ніемъ разума. Есть, повидимому, и другіе факторы, дѣйствующіе на нее непосредственно. Такова, прежде всего, художественная красота—музыка, архитектура, поэзія; искусство какъ бы извнѣ упорядочиваетъ ритмъ воли и воспитываетъ ее къ гармоніи. Но первое мѣсто, разумѣется, принадлежитъ сознанію. Его роль двойственна. Мысль по своей природѣ ритмична, и потому мышленіе уже само по себѣ, какъ бы механически, смиряетъ аритмичность безсознательной воли. Но оно не только формально дисциплинируетъ волю самымъ своимъ процессомъ: содержаніе мысли—истина—ставитъ ей цѣли, нудитъ ее двигаться не только въ правильномъ ритмѣ, но въ опредѣленномъ направленіи.
Что дѣлала наша интеллигентская мысль послѣдніе полвѣка?—я говорю, разумѣется, объ интеллигентской массѣ.—Кучка революціонеровъ ходила изъ дома въ домъ и стучала въ каждую дверь: „Всѣ на улицу! Стыдно сидѣть дома!“—и всѣ сознанія высыпали на площадь, хромыя, слѣпыя, безрукія: ни одно не осталось дома. Полвѣка толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома—грязь, нищета, безпорядокъ, но хозяину не до этого. Онъ на людяхъ, онъ спасаетъ народъ,—да оно, легче и занятнѣе, нежели черная работа дома.
Никто не жилъ,—всѣ дѣлали (или дѣлали видъ, что дѣлаютъ) общественное дѣло. Не жили даже эгоистически, не радовались жизни, не наслаждались свободно ея утѣхами, но урывками хватала куски и глотали, почти не разжевывая, стыдясь и вмѣстѣ вожделѣя, какъ проказливая собака. Это былъ какой-то странный аскетизмъ, не отреченіе отъ личной чувственной жизни, но отреченіе отъ руководства ею. Она шла сама собою, черезъ пень-колоду, угрюмо и судорожно. То вдругъ сознаніе спохватится,—тогда вспыхиваетъ жестокій фанатизмъ въ одной точкѣ: начинается ругань пріятеля за выпитую бутылку шампанскаго, возникаетъ кружокъ съ какой-нибудь аскетической цѣлью. А въ цѣломъ интеллигентскій бытъ ужасенъ, подлинная мерзость запустѣнія, ни малѣйшей дисциплины, ни малѣйшей послѣдовательности даже во внѣшнемъ; день уходитъ неизвѣстно на что, сегодня такъ, а завтра, по вдохновенію, все вверхъ ногами; праздность, неряшливость,
нием разума. Есть, по-видимому, и другие факторы, действующие на неё непосредственно. Такова, прежде всего, художественная красота — музыка, архитектура, поэзия; искусство как бы извне упорядочивает ритм воли и воспитывает её к гармонии. Но первое место, разумеется, принадлежит сознанию. Его роль двойственна. Мысль по своей природе ритмична, и потому мышление уже само по себе, как бы механически, смиряет аритмичность бессознательной воли. Но оно не только формально дисциплинирует волю самим своим процессом: содержание мысли — истина — ставит ей цели, нудит её двигаться не только в правильном ритме, но в определённом направлении.
Что делала наша интеллигентская мысль последние полвека? — я говорю, разумеется, об интеллигентской массе. — Кучка революционеров ходила из дома в дом и стучала в каждую дверь: «Все на улицу! Стыдно сидеть дома!» — и все сознания высыпали на площадь, хромые, слепые, безрукие: ни одно не осталось дома. Полвека толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома — грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает народ, — да оно, легче и занятнее, нежели чёрная работа дома.
Никто не жил, — все делали (или делали вид, что делают) общественное дело. Не жили даже эгоистически, не радовались жизни, не наслаждались свободно её утехами, но урывками хватала куски и глотали, почти не разжёвывая, стыдясь и вместе вожделея, как проказливая собака. Это был какой-то странный аскетизм, не отречение от личной чувственной жизни, но отречение от руководства ею. Она шла сама собою, через пень-колоду, угрюмо и судорожно. То вдруг сознание спохватится, — тогда вспыхивает жестокий фанатизм в одной точке: начинается ругань приятеля за выпитую бутылку шампанского, возникает кружок с какой-нибудь аскетической целью. А в целом интеллигентский быт ужасен, подлинная мерзость запустения, ни малейшей дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем; день уходит неизвестно на что, сегодня так, а завтра, по вдохновению, всё вверх ногами; праздность, неряшливость,
