, что поколения, жившие сим образом, во многих искусствах промышленности уступали жившим до потопа и ныне живущим; особенно не имели понятия о войне ни на суше, ни на море; не знали ни тяжб, ни споров гражданских, коих единственная цель есть та, чтоб на словах и на деле наносить другим возможную обиду и несправедливость: зато они были простосердечнее, мужественнее, умереннее и вообще справедливее. Мы уже видели сему причину.
Кл. Справедливо говоришь ты.
Аф. Все сии, равно как и другие подробности, кои можно бы здесь привести, мы сказали для того, дабы понять, какую нужду тогда имели в законах, и кто был тогда законодателем.
Кл. И это сказано у места.
Аф. Но вероятно, что в сие время законодатели были не нужны, и что законы произошли не тогда, как не было даже письмен; как жили сообразно с обычаями отцов и с правилами изустно передаваемыми.
Кл. Вероятно.
Аф. Таков же был у них и образ правления.
Кл. Какой?
Аф. Кажется, он состоял в наследственной власти, которая и ныне существует во многих местах у эллинов и у варваров. Такое правление было в стране циклопов, как Гомер говорит: «У них нет ни общественных совещаний, ни законов; они живут на вершинах высоких гор, в пространных пещерах; каждый управляет детьми своими и супругою, и друг о друге не пекутся.»
Кл. Кажется Гомер у вас есть поэт удивительный; нам случалось слышать и другие прелестные места из него, впрочем немногие; мы критяне не слишком любим произведения музы чужеземной.
Мег. Мы любим его и почитаем выше всех поэтов, хотя он по большой части описывает жизнь не лакедемонскую, но Ионическую. Место приведенное тобою, совершенно подтверждает слова твои; здесь поэт в баснословной повести описывает грубые нравы первых времен.
Аф. Он точно согласен со мною. Возьмем его во свидетельство, что сначала существовал такой образ правления.
Кл. Очень хорошо.
Аф. Не такой ли образ правления произошел после того бедственного истребления, когда остальные люди рассеялись поодиночке и по семействам, управлялись старшинством, потому что власть переходила от отца и от матери; когда, следуя сему порядку, подобно птенцам, составляющим одно стадо, жили под отцовскою властью, под сим справедливейшим образом правления?
Кл. Так.
Аф. Потом, сделавшись многочисленнее, они сходятся и составляют города; обращают старание к земледелию, сначала возделывают нивы по скатам гор; потом строят некоторые укрепления и стены, как для пристанища, так и для безопасности от диких зверей и воздвигают себе, так сказать, общую огромную обитель.
Кл. Сие необходимо должно произойти.
Аф. Не необходимо ли также должно произойти?..
Кл. Что?
Аф. Что при возрастании сих поселений из соединения меньших семейств, каждое меньшее общество вступает в общий состав под начальством старшего в своем поколении; что жившие дотоле отдельно от других, по собственным обычаям, заимствовавшие от родителей и воспитателей о богах и о самих себе свой особенный образ мыслей, от мирных кроткий, от мужественных мужественный, все дети, внуки и правнуки приходят в общую обширную обитель с чертами и характерами отцов своих и прадедов, и с своими законами?
Кл. Без сомнения.
Аф. И что необходимо каждый из них лучше хочет жить по своим законам, нежели по чужим?
Кл. Да.
Аф. Теперь, если я не обманываюсь, мы неприметно дошли до начала законодательства.
Кл. И мне так кажется.
Аф. Действительно теперь новое общество сошедшихся разноплеменцев необходимо избирает из среды своей мужей опытных во всех правах, которые бы вождям, царям и начальникам народа лучше других изъяснили, что всем вообще и каждому нравится, предоставляя всё сие их выбору; одним словом, избирает законодателей. Потом, вместо родоначальников, выбрав правителей, вводят или аристократию или монархию и живут при новом образе правления.
Кл. Это совершенно сходно с естественным порядком вещей.
Аф. Назовем третий образ правления, в котором сливаются все виды и свойства государств и народов.
Кл. Какой же это образ?
Аф. Который и у Гомера после второго назван третьим: «Дардан — говорил он, — построил Дарданию, ибо тогда священный Илион, сей град словолюбивых людей, еще не был воздвигнут на равнине, но жили на вершинах Иды, водами обилующей.» Сию повесть, равно как и о Циклопах, поэт сказал по какому-то божественному внушению, сообразно с природою вещей. Вдохновенный род поэтов, воспламеняясь священным жаром граций и муз, прорекает многие истинные события.
Кл. Как справедливо!
Аф. Вникнем глубже в смысле сего сказания, нам встретившегося. Может быть чрез него откроется нам то, чего мы ищем; угодно ль?
Кл. Очень.
Аф. Мы говорим, что Илион с высот переселился на обширную прекрасную долину, на холм не очень возвышенный, орошаемый многими реками, с вершины Иды текущими.
Кл. Так говорят.
Аф. Не должно ли предположить, что сие случилось уже чрез многие века после потопа?
Кл. Вероятно чрез многие.
Аф. Это бедствие, кажется, у них покрылось глубоким забвением. Иначе как они решились основать свой город под истоком многих рек, текущих с горы и вверить себя местам низменным?
Кл. Очень ясно, что долгое время отделяло их от той всеобщей гибели.
Аф. Думаю, что с умножением людей в то время возникли и другие многие города.
Кл. Без сомнения.
Аф. Из числа сих городов были и те, кои вели войну против Илиона — уже морским путем. Ибо все уже начали бесстрашно обращаться с морем.
Кл. Кажется так.
Аф. После десятилетней осады ахеяне разрушили Трою.
Кл. Как известно.
Аф. В продолжение сей десятилетней осады, дома осаждающих были постигнуты разными несчастьями от возмущения юных домоседов, кои не с радостью и не с должною справедливостью встречали воинов, возвращающихся в свои города, под свой кров; отселе произошли ужасные кровопролития и побеги. Изгнанные возвратились во второй раз, переменив свое имя. Они вместо ахеян назвались дорийцами, может быть оттого, что бегущих собрал Дорий. Здесь начинается ваша история, лакедемонцы, длинным рядом сих происшествий.
Мег. Точно так.
Аф. С чего мы начали рассуждение свое о законах, прежде нежели случайно разговор наш обратился к музыке и пьянству, к тому же опять мы возвращаемся, как будто некий Бог руководствует нас. Предмет, так сказать, сам собою дается нам в руки. Теперь речь идет о населении Лакедемона, который, равно как и Крит, можно сказать, устроились под одинаковыми законами. Какое же пространство мы дали своему рассуждению? Говоря о населениях и об образе правления, мы видели первое общество людей, второе и третье, кои в неисчислимом продолжении времени развивались одно из другого. Теперь нам представляется такой город, или лучше сказать такой народ, который и прежде имел свои переселения, и ныне имеет. Здесь можно видеть, что хорошо и что худо в каждом государственном устроении; какие законы служили ко спасению одних; от чего погибают другие; и какие перемены в оных могут доставить государству благоденствие? Вот новый предмет для рассуждения, если не наскучила вам прежняя наша беседа.
Мег. Если б какой бог поручился нам, что при сем новом обозрении мы услышим что-нибудь не хуже и не менее важное, как и прежде; тогда я готов во всякий дальний путь; самый нынешний день кажется короче и какими-то чарами из летнего сделался зимним.
Аф. Итак, вам угодно продолжать нашу беседу?
Мег. Очень угодно.
Аф. Перенесемся мыслями в те времена, когда Лакедемон, Аргос, Мессина и смежные с ними страны повиновались вашим предкам. Тогда, как говорит предание, захотели они разделить силы свои на три части, и составить особые три государства: Аргосское, Мессинское и Лакедемонское.
Мег. Истинно.
Аф. Царем Аргосского царства сделался Темен, Мессинского Кресфонт, Лакедемонского Прокл и Еврисфен.
Кл. Так.
Аф. Но гибнет государство, или падает могущество от посторонних ли причин, или от самого себя? Еще прежде, рассуждая о сем предмете, мы подтвердили эту истину; откажемся ли от неё теперь?
Мег. Как можно?
Аф. Но мы еще более подтвердим ее. Самые события, кажется, ведут нас к нашему умозаключению. Мы основываемся не на догадках, но на истинном происшествии. Вот оно: три царства дали одно другому взаимную клятву управлять и управляться по общим законам, ими принятым; цари клялись не увеличивать своей власти в будущее время, с размножением народонаселения; подданные, если цари пребудут верными клятве своей, клялись не уничтожать престола и не подстрекать других к ниспровержению его; первые клялись помогать и царям и народам несправедливо угнетаемым; народы клялись народам и царям споборать против притеснителей. Не так ли?
Мег. Так.
Аф. Сей союз, царями ли заключенный, или другим кем-либо начертанный, был для сих трех государств источником величайшей пользы, какой только может желать себе всякое политическое устройство.
Мег. Какой пользы?
Аф. Той, чтоб два государства всегда были защитниками и мстителями прав, если б третье вздумало нарушать их.
Мег. Это известно.
Аф. Между тем от законодателей всегда требуют таких законов, кои бы охотно были приняты и целым народом, и многолюднейшею частью его; равно как требуют от учителя гимнастики и от врача, чтоб они легкими и приятными способами исправляли и врачевали вверяемые им тела.
Кл. Справедливо.
Аф. Не должно ли почитать счастьем, если кто посредством легкой боли может сделать нас крепкими и здоровыми?
Мег. Бесспорно.
Аф. И тогда было еще одно весьма важное пособие к удобнейшему учреждению законов.
Мег. Какое пособие?
Аф. Вводя равенство в имениях, законодатели здесь не встречали жесточайшего ропота, которому подвергались прочие, когда для благосостояния целого государства хотели сделать перемены в разделе земли и уничтожить долги; ибо видели, что без сего не может быть никакого равенства. Желание сделать сии перемены, всякий упреждает советом не трогать того, что должно быть непоколебимым; всякий восстает против вводящего уравнение земли и уничтожение долгов. Кого не могут остановить такие препятствия? Но дорийцам удалось спокойно и без ненависти разделить земли; а долгов великих и застарелых у них не было.
Мег. Справедливо.
Аф. Отчего же их поселение и законодательство были столь неуспешны?
Мег. Что говоришь ты и в чём хочешь порицать их?
Аф. В том, что из трех государств два скоро утратили и правление и законы, и осталось только одно ваше отечество.
Мег. Нелегко отвечать на вопрос твой.
Аф. Мы должны открыть причину сего в самих законах их; такое исследование нам старикам весьма прилично и много удовольствий доставит нашему путешествию.
Мег. Сделаем так, как ты говоришь.
Аф. Притом можем ли мы найти предмет лучший для своей беседы, как сии законы, кои содействовали гражданскому устройству сих трех государств, благоустроеннейших и лучших, какие только можно видеть в истории?
Мег. Едва ли.
Аф. Кажется, дорийцы были уверены, что с такою силою они могли защищать не только Пелопонес, но и всю Грецию, если б кто из варваров дерзнул напасть на них. Так некогда народы обитавшие вокруг Илиона, полагаясь на силы Ассирийской монархии во время Нина, дерзкими своими поступками привлекли войну к стенам Трои. Тогда сия монархия еще сохраняла прежний вид своего величия; и как мы ныне боимся великого царя: так жители тех времен боялись существовавшего тогда союза, и великим стыдом служило ему взятие во второй раз Трои, которая составляла часть Ассирийского государства. Чрез разделение военных сил на три части под управлением братьев, детей Иракловых, дорийцы оградились против всех опасностей, и устроились лучше, нежели как было до похода под Трою. Во-первых, они уверены были, что в Ираклидах имеют лучших вождей, нежели в Пелопидах. Притом почитали свои военные силы превосходнее тех, кои ходили против Трои: ибо они победили, ахейцы же были побеждены дорийцами. Не таким ли образом, и не с сею ли целью произошло их государственное устройство?
Мег. Без сомнения.
Аф. По всей вероятности они почитали сие устройство твердым и вековечным: ибо разделяли между собою все великие труды и опасности, управлялись царями от одного поколения, братьями, и пользовались одними оракулами, как прочими, так и Дельфийским.
Мег. Заключение весьма основательное.
Аф. Но все сии великие ожидания так скоро исчезли! Теперь остается одна малая часть — ваше отечество; и та до сих пор еще не прекращала войны против прочих двух частей. Но если б царствовал между ними первый дух согласия: то они вечно остались бы непобедимыми.
Мег. Без сомнения.
Аф. Каким же образом всё сие рушилось? Не стоит ли внимания, рассмотреть, какой необыкновенный случай подорвал такое устройство?
Мег. Конечно. Опустив без внимания такие случаи, напрасно будем учиться познанию законов и правления; напрасно станем углубляться в причины благоденствия государств и упадка их.
Аф. Но думая, что некоторые предприятия основательно обдуманы и в руках способных исполнителей произвели б чрезвычайные действия, не впадем ли мы в погрешность весьма обыкновенную — судить, не зная вещи с надлежащей стороны её, — погрешность, в которую впадают все, подобно нам рассуждающие?
Мег. Что говоришь ты? К чему клонится речь твоя?
Аф. Почтенный иноземец, я смеюсь сам над собою. Рассматривая сие войско, о котором теперь говорим, я почитал славою и счастьем для всех эллинов, если б кто умел надлежащим образом пользоваться такими средствами.
Мег. Но разве не справедливо и не основательно всё, что ты сказал о сем предмете? Разве мы без причины хвалили тебя?
Аф. Не знаю. Впрочем воображаю, что, увидевши что-нибудь великое, сильное, могущественное, легко подумаешь: «Сколь счастлив сей обладатель и как много он может сделать, умея пользоваться своими средствами!»
Мег. И это справедливо, если я не ошибаюсь.
Аф. Но рассмотрим, с какой стороны может быть основательною такая похвала: во-первых, ограничиваясь своим предметом, рассмотрим, каким образом можно сказать, что дорийцы имели б во всём желаемый успех, если б умели пользоваться своим войском? Без сомнения, давши ему постоянное устройство и содержа его всегда в одном положении, так чтоб, сохраняя свою независимость, оно могло покорять власти своей всякого противника, и чтоб как они, так и потомки их предписывали законы прочим эллинам и варварам? Не это ли есть основание похвалы?
Мег. Без сомнения.
Аф. Равным образом, если б кто стал хвалить великие богатства, почести, знатность породы: тот конечно делал бы сие потому, что с помощью их можно приобрести бо́льшие и важнейшие предметы своего желания.
Мег. Я думаю так.
Аф. Итак, все люди имеют одно желание, показанное в сем слове.
Мег. Какое?
Аф. Чтоб все случаи или, по крайней мере, человеческие происходили по их желанию.
Мег. Без сомнения.
Аф. Так как мы все желаем сего: и большие и малые, юные и старые — то сие желание есть всегдашний предмет нашей молитвы.
Мег. Не иначе.
Аф. И друзьям своим мы просим от Бога, чего они сами себе желают.
Мег. Не иного.
Аф. Сын не любезен ли своему отцу?
Мег. Конечно.
Аф. Но юноша часто желает того, чего отец страшится и молит Богов, чтоб они не делали по желанию безрассудного.
Мег. Ты говоришь о желаниях бессмысленной юности.
Аф. Также если престарелый или слишком юный отец, не имея понятия о доблести и справедливости, находясь в том расположении, в каком был Тезей к несчастному Ипполиту, приносит Богам те же молитвы: то можно ли думать, что сын с молитвою отца соединит и собственную свою?
Мег. Понимаю, что ты хочешь сказать. Надобно желать и домогаться не того, чтоб всё покорно было нашему желанию, но более, чтоб желания покорялись рассудку. Следовательно, мудрость есть единственное благо, которого должны искать и просить как государство, так и частный человек.
Аф. Да, и я уже сказал, что муж государственный и законодатель в учреждении законов должен иметь цель сию. Припомню и то, что сначала мы говорили: вы утверждали, что хороший законодатель должен основать свои законы на войне; по моему же мнению такие законы предполагают только одну добродетель, оставляя три прочие. Надлежало бы обратить внимание на все четыре, и особенно на первую, как основание всех прочих, то есть на мудрость, ум, мнение и с ними сообразные побуждения. Еще наше рассуждение возвращается к тому же предмету. И теперь я скажу то же, что и прежде; в вашей воле, принять это за шутку или за истину. Гибельна, говорю, молитва невладеющему разумом; счастливее он, если случается противное желаниям его; с моей стороны я твердо в этом уверен. Надеюсь, что вы следуете за нитью нашего слова, которое мы недавно предложили, что причиною гибели царей и вообще порчи умов бывает не робость, не то, если вожди и воины неопытны в делах военных; но всё гибнет от других вкрадывающихся зол и особенно от невежества в делах человеческих. Так бывало прежде, так ныне, так будет и в последующие времена. Я постараюсь представить вам сие в следующем слове и по возможности объяснить как друзьям.
Кл. Трудно похвалить тебя, иноземец, словами; зато мы лучшую похвалу тебе докажем на самом деле; мы с жадностью будем слушать слова твои. Здесь очевиднее будет, искренна ли наша похвала или нет.
Аф. Это лучше всего, Клиний; сделаем так, как ты говоришь.
Кл. Сделаем, если Бог поможет; только говори.
Аф. Продолжая нить нашего рассуждения, скажем, что глубокое невежество было причиною падшего тогда могущества; и ныне оно оказывает те же действия. И потому первый долг законодателя — сколько можно более внушать любовь к мудрости и разгонять мрак заблуждения.
Кл. Сие очень ясно.
Аф. Но какое невежество можно почитать опаснейшим? Смотрите, будем ли мы согласны в своих мнениях; я почитаю опаснейшим...
Кл. Какое?
Аф. Если нет любви к тому, что мы почитаем добрым и прекрасным, но господствуешь к ним ненависть; если любим и боготворим то, что сами признаем порочным и несправедливым. Сие противоречие горести и удовольствия с истиною я называю глубочайшим невежеством — глубочайшим потому, что сии страсти составляют чернь, следовательно большую часть души. Горести и удовольствия для души то же, что многолюдная чернь в государстве. Всегдашнее противоречие познанию, мнениям, рассудку, сим властям назначенным человеку самою природою, противоречие душе, чем назвать иначе, как невежеством, и в государстве, когда народ не повинуется правителям и законам, и в частном человеке, если прекрасные мысли в душе не имеют никакой силы; если все поступки им противоречат? Сие невежество я почитаю опаснейшим как вообще для всех, так и в частности для каждого. Что значит в сравнении с ним невежество в каком-либо художестве? Ясно ли для вас, друзья мои, то что я говорю?
Кл. Очень ясно; мы соглашаемся с тобою.
Аф. Должно постановить твердым правилом: не поручать никакой власти тем гражданам, кои не научились сему согласию поступков с истиною; и почитать их невеждами, хотя бы они имели самый острый ум, и упражнялись во всех сокровенных тонкостях его; скорее предпочесть им людей без сих блистательных качеств, хотя б они, по пословице, не умели ни читать ни плавать; и таким поручать всякую власть, как мудрейшим. Друзья, без сего согласия нет ни малейшего благоразумия; но лучшее и величайшее согласие справедливо может назваться мудростью. Без мудрости человек есть рушитель домашнего счастья; отечество не может ожидать от него никакой помощи; скорее оно должно страшиться его невежества. Сие правило должно остаться непоколебимым.
Кл. Пусть оно таким останется.
Аф. В государстве необходимо одни должны управлять, другие повиноваться.
Кл. Без сомнения.
Аф. Но сколь многоразличны и важны права сии в великих государствах и малых, и в частных семействах? Первое право не есть ли отца и матери? Не везде ли равно уважается власть родителей над своими детьми?
Кл. Бесспорно.
Аф. Вторая власть благородных над простолюдинами, и третья старших над младшими.
Кл. Справедливо.
Аф. Четвертая власть господ над рабами.
Кл. Так.
Аф. В-пятых, лучшие должны управлять, а худшие повиноваться.
Кл. Эта власть самая необходимая.
Аф. И весьма обыкновенная у большой части животных, и, как сказал Тебанский Пиндар, с природою самая сообразная. Но важнейшее право есть шестое, которое повелевает неопытному повиноваться, а опытному и умному управлять и начальствовать. Премудрый Пиндар, сия власть чуждая насильства и действующая на волю единою силою закона, кажется, есть самая сообразная с природою.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Еще назовем одну власть, основанную на счастье и Божием предопределении. Справедливость требует, чтобы начальствовал тот, кому выпадет жребий, а неполучивший жребия пребывал бы в повиновении.
Кл. Нельзя справедливее.
Аф. Итак, видишь ли, законодатель, шутя, можно сказать кому-либо из тех, кои легко берутся за дело законодательства, видишь ли, сколь различны степени начальств, и как они по естеству своему противоположны. Мы открыли некоторым образом причину возмущений, которую ты должен отвратить. Во-первых, рассмотрим вместе, каким образом, какими ошибками цари Аргоса и Мессины погубили и себя самих, и силы эллинов, по тогдашнему времени великие. Не забыли ль они мудрого правила Гезиода, что половина часто бывает более целого. Если безопаснее взять половину, нежели целое, то и ограниченное больше неограниченного.
Кл. Справедливо.
Аф. Можно ли сказать, что сему злу чаще подвержены цари, и на них оно чаще оказывает свои гибельные следствия, нежели на подданных?
Кл. Очень ясно, что это есть болезнь царей, которые не знают границ своей гордости и роскоши.
Аф. Не ясно ли, что сии цари первые стремились к нарушению союза, стараясь распространить власть свою за пределы законов? Что они не согласовались между собою в том, что сами утвердили договорами и клятвою. Сие противоречие в поступках, казавшееся глубокою мудростью, а в самом деле глубочайшее невежество, вовлекло их в заблуждение и в гибельные крайности.
Кл. Очень ясно.
Аф. Но как мог законодатель отвратить сие зло? Теперь без сомнения не много потребно ума, чтоб познать и объяснить причины сего зла. Тот был бы искуснее нас, кто в те времена мог бы предвидеть гибельные следствия его.
Мег. Что же надлежало делать?
Аф. Обратив взор на то, что произошло у вас, Мегилл, не трудно сказать, что и в те времена надлежало делать.
Мег. Говори яснее.
Аф. Это будет очень ясно.
Мег. Каким образом?
Аф. Если мы чему-нибудь малому не по соразмерности дадим великую силу, малому кораблю большие паруса, телу чрезмерную пищу и слабым душам великую власть; то корабль погибнет, излишество пищи произведет болезни, излишняя власть породит несправедливость. Что ж из того заключаем? То, что смертный от природы слаб, и не может удержать величайшей власти, если в юности своей удаляется от всякого совета; опаснейшая болезнь безумия заражает сердце его; он делается ненавистным для ближайших друзей своих, быстро стремится к своей гибели и теряет свое могущество. Дело великих законодателей предвидеть и отвращать сие зло мудрою ограниченностью. Теперь, кажется, весьма легко угадать тогдашнее течение дел, и вот что можно сказать о нём.
Мег. Что?
Аф. Кажется, бог какой-нибудь печется о вас. Предведая будущее, он дал вам двойное поколение царей, и тем ограничил силу их; притом у вас и человеческое благоразумие, управляемое божественною силою, видя бури, возмущающие правительство, соединило с могуществом царей испытанную мудрость двадцати восьми старцев и дало им равносильный голос в решении важнейших деле государства. Третий спаситель ваш оплотом против самовольства и необузданности постановил власть эфоров, избираемых по жребию. Таким образом правление ваше, составленное из необходимых членов, получило свою ограниченность, сохраняется само собою и есть источник общей безопасности эллинов; между тем как законы Темена, Кресфонта и других законодателей того времени не могли даже обеспечить части Аристодема. Худые законодатели! Иначе они никогда бы не положились на одну клятву пылкой юности, что она не превратит своей власти в неограниченное самовластие. Теперь Бог и опыт показали нам, чего не доставало тому правлению, и на чём основывается и теперь прочность существования государственного. Не великой мудрости дело знать сие, имея пред глазами прежние примеры. Но если б в те времена какой-либо гений мог предвидеть сии последствия, ограничить верховную власть и три государства слить в единое, тот совершил бы прекраснейшие намерения и надежды. Тогда ни персы, ни кто другой не дерзнули б презирать нас, как людей слабых и не подумали бы о нападении на Элладу.
Кл. Справедливо.
Аф. Худо отразили их эллины; худо, говорю, не потому, что не одержали над неприятелем многих знаменитых побед на суше и на море; но что из трех государств только одно сражалось за свободу Эллады. Два прочие находились в такой испорченности, что Мессина жестокою войною против Лакедемона воспрепятствовала ему вступиться в общее дело. Аргос, первенствовавшая тогда держава, отказался сражаться с варварами, когда просили помощи его. Войдя в подробности сей войны, можно представить многие дела унизительные для Эллады; и отнюдь нельзя сказать, что она действовала тогда как должно; напротив если б афиняне и лакедемонцы не противостали с равною твердостью угрожающему рабству, то уже давно смешались бы все эллинские племена между собою и с варварами, как живущие теперь под владычеством персидским, коих едва можно узнать между иноплеменными. Сии упреки мы можем сделать древним и новейшим законодателям; впрочем я открываю сии недостатки только с тем, чтоб показать средства к поправлению их. Мы уже прежде сказали, что не должно учреждать власти неограниченной и нераздельной; ибо первая и существенная потребность для каждого государства — быть свободным, мудрым, стройным и единым во всех своих частях; к сему должны относиться все законы. Но да не покажется странным, что мы предположив что-нибудь, всегда назначаем сие целью законодателю. Рассмотрим, одну ли цель имели мы, когда советовали ему обращать свое внимание то на умеренность, то на мудрость, то на согласие? Тогда и другие подобные выражения не приведут нас в замешательство.
Кл. Так и станем разбирать слова твои; рассмотрим, почему, как сказал ты, законодатель должен обращать внимание на согласие, мудрость и свободу.
Аф. Слушай. Есть два главных образа правления, монархия и демократия, от которых, справедливо можно сказать, происходят все прочие. Первая имеет свое цветущее состояние у персов, вторая у нас: другие, как я сказал, суть только изменения сих первых. Только в соединении того и другого могут проявляться дружество, свобода и мудрость. Посему-то я сказал, что государство без сих трех пособий не может иметь хорошего управления.
Кл. Кажется не может.
Аф. Персы и афиняне потеряли сие равновесие, одни слишком распространивши права монархии, другие простирая слишком далеко любовь к свободе. Сие равновесие более сохраняется в ваших государствах, в Критском и Лакедемонском. У нас и у персов прежде оно сохранялось. Хотите ли знать причину сей перемены?
Кл. Хорошо, если оно ведет нас к нашему предположению.
Аф. Послушаем. Сначала персы при Кире умеряли рабство и свободу; оттого и сами сделались свободными, и потом покорили под власть свою многих народов. Полководцы давали побежденным свободу и равные права; за то воины усердно служили им и с охотою подвергались всем опасностям. Царь их не питал никакой зависти, давал всем свободу говорить, и хвалил мудрые советы; потому мужи разумные и опытные охотно сообщали свои сведения. По причине сей свободы, согласия и мудрости они были столь счастливы во всех предприятиях.
Кл. Слова твои, кажется, согласны с самыми событиями.
Аф. Отчего же сия монархия при Камбизе почти совсем упала, а при Дарии опять восстала? Хотите ли слышать о сем мои мысли и догадку?
Кл. Чрез сие конечно яснее раскроется нам предмет наш.
Аф. Скажу мою догадку о Кире: он был хороший полководец, усердный сын отечества, впрочем совсем не имел истинного воспитания и не обращал внимания на дела семейственные.
Кл. Как можно сказать сие?
Аф. Он возрос и состарился в беспрерывных войнах, и женщинам поручил воспитание детей своих. Они воспитывали их как людей блаженнейших от самого детства, как рожденных под счастливым созвездием и ни в чём неимеющих нужды. Дабы не нарушить их счастье, не дозволяли ни в чём им противоречить, но заставляли хвалить все дела и слова их.
Кл. Вот прекрасное воспитание!
Аф. Воспитание такое, какое может дать терем царских жен, недавно ознакомившихся с богатством и пышностью, в отсутствии мужей, обращающихся в опасностях беспрерывной войны.
Кл. Известно, каково оно должно быть.
Аф. Отец их приобрел им бесчисленные стада скота и множество невольников, но не знал, что наследники сих богатств воспитываются не но образу отцов своих — народа пастушеского, обитателей страны суровой; и вместо того, чтобы соделать их сильными пастырями, звероловами, приучить к жизни бодрственной и приготовить к военным походам, он вверил женщинам и евнухам, по обычаям мидийским, воспитывать их в неге и роскоши. Возросши во всяком своевольстве, они сделались тем, чего ожидать от них надлежало. Приняв власть по смерти Кира, они предавались необузданным удовольствиям, и недовольствуясь равным уделом, наконец один убивает другого. После сего и сам Камбиз в безумии от пьянства и в грубом невежестве был лишен престола посредством евнуха мидянами, которые начали презирать его неистовство.
Кл. Так говорят; кажется так и случилось.
Аф. Дарий и семь его наместников опять перевели верховную власть к персам.
Кл. Так.
Аф. Рассмотрим дальнейшие последствия по принятому началу. Дарий был не царский сын, и возрос не в изнеженном образе жизни. Взошедши на престол, он разделил власть свою на семь частей, и теперь еще остаются некоторые следы сего разделения. Он установил законы, с которыми сообразовался в своем правлении и ввел некоторый образ общего равенства; уравнял подати так, как завещал сам Кир, установил общее согласие и торговлю, и щедростью привлек к себе сердца народа. Оттого и войско, ему преданное, приобрело ему столько же стран, сколько оставил их после себя Кир. Дариев наследник Ксеркс опять воспитан в царской пышности и неге. «Дарий! — можно сказать ему, — ты не воспользовался несчастным примером Кира и воспитал Ксеркса таким же образом, как Кир Камбиза; как питомец тех же правил, он испытал одну участь с Камбизом.» С того времени в Персии не было истинно великого царя, разве только но имени, и виною сему, говорю, не есть случай; но порочная жизнь, которую ведут по большой части дети богатых людей и государей. Подобное воспитание не дает стремления к доблестям ни юноше, ни мужу, ни старику. На сие-то, законодатель, и мы теперь должны устремить всё свое внимание. Должно отдать справедливость вашему правлению, лакедемонцы: у вас нет других различий в в почестях и в образе жизни между бедным и богатым, между царем и частным человеком, кроме тех, кои с самого начала установлены Богом и мудрыми законодателями. В самом деле, в государстве не должно быть отличного почтения к богатству, к быстроте ног, к красоте или крепости тела, если они не управляются какою-нибудь добродетелью, ни к самой добродетели, если она не соединена с умеренностью.
Кл. Что ты говоришь иноземец?
Аф. Мужество не есть ли часть добродетели?
Кл. Справедливо.
Аф. Итак, ссылаюсь на собственный твой суд. Пожелаешь ли ты быть соседом человека храбрейшего, но нескромного, необузданного?
Кл. Благодарю,
Аф. Или художника, отличного в искусстве в своем, но несправедливого?
Кл. Никак.
Аф. Но справедливость нераздельна с умеренностью.
Кл. Без сомнения.
Аф. И мудрец такой, как мы его определили — у которого удовольствия и отвращения согласны с здравым смыслом и ему подчинены — может ли быть без умеренности?
Кл. Не может.
Аф. Скромность без всякой другой добродетели, одна в душе питаемая, достойна ли уважения, или нет?
Кл. Не могу ничего сказать.
Аф. Но ты отвечал дельно; сказавши на вопрос мой «да» или «нет», ты сказал бы худо.
Кл. Итак, я хорошо сделал.
Аф. Положим так. Сия прибавочная добродетель сама по себе не заслуживает внимания; лучше всего не говорить о ней ни да, ни нет.
Кл. Так ты говоришь о умеренности.
Аф. Да; качества, соединенные с сею прибавочною добродетелью, имеют первейшее место в нашем уважении, если доставляют величайшую пользу; во-вторых, уважаются те, кои производят меньшую пользу; так что уважение к ним всегда соответствует степени пользы их.
Кл. И справедливо.
Аф. Назначить сии степени не есть ли долг законодателя?
Кл. Без сомнения.
Аф. Хотите ли предоставить ему подробнейшее разделение сего рода; а сами мы, удовлетворяя своему желанию познать законы, вообще разделим предметы своего уважения на три рода, особенно возьмем важнейшие, особенно средние и последние.
Кл. Очень хорошо.
Аф. Итак, мы говорим, что государство, имеющее целью безопасность и счастье, природе человека совместное, необходимо должно в правде разделять почести и бесчестия. Почтеннейшие и преимущественнейшие блага бесспорно суть блага душевные, скромностью украшенные; вторые блага суть доблести телесные, третьи суть имение и богатство. Законодатель или государство поступили б несправедливо, если б дали первое место богатству или знатности, или приняли бы последнее вместо первого. Согласитесь ли вы в этом, или нет?
Кл. Соглашаемся.
Аф. Особенно взор на управление персидской монархии заставил меня сказать слова сии. Мы видели, что Персия упадает; причиною сему полагаем то, что там слишком стеснили свободу народа, слишком усилили деспотизм и чрез то уничтожили в государстве согласие, расторгли узы, связующие целое. С уничтожением сего, правительство начало пещись не о подданных, не о пользе народа, но единственно о своей власти; и где видит малейшую для себя выгоду, там огнем и мечом истребляет целые города и союзные провинции, как возмутительные; за враждебную и бесчеловечную ненависть ему платят ненавистью. Если необходимость требует ополчить сей народ на брань за самих себя, то он не показывает ни малейшей охоты мужественно подвергаться опасностям и проливать кровь свою. Среди несчетных полчищ нет ни одного храброго воина. Правительство, как бы обедневшее в людях, должно нанимать войско и у наемных, чужеземных искать спасения. Во всех поступках перса оказывается его глубочайшее невежество; всё прекрасное, высокое, отличное он ставит ничтожным пред сребром и златом.
Мег. Совершенная истина!
Аф. Мы довольно уже показали, что государство персидское расстроилось от чрезмерного рабства и деспотизма.
Мег. Очень довольно.
Аф. Теперь говоря об образе правления Аттики, мы выводим заключение, что свобода неограниченная не столько выгодна, как ограниченная какою-либо властью, какова сохраняется у вас. В то время, как сделано от персов нападение на Элладу и почти на всю Европу, в Афинах сохранялся древний образ правления, и достоинства давались смотря по четырем классам, на которые разделялся весь народ. Тогда господствовал у нас некоторый стыд, который заставлял покоряться законам. Необычайные вооружения врагов на суше и на море еще более усилили наше повиновение правителям и законам. Оттого царствовало между нами удивительное согласие. Почти за десять лет до морского сражения при Саламине, Датис пришел в Грецию с бесчисленными полчищами; Дарий послал его против афинян и эретрийцев привести их пленными, грозив ему смертью, если не успеет в сем предприятии. Датис в короткое время завоевал Эретрию, и в наш город послал предтечею страшную молву, что из эретрийцев не спасся ни один человек, что воины его, схватившись рука с рукою, прошли чрез всю Эретрию. Молва сия, истинная или нет, приводила в ужас всех эллинов, равно и афинян. Тщетно они отправляли всюду послов; никто не хотел помочь им, кроме лакедемонян. И сии в то время вели войну против Мессины, или, верно не знаю, может быть по другой причине пришли уже на другой день после битвы Марафонской. После того царь делал новые великие приготовления и изрекал страшные угрозы афинянам. В продолжение времени мы узнали, что Дарий умер, и юный могущественный сын его принял правление и вместе с правлением грозные намерения своего отца. Афиняне знали, что на них устремлялись сии приготовления за поражение при Марафоне. Услышав, что персы раскапывают гору Афон, наводят мост на Геллеспонт, собирают множество кораблей, они не чаяли себе спасения ни на суше, ни на море; не ожидали ни отколе помощи, помня, что и прежде при нашествии неприятеля на Эретрию никто не помог им; никто не отважился быть их союзником. И теперь ожиданию их то же представлялось на суше; и на море, при нападении тысячи кораблей, они также не видели спасения. Одну надежду усматривали, надежду слабую, бедную: из примера первой битвы видели, что отчаяние доставляет сражающимся победу. Сею надеждою поддерживаемые, они искали защиты в себе самих и в благости богов. Сей страх произвел между ними взаимное расположение и согласие, страх, который и прежде они имели к законам, который мы прежде разумели под именем стыда, и которому люди должны покоряться, чтоб быть добрыми. Раб сего господина свободен и чужд всякой другой боязни. Без него эллины не стали б так храбро сражаться и защищать храмы, гробы, отечество и всё сердцу близкое и милое, как они сделали в то время, но рассеявшись, искали б спасения в бегстве.
Мег. Иноземец, ты сказал справедливо и прилично тебе, и твоему отечеству.
Аф. С тобою, Мегилл, так и должно говорить о происшествиях того времени; ибо ты по родственным связям разделяешь славу наших предков. Рассмотрите с Клинием, относится ли к законодательству то, что я сказал. Я говорю совсем не для празднословия, но желаю доказать предыдущее. Судите сами. Поелику одно несчастье постигло нас и персов: их потому, что подвергли народ жесточайшему рабству; нас потому, что возбуждаем чернь к необузданной свободе — то я не без намерения сказал то, что вы слышали, но чтобы лучше приготовить вас к последующему.
Мег. Ты хорошо говоришь; постарайся еще яснее изложить нам мысль свою.
Аф. В древнем нашем правлении народ никогда не был господином, но некоторым образом всегда покорялся власти законов.
Мег. Каких же законов?
Аф. Законов относительно к музыке тех времен. Но рассмотрим с самого начала излишнее послабление свободной жизни. Сначала музыка разделялась на известные виды и образы. Содержанием песней служили молитвы к богам, отчего получили свое название гимны; был другой род песни противоположный первому — род плачевный; были пеаны, дифирамбы, воспевающие рождение Вакха; каждый род составлял особенный закон, известный под именем музыкального в отличие от прочих законов. По сему разделению музыки никому не позволялось делать произвольных изменений одного вида в другой. Понимать назначение каждого рода, разумно разбирать его и отступающего от правил исправлять, тогда не значило свистать. Тогда не слышно было сего нескладного крика черни, ни сих громких рукоплесканий, показывающих одобрение, кои ныне раздаются в театре. Попечители воспитания приказывали внимать или в молчании ждать конца. Детям, спутникам их и многолюдной толпе розга — блюстительница порядка служила увещанием. При таком устройстве народ привыкал быть под властью и не дерзал подавать своего суда в мятежном шуме. В продолжение времени сами поэты подали повод к немузыкальному злоупотреблению поэзии. Рожденные с творческим гением, они не постигают правильности и назначения её; слишком предаются упоению, и чрезмерными удовольствиями разнеживают чувства, мешают слезные песни с гимнами, пеаны с дифирамбами; на цитре подражают звукам флейты; все роды стараются соединить в одном, и в ослеплении своем думают, что музыка не имеет никакой собственной правильности, но достоинство её совершенно измеряется удовольствием слушателя, всё равно доброго или худого. Сочиняя таким образом свои творения, с такою критикою, они сообщают черни испорченный вкус к музыке и дают ей дерзость считать себя судьями изящных произведений. От сего театры из безмолвных соделались шумными, как будто все понимают, что у муз прекрасно, что не прекрасно, и в сем городе вместо аристократии произошла злая театрократия. Не столь бы опасно было, если б в музыке была демократия, но из мужей свободных; нет; теперь из музыки родилась самонадеятельность всеведения и беззаконное своевольство; по сему пути стремится свобода. Все стали мудрецами, все сделались бесстрашными; от сего бесстрашия родилось бесстыдство: ибо дерзость презирать мнение людей лучших есть злейшее бесстыдство и ужаснейший пример злоупотребленной свободы.
Мег. Истинно.
Аф. За сею свободою непосредственно следует неповиновение правительству. Оттоле рождается другая дерзость, отказываться от повиновения отцу, матери, старшим и не принимать их наставлений, потом презирать самые законы и в довершение всего играть клятвою, верностью и святынею богов по свойству древних титанов; тут опять возвращается прежний несчастный век со всеми его нескончаемыми бедствиями. Но к чему сие сказано? Слово, как коня, иногда надобно удерживать. Иначе, не имея в устах удил, оно увлечет нас силою своею, и тогда по пословице и на осле не усидишь. Почему спросим иногда сами у себя, к чему это сказано?
Мег. Справедливо.
Аф. Сие сказано к тому...
Мег. К чему?
Аф. Что законодатель должен иметь три предмета: во-первых, сделать государство свободным, во-вторых, распространить в нём любовь к отечеству и просветить умы. Не так ли?
Мег. Справедливо.
Аф. В сем отношении мы рассматривали одно правление чистое деспотическое, другое чистое свободное; которое из них лучше? И видели, что в том и другом царствует благоденствие, если одно ограничивает власть свою, другое — свободу; но если рабство одного и вольность другого делаются чрезмерными, то оба гибнут.
Мег. Весьма справедливо ты говоришь.
Аф. Для сего я рассматривал поселение дорийского воинства, народные поселения Дардана и другие приморские города, и восходил до самого малого числа людей, оставшихся после потопа. К сему относится то, что я сказал о музыке, о вине и других предметах; всё сие сказано, чтоб видеть, какой образ правления есть лучший для государства и какому образу жизни надежнее может следовать частный человек. Теперь можете ли вы доказать, Мегилл и Клиний, что сия беседа была для нас не совсем бесполезна?
Кл. Я имею одно доказательство сему, почтенный иноземец, и почитаю за счастье, что наш разговор обратился к сему предмету; я могу им воспользоваться, и очень рад, что повстречался с тобою и Мегиллом. Не скрою от вас своего положения, и принимаю за счастливое предзнаменование, что могу сообщить вам о нём. Большая часть Крита думает основать колонию и поручила кносийцам исполнение сего плана; кносийцы обратили свой взор на меня и на девять других мужей и возложили на нас избрать из законов нашего отечества и чужестранных такие, кои заслуживают наше одобрение, не смотря на то, что они чужеземные, только были бы лучше наших. Очень рад и благодарен вам; помогите мне сделать сей выбор; построим в разговоре город, как бы он должен был получить от нас первое свое основание; между тем сделаем новые открытия в исследовании своего предмета, и это начертание послужит мне при основании нового города.
Аф. Хорошая весть, Клиний; не знаю, противно ли сие Мегиллу? С моей стороны ты найдешь во мне усерднейшего сотрудника.
Мег. И я с моей стороны готов содействовать.
Кл. Прекрасно; итак, построим город на слове.