Нѣтъ, я не скажу русскому интеллигенту: „вѣрь“, какъ говорятъ проповѣдники новаго христіанства, и не скажу также: „люби“, какъ говоритъ Толстой. Что пользы въ томъ, что подъ вліяніемъ проповѣдей люди въ лучшемъ случаѣ созна́ютъ необходимость любви и вѣры? Чтобы возлюбить или повѣрить, тѣ, кто не любитъ и не вѣритъ, должны внутренно обновиться,—а въ этомъ дѣлѣ сознаніе безсильно. Для этого должна переродиться самая ткань духовнаго существа человѣка, долженъ совершиться нѣкоторый органическій процессъ въ такой сферѣ, гдѣ дѣйствуютъ стихійныя силы,—въ сферѣ воли.
Одно, что мы можемъ и должны сказать русскому интеллигенту, это—постарайся стать человѣкомъ. Ставъ человѣкомъ, онъ безъ насъ пойметъ, что ему нужно: любить или вѣрить, и какъ именно.
Потому что мы не люди, а калѣки, всѣ, сколько насъ есть, русскихъ интеллигентовъ, и уродство наше—даже не уродство роста, какъ это часто бываетъ, а уродство случайное и насильственное. Мы калѣки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественнаго развитія, гдѣ сознаніе растетъ заодно съ волею, что наше сознаніе, какъ паровозъ, оторвавшійся отъ поѣзда, умчалось далеко и мчится впустую, оставивъ втунѣ нашу чувственно-волевую жизнь. Русскій интеллигентъ—это, прежде всего, человѣкъ, съ юныхъ лѣтъ живущій внѣ себя, въ буквальномъ смыслѣ слова, т.-е. признающій единственно-достойнымъ объектомъ своего интереса и участія нѣчто лежащее внѣ его личности—народъ, общество, государство[1]. Нигдѣ въ мірѣ общественное мнѣніе не властвуетъ такъ деспотически, какъ у насъ, а наше общественное мнѣніе уже три четверти вѣка неподвижно зиждется на признаніи этого верховнаго принципа: думать о своей личности—эгоизмъ, непристойность; настоящій человѣкъ лишь тотъ, кто думаетъ объ общественномъ, интересуется вопросами общественности, работаетъ на пользу общую. Число интеллигентовъ, практически осуществлявшихъ эту программу, и у насъ, разумѣется, было ничтожно, но святость знамени признавали всѣ, и кто не дѣлалъ, тотъ все-таки платонически признавалъ единственно спасающимъ это дѣланіе и тѣмъ уже совершенно освобождался отъ необходимости дѣлать что-нибудь другое, такъ что этотъ принципъ, превращавшійся у настоящихъ дѣлателей въ ихъ личную вѣру и тѣмъ дѣйствительно спасавшій ихъ, для всей остальной огромной массы интеллигентовъ являлся источникомъ великаго разврата, оправдывая въ ихъ глазахъ фактическое отсутствіе въ ихъ жизни всякаго идеалистическаго дѣланія.
И вотъ, люди совершенно притерпѣлись въ такому положенію вещей, и никому не приходитъ на мысль, что нельзя человѣку жить вѣчно снаружи, что именно отъ этого мы и больны субъективно, и въ дѣйствіяхъ безсильны. Всю работу сознанія или дѣйствительно направляли вонъ изъ себя, на внѣшній міръ, или дѣлали видъ, что направляютъ туда,—во всякомъ случаѣ внутрь не обращали, и стали мы всѣ калѣками, съ глубокимъ расколомъ между нашимъ подлиннымъ „я“ и нашимъ сознаніемъ. Внутри у насъ попрежнему клубятся туманы, нами судорожно движутъ слѣпыя, связанныя, хаотическія силы, а сознаніе, оторванное отъ почвы, безплодно расцвѣтаетъ пустоцвѣтомъ. Есть, разумѣется, какой-то слабый свѣтъ и въ нашей ежедневной жизни,—безъ этого невозможно существовать,—но онъ мерцаетъ самъ собою, не мы активно блюдемъ его, и все въ насъ случайно. Съ каждымъ поколѣніемъ чувственная личность русскаго интеллигента измѣнялась, съ элементарной силою пробивались въ ней новыя потребности,—и онѣ, конечно, устремлялись въ жизнь и утверждались весьма энергично, но сознаніе считало унизительнымъ для себя присматриваться къ нимъ, и вся эта работа истинно-творческаго, органическаго обновленія жизни совершалась чисто стихійно, внѣ контроля сознанія, которое только заднимъ числомъ кое-какъ регистрировало ея результаты. И оттого неизбѣжно было все, что случилось, а случилось то, что жизнь русскаго интеллигента—личная, семейная, общественная—безобразна и непослѣдовательна, а сознаніе лишено существенности и силы.
Въ непостижимой сложности человѣческаго духа нѣтъ ничего раздѣльнаго, нѣтъ никакихъ механическихъ переходовъ отъ низшихъ движеній къ высшимъ, отъ ощущенія къ желанію, отъ чувственнаго воспріятія къ отвлеченной мысли,—но все въ немъ слитно и цѣльно. И все-таки непосредственнымъ внутреннимъ опытомъ мы констатируемъ въ себѣ различныя сферы духа и постигаемъ характеръ ихъ особенности. Это касается прежде всего природы нашего логическаго сознанія.
Два общихъ закона могутъ быть установлены съ очевидностью, вопреки ученію историческаго матеріализма. Первый—тотъ, что характеръ дѣятельности нашего сознанія (т.-е. ея ритмъ, напряженіе и окраска) всецѣло обусловливается врожденной психо-физической организаціей личности; второй—тотъ, что направленіе и ёмкость сознанія на извѣстномъ уровнѣ въ значительной мѣрѣ автономны. Другими словами, какъ въ жизни нашего сознанія опредѣляется свойствами нашей центральной воли, что и сколько сравнительно независимы оть нея и гораздо больше опредѣляются самостоятельнымъ усовершенствованіемъ механизма и характеромъ матеріаловъ, какіе навязываютъ нашему сознанію для переработки воспитаніе, среда и пр. Эта сравнительная независимость сознанія—кардинальный фактъ нашего духовнаго бытія. Въ совокупности временъ, конечно, и сознаніе подчинено общему міровому плану и въ этомъ смыслѣ несвободно, но въ каждомъ отдѣльномъ человѣкѣ оно эмпирически воспринимается, какъ сила автономная, и такъ осуществляется. Сознаніе можетъ уходить отъ личности вдаль, блуждать свободно по разнымъ путямъ, долетать до неба. Оно—тотъ органъ духа, который пріемлетъ въ себя истину. Какъ высокая мачта безпроволочнаго телеграфа, оно воспринимаетъ всѣ воздушные токи единой и цѣлой Божественной истины. Эта истина медлительно добывается человѣчествомъ въ тысячелѣтнемъ жизненномъ опытѣ, путемъ наложенія милліоновъ аналогичныхъ и вмѣстѣ индивидуально-разнородныхъ переживаній; она—идеалъ только для каждаго отдѣльнаго сознанія, по существу же она—не должное, а только высшее обобщеніе всечеловѣческаго опыта, т.-е. истинно-сущее, единственно-реальное, именно та норма, которая соотвѣтствуетъ подлинному и вѣчному существу человѣка. И оттого, что она рождается изъ самыхъ основъ человѣческаго духа,—она съ неотразимой силою внѣдряется въ каждое отдѣльное сознаніе, такъ что, разъ представъ уму, она уже овладѣваетъ имъ, отъ нея некуда бѣжать, ибо она—Богъ въ человѣкѣ, то-есть сознательное космическое самоопредѣленіе человѣка.
Велико количество истины, которое способенъ воспринять отдѣльный умъ. Всѣ мы, образованные, знаемъ такъ много Божественной истины, что одной тысячной доли той, которую мы знаемъ, было бы достаточно, чтобы сдѣлать каждаго изъ насъ святымъ. Но знать истину и жить по истинѣ, какъ извѣстно, разныя вещи. Сознаніе не живетъ, не дѣйствуетъ; оно не имѣетъ никакого непосредственнаго прикосновенія къ реальному міру; живетъ и дѣйствуетъ только центральная воля человѣка, слѣдовательно, только чрезъ нее сознаніе можетъ осуществлять познанную истину.
Автономность сознанія—наше величайшее благо и вмѣстѣ величайшая опасность для насъ. Благо въ томъ, что благодаря этой своей большой независимости отъ нашей индивидуальной воли наше сознаніе способно воспринимать—и въ огромныхъ количествахъ—сверхъиндивидуальную истину, о чемъ только что была рѣчь. Но ясно, что эта самая слабость узъ грозитъ человѣку ежеминутнымъ разрывомъ между его логическимъ сознаніемъ и его чувственной личностью. Опасность заключается въ томъ, что индивидуальное сознаніе можетъ отдѣляться отъ личности, что̀ мы и видимъ на каждомъ шагу, и это имѣетъ послѣдствіемъ два явленія: во-первыхъ, сознаніе перестаетъ руководить волею, бросаетъ ее, такъ сказать, на произволъ ея страстей, во-вторыхъ, само оно, не контролируемое на каждомъ шагу той непогрѣшимой цѣлесообразностью, средоточіемъ которой является въ насъ воля, начинаетъ блуждать вкривь и вкось, теряетъ перспективу, ударяется въ односторонности, впадаетъ въ величайшія ошибки. Общее сознаніе человѣчества не заблуждается, личное же сознаніе въ своихъ частныхъ исканіяхъ непремѣнно заблуждается каждый разъ, когда оно своевольно отвернется отъ личности. Есть какая-то нормальная дѣятельность сознанія,—ее трудно изобразить словами, но каждый человѣкъ ее предчувствуетъ. Это въ высшемъ смыслѣ слова эгоцентризмъ сознанія, самъ по себѣ безсознательный,—какое-то неописуемое взаимодѣйствіе сознанія и чувственной личности, ихъ непрерывная борьба и минутное уравновѣшеніе, въ глубинѣ—гармоническій ростъ всего человѣка, снаружи, можетъ быть, рядъ потрясеній. Тогда мысль не бродитъ впустую: она жадно всматривается въ эту бездну личности—собственной личности!—и, открывая ея основныя антиноміи, мучительно и страстно ищетъ разрѣшить ихъ согласно съ познанной ею истиной, и истину она принимаетъ въ себя не всю безъ разбора, а только ту, которая ей нужна для этой личной работы, но зато уже и всю принятую истину она используетъ безъ остатка, такъ что истина вся идетъ на ростъ организма, а не остается до смерти ненужнымъ богатствомъ въ родѣ того запаса пищи, которымъ птица-баба набиваетъ свой мѣшокъ. Это—не личное, что рѣшаетъ здѣсь мысль: это въ личной ипостаси реально преображается всемірная плоть, ибо эта плоть едина во всемъ, и всякое существенное измѣненіе въ атомѣ есть безповоротный актъ космическій.
Нужны ли примѣры? Но вотъ два героическихъ образчика. Джонъ Бёніанъ, бѣдный и грубый лудильщикъ старыхъ котловъ, среди своей темной жизни (онъ жилъ въ глухомъ англійскомъ мѣстечкѣ, въ XVII вѣкѣ) внезапно былъ объятъ необычайной скорбью. Онъ съ дѣтства зналъ ту простую евангельскую истину, которую знаемъ и мы всѣ,—и вдругъ она ожила въ немъ. И вотъ началась борьба между сверхъиндивидуальной истиной и индивидуальной волей. Внутренній голосъ неотступно спрашивалъ: хочешь ли ты отринуть грѣхъ, или остаться съ нимъ и погубить свою душу? Два съ половиною года продолжалось это мученье. „Однажды,—разсказываетъ Бёніанъ,—я пошелъ въ сосѣдній городъ, сѣлъ на улицѣ на скамью и погрузился въ глубокое раздумье о той мерзости, въ которую погрузила меня моя грѣховность. И послѣ долгаго размышленія я поднялъ голову, и мнѣ казалось, что я вижу, какъ солнце отказывается подѣлиться съ мной свѣтомъ и какъ даже черепицы на крышахъ сговариваются противъ меня. Онѣ гнушались мною, и я не смѣлъ оставаться рядомъ, такъ какъ согрѣшилъ противъ Спасителя. О, насколько счастливѣе меня была всякая тварь! Для меня одного не было спасенія!“
Бёніанъ побѣдилъ и воскресъ для новой жизни. Двѣсти лѣтъ спустя Карлейль въ другой плоскости пережилъ ту же борьбу. Его духъ былъ долго скованъ чувственнымъ страхомъ, который знаютъ столь многіе. Карлейль въ „Sartor Resartus“ разсказываетъ, какъ совершилась въ немъ побѣда: „Но тутъ вдругъ возникла во мнѣ Мысль, и я спросилъ себя: „Чего ты боишься? Ради чего, подобно какому-нибудь трусу, ты постоянно тоскуешь и плачешь, отъ всѣхъ скрываешься и дрожишь? Презрѣнное двуногое! Чему равняется итогъ худшаго изъ того, что передъ тобой открыто? Смерти? Хорошо, Смерти, скажи также—мукамъ Тофета и всему, что Діаволъ и Человѣкъ станетъ, захочетъ или сможетъ сдѣлать противъ тебя. Развѣ у тебя нѣтъ мужества? Развѣ ты не можешь вытерпѣть что бы то ни было и, какъ Дитя свободы, хотя и изгнанное, растоптать самый Тофетъ подъ твоими ногами, покуда онъ сжигаетъ тебя? Итакъ, пусть идетъ! Я его встрѣчу презрѣніемъ“. И когда я такъ думалъ, по всей душѣ моей пробѣжалъ какъ бы потокъ огня, и я навсегда стряхнулъ съ себя низкій Страхъ. Я былъ силенъ невѣдомой силой; я былъ духъ, даже богъ. Съ этой минуты и навсегда характеръ моего несчастія былъ измѣненъ: теперь уже это былъ не Страхъ и не хныкающее Горе, но Негодованіе и суровое Презрѣніе съ огненными очами“.
Я выбралъ эти два яркихъ примѣра, чтобы наглядно показать органическую работу сознанія, когда оно не уходитъ вдаль, чтобы витать въ необозримыхъ пространствахъ, а устремляется внутрь личности и реально перестраиваетъ волю. И у Бёніана, и у Карлейля душевная борьба приняла характеръ катаклизма, въ этомъ смыслѣ они—исключеніе. Обычная работа сознанія несравненно менѣе бурна, но правильной, т.-е. органической, она будетъ только тогда, когда ей присущъ тотъ же характеръ личнаго дѣла, самосознанія личности, какъ и въ двухъ приведенныхъ примѣрахъ.
Каждый человѣкъ рождается готовымъ и единственнымъ, съ опредѣленной, нигдѣ болѣе въ мірѣ но повторяющейся психо-физической организаціей. Въ каждой живой особи есть чувственно-волевое ядро, какъ бы центральное правительство, которое изъ таинственной глубины высылаетъ свои рѣшенія и дѣйствуетъ съ непогрѣшимой цѣлесообразностью. Каждое такое ядро, т.-е. каждая индивидуальная воля—unicum въ мірѣ, все равно, возьмемъ ли мы человѣка или лягушку; и сообразно съ этимъ, нѣтъ ничего болѣе своеобразнаго, какъ міроотношеніе каждаго живого существа. Все, что живетъ, живетъ индивидуально, т.-е. по особенному въ каждомъ существѣ и абсолютно цѣльному плану. Но человѣку, кромѣ этой стихійной воли, присуще самосознаніе, и потому стать человѣкомъ значитъ сознать своеобразіе своей личности и разумно опредѣлить свое отношеніе къ міру. Какъ только пробуждается сознаніе и предъ нимъ начинаетъ развертываться многосложная жизнь, всѣ силы духа, если онъ не искалѣченъ, инстинктивно сосредоточиваются на стремленіи осмыслить дѣйствительность, просто потому, что для раскрывшагося сознанія нестерпимо созерцать хаосъ, что оно должно искать единства въ мірѣ, которое есть не что иное, какъ единство собственной личности. Въ наблюденіи жизни, въ собственномъ опытѣ, въ книгахъ юноша ищетъ элементовъ своего сознанія, т.-е. тѣ идеи, въ которыхъ наиболѣе полно, наиболѣе точно умѣстились бы основныя склонности его натуры. Это вовсе не односторонняя работа ума: какъ разъ въ этотъ періодъ чувственно-волевая жизнь человѣка достигаетъ своей высшей напряженности, врожденныя тенденціи духа опредѣляются съ наибольшею яркостью, такъ что работа совершается слитно, до полнаго нахожденія своего раскрытаго „я“ въ сознаніи. И здѣсь же одновременно идетъ другой процессъ—самооцѣнка личности согласно сверх-личнымъ идеямъ, накопляющимся въ сознаніи, и активное ея преобразованіе согласно этимъ идеямъ. Опытъ показываетъ, что такая ломка возможна. Сознаніе можетъ овладѣвать отдѣльными движеніями воли и, подавляя или направляя ихъ, тѣмъ самымъ, путемъ навыка, постепенно воспитывать сообразно съ познанной истиной самую волю. Такова роль сознанія въ отдѣльной личности, такова она и въ общественной жизни, потому что государственный законъ или институтъ есть не что иное, какъ объективированное сознаніе, которое, принудительно регулируя поступки, стремится этимъ путемъ перевоспитывать воли.
Такая нормальная душевная жизнь требуетъ, прежде всего, внутренней сосредоточенности и свободы. Дѣятельность сознанія должна быть устремлена внутрь, на самую личность, и должна быть свободна отъ всякой предвзятости, отъ всякой инородной тенденціи, навязанной внѣшними задачами жизни. Ошибочно думать, что это суживаетъ горизонтъ сознанія; индивидуальное сознаніе по самой своей природѣ не можетъ замыкаться въ себѣ, не можетъ обособляться отъ общей жизни разума; поэтому каждое существенное движеніе общаго разума неминуемо отдается въ каждомъ отдѣльномъ сознаніи, съ той разницей, что здѣсь, въ душѣ, живущей цѣлостно, мнимые запросы разума не находятъ себѣ почвы, но зато вѣчныя идеи, нагруженныя всей глубокой серьезностью общечеловѣческой истины, разгораются въ страсть, какъ это можно видѣть на примѣрахъ Бёніана и Карлейля. Только такой человѣкъ умѣетъ, во-первыхъ, желать отчетливо и сильно, во-вторыхъ, направлять свою сплоченную духовную силу на перестройку дѣйствительности. Эта цѣльность, разумѣется, еще не опредѣляетъ человѣка въ высшемъ смыслѣ, т.-е. въ смыслѣ религіозныхъ, нравственныхъ и политическихъ убѣжденій, но она есть первое, самое элементарное условіе всякаго такого опредѣленія, потому что она ручается за то, что человѣкъ усвоитъ себѣ кругъ убѣжденій не по какимъ-нибудь внѣшнимъ, случайнымъ или одностороннимъ побужденіямъ,—не въ угоду общепринятому мнѣнію или модѣ, не ради остроумія или увлекательности прочитанной книги,—а въ точномъ, инстинктивно-принудительномъ соотвѣтствіи съ врожденными особенностями своей воли, и что усвоенныя путемъ такого глубоко индивидуальнаго подбора идеи не останутся въ немъ безплодной движимостью сознанія, а будутъ внутреннимъ двигателемъ всей его жизни, тѣмъ, что, въ противоположность чисто-умозрительной, по существу еще мертвой идеѣ, можно назвать идея-чувство, идея-страсть. Но не предопредѣляя въ частностяхъ міровоззрѣнія человѣка, такая духовная цѣльность категорически обусловливаетъ общій характеръ этого міровоззрѣнія, именно его религіозность: нормальный, т.-е., душевно-цѣльный человѣкъ не можетъ не быть религіозенъ, по самой природѣ человѣческой души. Но объ этомъ намъ еще придется говорить.
Казалось бы, ясно, что это самосознаніе и самовоспитаніе личности—не какой-нибудь моральный долгъ, а просто законъ человѣческой природы, обусловленный самымъ фактомъ наличности сознанія въ чѳловѣкѣ. Оно—такой же естественный процессъ въ духовномъ организмѣ человѣка, какъ прорѣзаніе зубовъ или половое созрѣваніе въ физическомъ. Но физическое созрѣваніе человѣка не подлежитъ его вмѣшательству, въ духовномъ же онъ—не только объектъ, но и свободный участникъ. Зубы мудрости непремѣнно прорѣжутся въ свое время, а нормальный ходъ духовнаго развитія можетъ быть безконечно искаженъ историческими условіями, общественными предразсудками и личнымъ заблужденіемъ людей. Такое печальное искаженіе—духовная жизнь русской интеллигенціи.
Наша интеллигенція справедливо ведетъ свою родословную отъ петровской реформы. Какъ и народъ, интеллигенція не можетъ помянуть ее добромъ. Она, навязавъ верхнему слою общества огромное количество драгоцѣнныхъ, но чувственно еще слишкомъ далекихъ идей, первая почти механически расколола въ немъ личность, оторвала сознаніе отъ воли, научила сознаніе праздному обжорству истиной. Она научила людей не стыдиться того, что жизнь темна и скудна правдою, когда въ сознаніи уже накоплены великія богатства истины, и, освободивъ сознаніе отъ повседневнаго контроля воли, она тѣмъ самымъ обрекла и самое сознаніе на чудовищныя заблужденія. Нынѣшній русскій интеллигентъ—прямой потомокъ и наслѣдникъ крѣпостника-вольтерьянца. Divide et impera оправдалось и здѣсь. Будь въ Россіи хоть горсть цѣльныхъ людей съ развитымъ сознаніемъ, т.-е. такихъ, въ которыхъ высокій строй мыслей органически претворенъ въ личность,—деспотизмъ былъ бы немыслимъ. Но гдѣ наиболѣе развитыя сознанія были лишены тѣлъ, а тѣла жили безъ сознанія, тамъ деспотизму было какъ нельзя болѣе привольно. Это вѣчный законъ исторіи; если еще нужны примѣры, достаточно вспомнить о „святыхъ“ Кромвеля и о горсти юношей, освободившихъ Италію подъ знаменемъ „Dio e popolo“.
И плодъ сталъ сѣменемъ и далъ плодъ сторицей. Деспотизмъ, какъ и не могло быть иначе, вызвалъ въ образованной части общества преувеличенный интересъ къ вопросамъ общественности: такая же частичная гиперестезія, какую вызываетъ во всякомъ живомъ организмѣ чрезмѣрное внѣшнее давленіе на одну точку его. Общественность заполонила сознаніе; разрывъ между дѣятельностью сознанія и личной чувственно-волевой жизнью сталъ общей нормою, больше того—онъ былъ признанъ мѣриломъ святости, единственнымъ путемъ къ спасенію души.
Этотъ распадъ личности оказался роковымъ для интеллигенціи въ трехъ отношеніяхъ: внутренно—онъ сдѣлалъ интеллигента калѣкою, внѣшне—онъ оторвалъ интеллигенцію отъ народа, и, наконецъ, совокупностью этихъ двухъ причинъ онъ обрекъ интеллигенцію на полное безсиліе передъ гнетущей ее властью.
По истинѣ, историкъ не сдѣлалъ бы ошибки, если бы сталъ изучать жизнь русскаго общества по двумъ раздѣльнымъ линіямъ—быта и мысли, ибо между ними не было почти ничего общаго. Волевая жизнь людей измѣняется не только подъ вліяніемъ разума. Есть, повидимому, и другіе факторы, дѣйствующіе на нее непосредственно. Такова, прежде всего, художественная красота—музыка, архитектура, поэзія; искусство какъ бы извнѣ упорядочиваетъ ритмъ воли и воспитываетъ ее къ гармоніи. Но первое мѣсто, разумѣется, принадлежитъ сознанію. Его роль двойственна. Мысль по своей природѣ ритмична, и потому мышленіе уже само по себѣ, какъ бы механически, смиряетъ аритмичность безсознательной воли. Но оно не только формально дисциплинируетъ волю самымъ своимъ процессомъ: содержаніе мысли—истина—ставитъ ей цѣли, нудитъ ее двигаться не только въ правильномъ ритмѣ, но въ опредѣленномъ направленіи.
Что дѣлала наша интеллигентская мысль послѣдніе полвѣка?—я говорю, разумѣется, объ интеллигентской массѣ.—Кучка революціонеровъ ходила изъ дома въ домъ и стучала въ каждую дверь: „Всѣ на улицу! Стыдно сидѣть дома!“—и всѣ сознанія высыпали на площадь, хромыя, слѣпыя, безрукія: ни одно не осталось дома. Полвѣка толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома—грязь, нищета, безпорядокъ, но хозяину не до этого. Онъ на людяхъ, онъ спасаетъ народъ,—да оно, легче и занятнѣе, нежели черная работа дома.
Никто не жилъ,—всѣ дѣлали (или дѣлали видъ, что дѣлаютъ) общественное дѣло. Не жили даже эгоистически, не радовались жизни, не наслаждались свободно ея утѣхами, но урывками хватала куски и глотали, почти не разжевывая, стыдясь и вмѣстѣ вожделѣя, какъ проказливая собака. Это былъ какой-то странный аскетизмъ, не отреченіе отъ личной чувственной жизни, но отреченіе отъ руководства ею. Она шла сама собою, черезъ пень-колоду, угрюмо и судорожно. То вдругъ сознаніе спохватится,—тогда вспыхиваетъ жестокій фанатизмъ въ одной точкѣ: начинается ругань пріятеля за выпитую бутылку шампанскаго, возникаетъ кружокъ съ какой-нибудь аскетической цѣлью. А въ цѣломъ интеллигентскій бытъ ужасенъ, подлинная мерзость запустѣнія, ни малѣйшей дисциплины, ни малѣйшей послѣдовательности даже во внѣшнемъ; день уходитъ неизвѣстно на что, сегодня такъ, а завтра, по вдохновенію, все вверхъ ногами; праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность въ личной жизни, грязь и хаосъ въ брачныхъ и вообще половыхъ отношеніяхъ, наивная недобросовѣстность въ работѣ, въ общественныхъ дѣлахъ необузданная склонность къ деспотизму и совершенное отсутствіе уваженія къ чужой личности, передъ властью—то гордый вызовъ, то покладливость,—не коллективная, я не о ней говорю,—а личная.
А въ это время сознаніе, оторванное отъ своего естественнаго дѣла, вело нездоровую, призрачную жизнь. Чѣмъ меньше оно тратило энергіи на устроеніе личности, тѣмъ дѣятельнѣе оно наполняло себя истиной,—всевозможными истинами; нужными и ненужными. Утративъ чутье органическихъ потребностей воли, оно не имѣло собственнаго русла. Не поразительно ли, что исторія нашей общественной мысли дѣлится не на этапы внутренняго развитія, а на періоды господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизмъ, гегеліанство, сенъ-симонизмъ, фурьеризмъ, позитивизмъ, марксизмъ, ницшеанство, неокантіанство, Махъ, Авонаріусъ, анархизмъ,—что ни этапъ, то иностранное имя. Наше сознаніе въ массѣ не вырабатывало для себя своихъ жизненныхъ цѣнностей и не переоцѣнивало ихъ постепенно, какъ это было на Западѣ; поэтому у насъ и въ поминѣ не было своей, національной эволюціи мысли; въ праздной, хотя и святой жаждѣ истины, мы просто хватали то, что каждый разъ для себя создавала западная мысль, и носились съ этимъ даромъ до новаго, лучшаго подарка. И, напротивъ, та истина, которую добывали—конечно, въ личной работѣ сознанія—наши лучшіе умы,—Чаадаевъ, славянофилы, Достоевскій,—мы не дорожили ею, не умѣя распознать въ ней элементъ національной самобытности,—все это потому, что наше сознаніе было лишено существенности, которая дается ему только непрестаннымъ общеніемъ съ волею.
Такое безплотное мышленіе не можетъ остаться здоровымъ. Какъ только прекратится живое кровообращеніе между сознаніемъ и волею, мысль хирѣетъ и поражается болѣзнями, неизмѣнно однѣми и тѣми же у всѣхъ людей и во всѣ времена. Раньше всего и всего неизбѣжнѣе наступаетъ то общее конституціонное разстройство сознанія, которое называется позитивизмомъ. Въ нормальной жизни духа позитивизмъ, какъ міровоззрѣніе, невозможенъ. Когда сознаніе обращено внутрь, когда оно работаетъ надъ личностью,—оно здѣсь, въ ежеминутномъ соприкосновеніи съ ирраціональными элементами духа, непрерывно общается съ міровой сущностью, ибо чрезъ всѣ личныя воли циркулируетъ единая космическая воля; и тогда оно по необходимости мистично, т.-е. религіозно, и никакая ученость не убѣдитъ его въ противномъ; оно знаетъ безконечность непосредственнымъ знаніемъ, и это знаніе становится его второй природой, неизмѣннымъ методомъ всей его дѣятельности. Но когда сознаніе оторвалось отъ своей почвы, чутье мистическаго тотчасъ замираетъ въ немъ и Богъ постепенно вывѣтривается изъ всѣхъ его идей; его дѣятельность становится какой-то фантастической игрой, и каждый его разсчетъ тогда невѣренъ и неосуществимъ въ дѣйствительности, все равно, какъ если бы архитекторъ вздумалъ чертить планы, не считаясь съ закономъ перспективы или со свойствами матеріи. Именно это случилось съ русской интеллигенціей. Исторія нашей публицистики, начиная послѣ Бѣлинскаго, въ смыслѣ жизненнаго разумѣнія—сплошной кошмаръ. Смѣшно и страшно сказать: она дѣлала всѣ свои выкладки съ такимъ разсчетомъ, какъ будто весь міръ, всѣ вещи и всѣ человѣческія души созданы и ведутся по правиламъ человѣческой логики, но только не достаточно цѣлесообразно, такъ что нашимъ разумомъ мы можемъ до конца постигнуть законы міровой жизни, можемъ ставить міру временныя цѣли (общей цѣли нѣтъ, такъ какъ нашъ разумъ ея не видитъ), можемъ реально измѣнять природу вещей, и т. д. Непонятнымъ кажется, какъ могли цѣлыя поколѣнія жить въ такомъ чудовищномъ заблужденіи; вѣдь и они чувствовали ирраціонально, и они видѣли передъ собой чудо бытія, видѣли смерть и сами ее ждали.—Но они не думали о своихъ чувствахъ, не смотрѣли на Божій міръ: ихъ мысль жила самодовлѣющей жизнью—комбинировала свои обезкровленныя идеи.
И тутъ образовался заколдованный кругъ. Такъ какъ сознанію все же необходимъ какой-нибудь матеріалъ, надъ которымъ оно могло бы работать, то этимъ матеріаломъ для мышленія русской интеллигенціи явилась та самая общественность, которою больше всего и былъ вызванъ отрывъ сознанія отъ личности. Центръ жизни перемѣстился въ гипертрофированный органъ. Съ перваго пробужденія сознательной мысли интеллигентъ становился рабомъ политики, только о ней думалъ, читалъ и спорилъ, ее одну искалъ во всемъ—въ чужой личности, какъ и въ искусствѣ, и проживалъ жизнь настоящимъ узникомъ, не видя Божьяго свѣта. Такъ образовался круговоротъ: чѣмъ больше люди уходили въ общественность, тѣмъ больше калѣчилось ихъ сознаніе, а чѣмъ больше оно калѣчилось, тѣмъ жаднѣе оно бросалось на общественность. Въ юности дѣйствовалъ общій примѣръ, общественное мнѣніе, а съ годами мысль уже настолько привыкала жить не дома, что ей больше ничего не оставалось, какъ толкаться на площади, хотя бы она сама тамъ ничего не дѣлала, а только слушала изъ-за чужихъ спинъ или даже и вовсе но слушала. Одинъ работалъ въ политикѣ—и велъ пропаганду между рабочими; другой съ увлеченіемъ читалъ Лаврова,—этотъ хоть слушалъ, а большинство—люди Чехова—просто коптили небо, не смѣя, да и не умѣя войти въ себя, или даже просто жить непринужденно.
Казалось бы, насъ могла исцѣлить великая литература, выросшая у насъ въ эти годы. Она не была связана нашими духовными путами. Истинный художникъ прежде всего внутренно независимъ, ему не предпишешь ни узкой области интересовъ, ни внѣшней точки зрѣнія: онъ свободно воспринимаетъ всю полноту явленій и всю полноту собственныхъ переживаній. Свободны были и наши великіе художники, и, естественно, чѣмъ подлиннѣе былъ талантъ, тѣмъ ненавистнѣе были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, такъ что силу художественнаго генія у насъ почти безошибочно можно было измѣрять степенью его ненависти къ интеллигенціи: достаточно назвать геніальнѣйшихъ—Л. Толстого и Достоевскаго, Тютчева и Фета. И развѣ не стыдно знать, что наши лучшіе люди смотрѣли на насъ съ отвращеніемъ и отказывались благословить наше дѣло? Они звали насъ на иные пути—изъ нашей духовной тюрьмы на свободу широкаго міра; въ глубину нашего духа, въ постиженіе вѣчныхъ тайнъ. То, чѣмъ жила интеллигенція, для нихъ словно не существовало; въ самый разгаръ гражданственности Толстой славилъ мудрую „глупость“ Каратаева и Кутузова, Достоевскій изучалъ „подполье“, Тютчевъ пѣлъ о первозданномъ хаосѣ, Фетъ—о любви и вѣчности. Но за ними никто не пошелъ. Интеллигенція рукоплескала имъ, потому что ужъ очень хорошо они пѣли, но оставалась непоколебимой. Больше того, въ лицѣ своихъ духовныхъ вождей—критиковъ и публицистовъ—она творила партійный судъ надъ свободной истиной творчества и выносила приговоры; Тютчеву—на невниманіе, Фету—на посмѣяніе, Достоевскаго объявляла реакціоннымъ, Чехова индифферентнымъ, и пр. Художественной правдѣ, какъ и жизненной, мѣшала проникнуть въ души закоренѣлая предвзятость сознанія.
Личностей не было—была однородная масса, потому что каждая личность духовно оскоплялась уже на школьной скамьѣ. Откуда было взяться яркимъ индивидуальностямъ, когда единственное, что создаетъ личное своеобразіе и силу—сочетаніе свободно раскрывшейся чувственности съ самосознаніемъ—отсутствовало? Формализмъ сознанія—лучшее нивеллирующее средство въ мірѣ. За все время господства у насъ общественности яркія фигуры можно было встрѣтить у насъ только среди революціонеровъ, и это потому, что активное революціонерство было у насъ подвижничествомъ, т.-е. требовало отъ человѣка огромной домашней работы сознанія надъ личностью, въ видѣ внутренняго отреченія отъ дорогихъ связей, отъ надеждъ на личное счастье, отъ самой жизни; неудивительно, что человѣкъ, одержавшій внутри себя такую великую побѣду, былъ внѣшне ярокъ и силенъ. А масса интеллигенціи была безлична, со всѣми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью.
Могла ли эта кучка искалѣченныхъ душъ остаться близкой народу? Въ немъ мысль, поскольку она вообще работаетъ, несомнѣнно работаетъ существенно—объ этомъ свидѣтельствуютъ всѣ, кто добросовѣстно изучалъ его, и больше всѣхъ—Глѣбъ Успенскій. Сказать, что народъ насъ не понимаетъ и ненавидитъ, значитъ не все сказать. Можетъ быть, онъ не понимаетъ насъ потому, что мы образованнѣе его? Можетъ быть, ненавидитъ за то, что мы не работаемъ физически и живемъ въ роскоши? Нѣтъ, онъ, главное, не видитъ въ насъ людей: мы для него человѣкоподобныя чудовища, люди безъ Бога въ душѣ,—и онъ правъ, потому что, какъ электричество обнаруживается при соприкосновеніи двухъ противоположно наэлектризованныхъ тѣлъ, такъ Божья искра появляется только въ точкѣ смыканія личной воли съ сознаніемъ, которыя у насъ совсѣмъ не смыкались. И оттого народъ не чувствуетъ въ насъ людей, не понимаетъ и ненавидитъ насъ.
Мы даже не догадывались объ этомъ. Мы были твердо увѣрены, что народъ разнится отъ насъ только степенью образованности и что, если бы не препятствія, которыя ставитъ власть, мы бы давно уже перелили въ него наши знаніе и стали бы единой плотью съ нимъ. Что народная душа качественно другая—это намъ и на умъ не приходило. Мы и вообще забыли думать о строѣ души: по молчаливому соглашенію, подъ „душою“ понималось просто раціоналистическое сознаніе, которымъ однимъ мы и жили. И мы такъ основательно забыли объ этомъ, что и народную психику представляли себѣ въ видѣ голаго сознанія, только несвѣдущаго и мало развитого.
Это была неизбѣжная и страшная ошибка. Славянофилы пробовали вразумить насъ, но ихъ голосъ прозвучалъ въ пустынѣ. Сами бездушные, мы не могли понять, что душа народа—вовсе не tabula rasa, на которой безъ труда можно чертить письмена высшей образованности. Напрасно твердили славянофилы о своебытной насыщенности народнаго духа, препятствующей проникновенію въ народъ нашей образованности; напрасно говорили они, что народъ нашъ—не только ребенокъ, но и старикъ, ребенокъ по знаніямъ, но старикъ по жизненному опыту и основанному на немъ міровоззрѣнію, что у него есть, и по существу вещей не можетъ не быть, извѣстная совокупность незыблемыхъ идей, вѣрованій, симпатій, и это въ первой линіи—идеи и вѣрованія религіозно-метафизическія, т.-е. тѣ, которыя, разъ сложившись, опредѣляютъ все мышленіе и всю дѣятельность человѣка. Интеллигенція даже не спорила, до того это ей казалось дикимъ. Она выбивалась изъ силъ, чтобы просвѣтить народъ, она засыпа́ла его милліонами экземпляровъ популярно-научныхъ книжекъ, учреждала для него библіотеки и читальни, издавала для него дешевые журналы,—и все безъ толку, потому что она не заботилась о томъ, чтобы приноровить весь этотъ матеріалъ къ его уже готовымъ понятіямъ и объясняла ему частные вопросы знанія безъ всякаго отношенія къ его центральнымъ убѣжденіямъ, которыхъ она не только не знала, но даже не предполагала ни въ немъ, ни вообще въ человѣкѣ. Всѣ, кто внимательно и съ любовью приглядывались къ нашему народу,—и между ними столь разнородные люди, какъ С. Рачинскій и Глѣбъ Успенскій,—согласно удостовѣряютъ, что народъ ищетъ знанія исключительно практическаго, и именно двухъ родовъ: низшаго, техническаго, включая грамоту, и высшаго, метафизическаго, уясняющаго смыслъ жизни и дающаго силу жить. Этого послѣдняго знанія мы совсѣмъ не давали народу,—мы не культивировали его и для насъ самихъ. Зато мы въ огромныхъ количествахъ старались перелить въ народъ наше знаніе, отвлеченное, лишенное нравственныхъ эл[еме]нтовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ пропитанное опредѣленнымъ раціоналистическимъ духомъ. Этого знанія народъ не можетъ принять, потому что общій характеръ этого знанія встрѣчаетъ отпоръ въ его собственномъ исконномъ міропониманіи. Не удивительно, что всѣ труды интеллигенціи пропали даромъ. „Замѣнить литературными понятіями коренныя убѣжденія народа,—сказалъ Кирѣевскій,—такъ же легко, какъ отвлеченной мыслью перемѣнить кости развившагося организма“.
Великая мечта одушевляла славянофиловъ. Исходя изъ факта органической цѣльности народнаго бытія, они утверждали, что высшая образованность страны должна являться естественнымъ завершеніемъ народнаго быта, должна вырастать изъ него, какъ плодъ изъ сѣмени. Между смутнымъ чувствомъ народной массы и высшими проявленіями національнаго творчества въ искусствѣ и мышленіи должна существовать, говорили они, закономѣрная послѣдовательность, связывающая всю народную жизнь въ одно цѣлое: „несознанная мысль, выработанная исторіей, выстраданная жизнью, потемненная ея многосложными отношеніями и разнородными интересами, восходить силою литературной дѣятельности по лѣстницѣ умственнаго развитія отъ низшихъ слоевъ общества до высшихъ круговъ его, отъ безотчетныхъ влеченій до послѣднихъ ступеней сознанія“,—и въ этомъ видѣ она является уже не остроумной идеей, не діалектической игрой, но глубоко-серьезнымъ дѣломъ внутренняго самопознанія. Лучезарный идеалъ! А мы дальше отъ него, чѣмъ какой-либо народъ. Для этого нужно, чтобы, при всей разности содержанія и силы, мысль образованныхъ и мысль необразованныхъ работали однородно, т.-е. чтобы сознаніе образованныхъ жило такою же существенной жизнью, какъ и сознаніе трудящейся массы, гдѣ физическій трудъ и страданія напрягаютъ всю душевную силу въ упорной работѣ осмысленія этой самой тяжкой жизни нравственными идеями и вѣрою.
Сонмище больныхъ, изолированное въ родной странѣ,—вотъ что такое русская интеллигенція. Ни по внутреннимъ своимъ качествамъ, ни по внѣшнему положенію она не могла побѣдить деспотизмъ: ея пораженіе было предопредѣлено. Что она не могла побѣдить собственными силами, въ этомъ виною не ея малочисленность, а самый характеръ ея психической силы, которая есть раздвоенность, то-есть безсиліе; а народъ не могъ ее поддержать несмотря на соблазнъ общаго интереса, потому что въ цѣломъ безсознательная ненависть къ интеллигенціи превозмогаетъ въ немъ всякую корысть: это общій законъ человѣческой психики. И не будетъ намъ свободы, пока мы не станемъ душевно здоровыми, потому что взять и упрочить свободу можно лишь крѣпкими руками въ дружномъ всенародномъ сотрудничествѣ, а личная крѣпость и общность съ людьми—эти условія свободы—достигаются только въ индивидуальномъ духѣ, правильнымъ его устроеніемъ.
Есть коренное различіе между отношеніемъ народа къ имущимъ и образованнымъ на Западѣ и этимъ отношеніемъ у насъ. И тамъ народъ ненавидитъ барина и не понимаетъ его языка, но тамъ непониманіе и ненависть коренятся въ умопостигаемыхъ чувствахъ. Тамъ народъ ненавидитъ барина за то, что баринъ живетъ сыто, не трудясь физически, что трудами прежнихъ поколѣній народа баринъ накопилъ себѣ крупный излишекъ, который даетъ ему возможность и жить въ роскоши, и держать народъ въ безысходномъ рабствѣ, и пріобрѣтать знанія, помогающія ему опять-таки эксплуатировать народъ. Это—озлобленіе раба противъ господина и зависть голоднаго къ сытому. Съ другой стороны, самое знаніе господъ чуждо народной массѣ какъ по своему объему, такъ и по своей отвлеченности: отсюда непониманіе. Но тамъ нѣтъ той метафазической розни, какъ у насъ, или, по крайней мѣрѣ, ея нѣтъ въ такой степени, потому что нѣтъ глубокаго, качественнаго различія между душевнымъ строемъ простолюдина и барина; отчасти барское знаніе столѣтіями просачивалось въ народъ, отчасти въ самой интеллигенціи не такъ великъ расколъ между сознаніемъ и жизнью. Западный буржуа несомнѣнно бѣднѣе русскаго интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи не многимъ превышаютъ его эмоціональный строй, а главное, онъ живетъ сравнительно цѣльной душевной жизнью. Оттого на Западѣ мирный всходъ тяжбы между народомъ и господами психологически возможенъ: тамъ борьба идетъ въ области позитивныхъ интересовъ и чувствъ, которыя естественно выливаются въ форму идей, а разъ такая формулировка совершилась, главной ареной борьбы становится индивидуальное сознаніе. И дѣйствительно, на Западѣ идеи соціализма играютъ сейчасъ рѣшающую роль. Онѣ постепенно превращаютъ механическое столкновеніе въ химическій процессъ, съ одной стороны сплачивая рабочую массу, съ другой—медленно разлагая идеологію буржуазіи, т.-е. однимъ внушая чувство правоты, у другихъ отнимая это чувство.
Между нами и нашимъ народомъ—иная рознь. Мы для него—не грабители, какъ свой братъ, деревенскій кулакъ; мы для него даже не просто чужіе, какъ турокъ или французъ: онъ видитъ наше человѣческое и именно русское обличье, но не чувствуетъ въ насъ человѣческой души, и потому онъ ненавидитъ насъ страстно, вѣроятно съ безсознательнымъ, мистическимъ ужасомъ, тѣмъ глубже ненавидитъ, что мы свои. Каковы мы есть, намъ не только нельзя мечтать о сліяніи съ народомъ,—бояться его мы должны пуще всѣхъ казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждаетъ насъ отъ ярости народной.
Таковы мы были передъ революціей, такими же съ виду остаемся и теперь. Но уже задолго до революціи въ интеллигентской психикѣ начался глубокій переломъ.
Этотъ внутренній распадъ личности былъ до такой степени противоестественъ, такъ угнетала безпорядочность и грубость собственнаго быта, не руководимаго сознаніемъ, такъ изнурялся самый умъ вѣчнымъ раздраженіемъ отвлеченно-нравственной мысли, что человѣкъ не могъ оставаться здоровымъ. И дѣйствительно, средній интеллигентъ, не опьяненный активной политической дѣятельностью, чувствовалъ себя съ каждымъ годомъ все больнѣе. Уже въ половинѣ восьмидесятыхъ годовъ ему жилось очень плохо; въ длинной вереницѣ интеллигентскихъ типовъ, зарисованныхъ такимъ тонкимъ наблюдателемъ, какъ Чеховъ, едва ли найдется пять-шесть нормальныхъ человѣкъ. Наша интеллигенція на девять-десятыхъ поражена неврастеніей; между нами почти нѣтъ здоровыхъ людей,—все желчныя, угрюмыя, безпокойныя лица, искаженныя какой-то тайной неудовлотворенностью; всѣ недовольны, не то озлоблены, не то огорчены. То совпаденіе профессіи съ врожденными свойствами личности, которое дѣлаетъ работу плодотворной и даетъ удовлетвореніе человѣку, для насъ невозможно, потому что оно осуществляется только тогда, когда личность выражена въ сознаніи; и стоятъ люди на самыхъ святыхъ мѣстахъ, проклиная каждый свое постылое мѣсто, и работаютъ нехотя, кое-какъ. Мы заражаемъ другъ друга желчностью и сумѣли до такой степени насытить, кажется, самую атмосферу нашимъ неврастеническимъ отношеніемъ къ жизни, что свѣжій человѣкъ—напримѣръ, тѣ изъ насъ, кто долго жилъ за-границей—на первыхъ порахъ задыхается, попавъ въ нашу среду.
Такъ шло, все усиливаясь, до конца 90-хъ годовъ. Общественное мнѣніе, столь властное въ интеллигенціи, категорически увѣряло, что вся тяжесть жизни происходитъ отъ политическихъ причинъ: рухнетъ полицейскій режимъ, и тотчасъ вмѣстѣ со свободой воцарятся и здоровье, и бодрость. Настоящей болѣзни никто не подозрѣвалъ; всѣ слѣпо вѣрили этому утвержденію, снимавшему съ личности всякую вину. Это было одною изъ причинъ, придавшихъ надеждамъ на революцію характеръ религіознаго хиліазма. Измѣненіе политическаго строя, помимо своихъ прямыхъ результатовъ, должно было еще заднимъ числомъ оправдать прошлое интеллигенціи, осмыслить ея мучительное существованіе—и вмѣстѣ съ тѣмъ обновить личность, ставшую въ тягость самой себѣ. Интеллигентъ задыхался и думалъ, что задыхается только оттого, что связанъ. Это былъ жестокій самообманъ. Народу революція дѣйствительно могла дать все, что ему нужно для здоровой жизни: свободу самоопредѣленія и правовую обезпеченность. Но что дала бы политическая свобода намъ, интеллигенціи? Освобожденіе есть только снятіе оковъ, не больше; а снять цѣпи съ того, кто снѣдаемъ внутреннимъ недугомъ, еще не значитъ вернуть ему здоровье. Для насъ свобода имѣла бы лишь тотъ смыслъ, что поставила бы насъ въ болѣе благопріятныя условія для выздоровленія.
И потому я думаю, что неудача революціи принесла интеллигенціи почти всю ту пользу, которую могла бы принести ея удача. Этотъ ужасный ударъ потрясъ интеллигентскую душу до самыхъ основаній. Пока еще въ публицистикѣ шли споры о томъ, кто виноватъ, и партіи съ пѣной у рта уличали другъ друга въ ошибкахъ, за ихъ спиною произошло нѣчто неожиданное: слушатели понемногу разбрелись, оставляя спорщиковъ однихъ. Интеллигенція не мыслью, а всѣмъ существомъ поняла, что причина неудачи—не въ программахъ, и тактикѣ, а въ чемъ-то другомъ. Да она и мало думала объ этихъ причинахъ. Тутъ была не просто матеріальная неудача—результатъ неравенства силъ или невѣрнаго расчета; даже моральная сторона пораженія почувствовалась не такъ остро: на первый планъ выступилъ паническій ужасъ чисто личнаго, почти физическаго самосохраненія, когда оказалось, что всеобщее исцѣленіе не произошло, и что, значитъ, каждому надо и впредь, еще неизвѣстно сколько времени, влачить свое больное существованіе. Если до сихъ поръ, подъ гипнозомъ общественнаго мнѣнія, люди еще терпѣли свою жизнь въ надеждѣ на политическую панацею, то теперь, когда надежда, по крайней мѣрѣ на обозримое время, измѣнила, ждать больше стало не втерпежъ. Напрасно публицисты кричали бѣгущимъ, что это—только временная отсрочка, что исцѣленіе непремѣнно состоится; интеллигенція въ ужасѣ разбѣгалась, какъ испуганное стадо. Чувство личной болѣзненности было такъ остро, что помутило мысль. Интеллигентскій разбродъ послѣ революціи былъ психологической реакціей личности, а не поворотомъ общественнаго сознанія; гипнозъ общественности, подъ которымъ столько лѣтъ жила интеллигенція, вдругъ исчезъ, и личность очутилась на свободѣ.
Потомки оцѣнятъ важность момента, который мы переживаемъ, но горе тѣмъ, кто нынѣ обреченъ осуществлять собственной жизнью этотъ историческій переломъ. Великая растерянность овладѣла интеллигенціей. Формально она все еще тѣснится вокругъ стараго знамени, но прежней вѣры уже нѣтъ. Фанатики общественности не могутъ достаточно надивиться на вялость и равнодушіе, которыя обнаруживаетъ интеллигентская масса къ вопросамъ политики и вообще общественнаго строительства. Реакція торжествуетъ, казни не прекращаются,—въ обществѣ гробовое молчаніе; политическая литература исчезла съ рынка за полнымъ отсутствіемъ покупателей, вопросы коопераціи никого не занимаютъ. Зато внѣ политики интеллигентская мысль мечется лихорадочно и съ жадностью, набрасывается на всякую новинку. Вчерашняго твердокаменнаго радикала не узнать: предъ модернистской поэзіей широко открылись двери, проповѣди христіанства внимаютъ не только терпимо, но и съ явнымъ сочувствіемъ, вопросъ о полѣ оказался способнымъ надолго приковать къ себѣ вниманіе публики. Ни одинъ изъ этихъ интересовъ не указываетъ на цѣль новыхъ исканій, но всѣ они имѣютъ одинъ общій смыслъ.
Кризисъ интеллигенціи еще только начинается. Заранѣе можно сказать, что это будетъ не кризисъ коллективнаго духа, а кризисъ индивидуальнаго сознанія; не общество всѣмъ фронтомъ повернется въ другую сторону, какъ это неразъ бывало въ нашемъ прошломъ, а личность начнетъ собою опредѣлять направленіе общества. Переломъ, происшедшій въ душѣ интеллигента, состоитъ въ томъ, что тиранія политики кончилась. До сихъ поръ общепризнанъ былъ одинъ путь хорошей жизни—жить для народа, для общества; дѣйствительно шли по этой дорогѣ единицы, а всѣ остальные не шли по ней, но не шли и по другимъ путямъ, потому что всѣ другіе пути считались недостойными; у большинства этотъ постулатъ общественнаго служенія былъ въ лучшемъ случаѣ самообманомъ, въ худшемъ—умственнымъ блудомъ и во всѣхъ случаяхъ—самооправданіемъ полнаго нравственнаго застоя. Теперь принудительная монополія общественности свергнута. Она была удобна, объ этомъ нѣтъ спора. Юношу на порогѣ жизни встрѣчало строгое общественное мнѣніе и сразу указывало ему высокую, простую и ясную цѣль. Смыслъ жизни былъ заранѣе установленъ общій для всѣхъ, безъ всякихъ индивидуальныхъ различій. Можно ли было сомнѣваться въ его вѣрности, когда онъ былъ признанъ всѣми передовыми умами и освященъ безчисленными жертвами? Самый героизмъ мучениковъ, положившихъ жизнь за эту вѣру, дѣлалъ сомнѣніе психологически невозможнымъ. Противъ гипноза общей вѣры и подвижничества могли устоять только люди исключительно сильнаго духа. Устоялъ Толстой, устоялъ Достоевскій, средній же человѣкъ, если и не вѣрилъ, не смѣлъ признаваться въ своемъ невѣріи.
Такимъ образомъ, юношѣ не приходилось на собственный рискъ опредѣлять идеальную цѣль жизни: онъ находилъ ее готовою. Это было первое большое удобство для толпы. Другое заключалось въ снятіи всякой нравственной отвѣтственности съ отдѣльнаго человѣка. Политическая вѣра, какъ и всякая другая, по существу своему требовала подвига; но со всякой вѣрой повторяется одна и та же исторія: такъ какъ на подвигъ способны немногіе, то толпа, неспособная на подвигъ, но желающая пріобщиться къ вѣрѣ, изготовляетъ для себя нѣкоторое платоническое исповѣданіе, которое собственно ни къ чему практически не обязываетъ,—и сами священнослужители и подвижники молча узаконяютъ этотъ обманъ, чтобы хоть формально удержать мірянъ въ церкви. Такими мірянами въ нашемъ политическомъ радикализмѣ была вся интеллигентская масса: стоило признавать себя вѣрнымъ сыномъ церкви да изрѣдка участвовать въ ея символикѣ, чтобы и совѣсть была усыплена, и общество удовлетворялось. А вѣра была такова, что поощряла самый необузданный фатализмъ,—настоящее магометанство. За всю грязь и, неурядицу личной и общественной жизни вину несло самодержавіе,—личность признавалась безотвѣтственной. Это была очень удобная вѣра, вполнѣ отвѣчавшая одной изъ неискоренимыхъ чертъ человѣческой натуры—умственной и нравственной лѣни.
Теперь наступаетъ другое время, чреватое многими трудностями. Настаетъ время, когда юношу на порогѣ жизни уже не встрѣтитъ готовый идеалъ, а каждому придется самому опредѣлять для себя смыслъ и направленіе своей жизни, когда каждый будетъ чувствовать себя отвѣтственнымъ за все, что онъ дѣлаетъ, и за, все, чего онъ не дѣлаетъ. Еще будутъ рецедивы общаго увлеченія политикой, не замретъ политическій интересъ и въ каждой отдѣльной душѣ. Тамъ, гдѣ по политическимъ причинамъ искажена вся жизнь, подавлены мысль и слово и милліоны гибнутъ въ нищетѣ и невѣжествѣ,—тамъ оставаться равнодушнымъ къ дѣламъ политики было бы противоестественно и безчеловѣчно. Жизнь не идетъ по одной прямой линіи. Минутами, когда боль, стыдъ, негодованіе снова достигнутъ въ обществѣ великой остроты или когда удачно сложатся внѣшнія обстоятельства, опять и опять будутъ взрывы освободительной борьбы, старая вѣра вспыхнетъ и наполнитъ энтузіазмомъ сердца. Но, каждый разъ послѣ вспышки общество будетъ разоружаться,—только старыя поколѣнія нынѣшней интеллигенціи до смерти останутся вѣрными едино-спасающей политикѣ. Надъ молодежью тиранія гражданственности сломлена надолго, до тѣхъ поръ, пока личность, углубившись въ себя, не вынесетъ наружу новой формы общественнаго идеализма. Будетъ то, что и въ семьѣ, и у знакомыхъ, и среди школьныхъ товарищей подростокъ не услышитъ ничего опредѣленнаго. Наши отцы и мы вырастали въ единобожіи, въ атмосферѣ Писарева и Михайловскаго. Юноша ближайшихъ лѣтъ не найдетъ готоваго общепризнаннаго догмата; онъ встрѣтитъ разнообразіе мнѣній, вѣрованій и вкусовъ, которые смогутъ служить ему только руководствомъ при выборѣ, но не отнимутъ у него свободы выбора. Выбирать ему придется самому, притомъ безотносительно къ какой-либо внѣшней цѣли, а только въ соотвѣтствіи съ запросами и склонностями собственнаго духа, и, слѣдовательно, самою силой вещей онъ будетъ приведенъ къ тому, чтобы сознать самого себя и осмыслить свое отношеніе къ міру,—а міръ будетъ лежать предъ нимъ весь открытый, не такъ, какъ было съ нами, которымъ общественное мнѣніе воспрещало зачитываться Фетомъ подъ страхомъ, по крайней мѣрѣ, насмѣшки. И потомъ, вырастая, онъ будетъ собственной личностью отвѣчать за каждый свой шагъ, и ничто ни разу въ теченіе всей жизни не сниметъ съ него этой свободно-сознательной отвѣтственности. Я глубоко вѣрю, что духовная энергія русской интеллигенціи на время уйдетъ внутрь, въ личность, но столь же твердо знаю и то, что только обновленная личность можетъ преобразовать нашу общественную дѣйствительность и что она это непремѣнно сдѣлаетъ (это будетъ тоже часть ея личнаго дѣла) и сдѣлаетъ легко, безъ тѣхъ мучительныхъ усилій и жертвъ, которыя такъ мало помогли обществу въ прошломъ.
Изъ этого прошлаго интеллигенція выноситъ не только духовную нищету и разстройство нервовъ, но и нѣкоторое положительное наслѣдство. Тиранія общественности искалѣчила личность, но вмѣстѣ съ тѣмъ провела ее чрезъ суровую школу. Огромное значеніе имѣетъ тотъ фактъ, что цѣлый рядъ поколѣній прожилъ подъ властью закона, признававшаго единственнымъ достойнымъ объектомъ жизни—служеніе общему благу, т.-е. нѣкоторой сверхличной цѣнности. Пусть на дѣлѣ большинство не удовлетворяло этому идеалу святости, но уже въ самомъ исповѣданіи заключалась большая воспитательная сила. Люди, какъ и вездѣ, добивались личнаго успѣха, старались изо дня въ день устроиться выгоднѣе, и при этомъ фактически попирали всякій идеализмъ; но это дѣлалось какъ бы зажмуривъ глаза, съ тайнымъ сознаніемъ своей безсовѣстности, такъ что, какъ ни великъ былъ у насъ, особенно въ верхнихъ слояхъ интеллигенціи, разгулъ дѣлечества и карьеризма, онъ никогда не былъ освященъ въ теоріи. Въ этомъ коренное отличіе нашей интеллигенціи отъ западной, гдѣ забота о личномъ благополучіи является общепризнанной нормой, чѣмъ-то такимъ, что разумѣется само собою. У насъ она—цинизмъ, который терпятъ по необходимости, но котораго никто не вздумаетъ оправдывать принципіально.
Этотъ укоренившійся идеализмъ сознанія, этотъ навыкъ нуждаться въ сверхличномъ оправданіи индивидуальной жизни, представляетъ собою величайшую цѣнность, какую оставляетъ намъ въ наслѣдство религія общественности. И здѣсь, какъ во всемъ, нужна мѣра. То фанатическое пренебреженіе ко всякому эгоизму, какъ личному, такъ и государственному, которое было однимъ изъ главныхъ догматовъ интеллигентской вѣры, причинило намъ неисчислимый вредъ. Эгоизмъ, самоутвержденіе—великая сила; именно она дѣлаетъ западную буржуазію могучимъ безсознательнымъ орудіемъ Божьяго дѣла на землѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что начинающійся теперь процессъ сосредоточенія личности въ самой себѣ устранитъ эту пагубную односторонность. Можно было бы даже опасаться обратнаго, именно того, что на первыхъ порахъ онъ поведетъ къ разнузданію эгоизма, къ поглощенію личности заботою о ея плотскомъ благополучіи, которое такъ долго было въ презрѣніи. Но примѣнительно къ русской интеллигенціи этотъ страхъ неумѣстенъ. Слишкомъ глубоко укоренилась въ ней привычка видѣть смыслъ личной жизни въ идеальныхъ благахъ, слишкомъ много накопила она и положительныхъ нравственныхъ идей, чтобы ей грозила опасность погрязнуть въ мѣщанскомъ довольствѣ. Человѣкъ созна́етъ, что цѣль была ошибочна и невѣренъ путь, но устремленіе къ идеальнымъ цѣлямъ останется. Въ себѣ самомъ онъ найдетъ иныя сверхличныя цѣнности, иную мораль, въ которой мораль альтруизма и общественности растаетъ, не исчезнувъ,—и не будетъ въ немъ раздвоенія между „я“ и „мы“, но всякое объективное благо станетъ для него личной потребностью.
Цѣль этихъ страницъ—не опровергнуть старую заповѣдь и не дать новую. Движеніе, о которомъ я говорю,—къ творческому личному самосознанію,—уже началось: я только свидѣтельствую о немъ. Оно не могло не начаться рано или поздно, потому что этого требовала природа человѣческаго духа, такъ долго подавленная. И точно также, въ силу этой своей естественности, движеніе не можетъ остановиться, но несомнѣнно будетъ расти и упрочиваться, захватывая все новые круги; можно сказать, что оно имѣетъ въ себѣ имманентную силу, какъ бы принудительную власть надъ людьми. Но всякое общественное движеніе воспринимается въ двухъ формахъ: въ цѣломъ обществѣ оно—стихійный процессъ коллективнаго духа, въ отдѣльномъ человѣкѣ—свободное нравственное дѣло, въ которомъ главная роль принадлежитъ личному сознанію. Оттого и у насъ теперь настоятельно нужно разъяснять людямъ смыслъ кризиса, переживаемаго обществомъ, для того, чтобы отдѣльныя сознанія по косности или незнанію и сами не оставались неподвижными, и не задерживали другъ друга.
Примѣчанія
править- ↑ Буква «г» написана от руки, очевидно, исправлена опечатка. — Примечание редактора Викитеки.
