Россія пережила революцію. Эта революція не дала того, чего отъ нея ожидали. Положительныя пріобрѣтенія освободительнаго движенія все еще остаются, по мнѣнію многихъ, и по сіе время, по меньшей мѣрѣ, проблематичными. Русское общество, истощенное предыдущимъ напряженіемъ и неудачами, находится въ какомъ-то оцѣпенѣніи, апатіи, духовномъ разбродѣ, уныніи. Русская государственность не обнаруживаетъ пока признаковъ обновленія и укрѣпленія, которыя для нея такъ необходимы, и, какъ будто въ сонномъ царствѣ, все опять въ ней застыло, скованное неодолимой дремой. Русская гражданственность, омрачаемая многочисленными смертными казнями, необычайнымъ ростомъ преступности и общимъ огрубѣніемъ нравовъ, пошла положительно назадъ. Русская литература залита мутной волной порнографіи и сенсаціонныхъ издѣлій. Есть отчего притти въ уныніе и впасть въ глубокое сомнѣніе относительно дальнѣйшаго будущаго Россіи. И во всякомъ случаѣ теперь, послѣ всего пережитаго, невозможны уже какъ наивная, нѣсколько прекраснодушная славянофильская вѣра, такъ и розовыя утопіи стараго западничества. Революція поставила подъ вопросъ самую жизнеспособность русской гражданственности и государственности; не посчитавшись съ этимъ историческимъ опытомъ, съ историческими уроками революціи, нельзя дѣлать никакого утвержденія о Россіи, нельзя повторять задовъ ни славянофильскихъ, ни западническихъ.
Послѣ кризиса политическаго наступилъ и кризисъ духовный, требующій глубокаго, сосредоточеннаго раздумья, самоуглубленія, самопровѣрки, самокритики. Если русское общество, дѣйствительно, еще живо и жизнеспособно, если оно таитъ въ себѣ сѣмена будущаго, то эта жизнеспособность должна проявиться прежде всего и больше всего въ готовности и способности учиться у исторіи. Ибо исторія не есть лишь хронологія, отсчитывающая чередованіе событій, она есть жизненный опытъ, опытъ добра и зла, составляющій условіе духовнаго роста, и ничто такъ не опасно, какъ мертвенная неподвижность умовъ и сердецъ, косный консерватизмъ, при которомъ довольствуются повтореніемъ задовъ или просто отмахиваются отъ уроковъ жизни, въ тайной надеждѣ на новый „подъемъ настроенія“, стихійный, случайный, неосмысленный.
Вдумываясь въ пережитое нами за послѣдніе годы, нельзя видѣть во всемъ этомъ историческую случайность или одну лишь игру стихійныхъ силъ. Здѣсь произнесенъ былъ историческій судъ, была сдѣлана оцѣнка различнымъ участникамъ исторической драмы, подведенъ итогъ цѣлой исторической эиохи. „Освободительное движеніе“ не привело къ тѣмъ результатамъ, къ которымъ должно было привести, не внесло примиренія, обновленія, не привело пока къ укрѣпленію государственности (хотя и оставило ростокъ для будущаго—Государственную Думу) и къ подъему народнаго хозяйства не потому только, что оно оказалось слишкомъ слабо для борьбы съ темными силами исторіи, нѣтъ, оно и потому еще не могло побѣдить, что и само оказалось не на высотѣ своей задачи, само оно страдало слабостью отъ внутреннихъ противорѣчій. Русская революція развила огромную разрушительную энергію, уподобилась гигантскому землетрясенію, но ея созидательныя силы оказались далеко слабѣе разрушительныхъ. У многихъ въ душѣ отложилось это горькое сознаніе, какъ самый общій итогъ пережитаго. Слѣдуетъ ли замалчивать это сознаніе и не лучше ли его высказать, чтобы задаться вопросомъ, отчего это такъ?..
Мнѣ приходилось уже печатно выражать мнѣніе, что русская революція была интеллигентской[1]. Руководящимъ духовнымъ двигателемъ ея была наша интеллигенція, съ своимъ міровоззрѣніемъ, навыками, вкусами, даже соціальными замашками. Сами интеллигенты этого, конечно, не призна̀ютъ—на то они и интеллигенты—и будутъ, каждый въ соотвѣтствіи своему катехизису, называть тотъ или другой общественный классъ въ качествѣ единственнаго двигателя революціи. Не оспаривая того, что безъ цѣлой совокупности историческихъ обстоятельствъ (въ ряду которыхъ первое мѣсто занимаетъ, конечно, несчастная война) и безъ наличности весьма серьезныхъ жизненныхъ интересовъ разныхъ общественныхъ классовъ и группъ не удалось бы ихъ сдвинуть съ мѣстъ и вовлечь въ состояніе броженія, мы все-таки настаиваемъ, что весь идейный багажъ, все духовное оборудованіе вмѣстѣ съ передовыми бойцами, застрѣльщиками, агитаторами, пропагандистами былъ данъ революціи интеллигенціей. Она духовно оформляла инстинктивныя стремленія массъ, зажигала ихъ своимъ энтузіазмомъ, словомъ, была нервами и мозгомъ гигантскаго тѣла революціи. Въ этомъ смыслѣ революція есть духовное дѣтище интеллигенціи, а, слѣдовательно, ея исторія есть историческій судъ надъ этой интеллигенціей.
Душа интеллигенціи, этого созданія Петрова, есть вмѣстѣ съ тѣмъ ключъ и къ грядущимъ судьбамъ русской государственности и общественности. Худо ли это или хорошо, но судьбы Петровой Россіи находятся въ рукахъ интеллигенціи, какъ бы ни была гонима и преслѣдуема, какъ бы ни казалась въ данный моментъ слаба и даже безсильна наша интеллигенція. Она есть то прорубленное окно Петромъ въ Европу, черезъ которое входитъ къ намъ западный воздухъ, одновременно и живительный и ядовитый. Ей, этой горсти, принадлежитъ монополія европейской образованности и просвѣщенія въ Россіи, она есть главный его проводникъ въ толщу стомилліоннаго народа и если Россія не можетъ обойтись безъ этого просвѣщенія подъ угрозой политической и національной смерти, то какъ высоко: и, значительно это историческое призваніе интеллигенціи, сколь огромна и устрашающа ея историческая отвѣтственность предъ будущимъ нашей страны, какъ ближайшимъ, такъ и отдаленнымъ! Вотъ почему для патріота, любящаго свой народъ и болѣющаго нуждами русской государственности, нѣтъ сейчасъ болѣе захватывающей темы для размышленій, какъ о природѣ русской интеллигенціи, и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣтъ заботы болѣе томительной и тревожной, какъ о томъ, поднимется ли на высоту своей задачи русская интеллигенція, получитъ ли Россія столь нужный ей образованный классъ съ русской душой, просвѣщеннымъ разумомъ, твердой волей, ибо, въ противномъ случаѣ, интеллигенція въ союзѣ съ татарщиной, которой еще такъ много въ нашей государственности и общественности, погубитъ Россію. Многіе въ Россіи послѣ революціи и въ результатѣ ея опыта испытали острое разочарованіе въ интеллигенціи и ея исторической годности, въ ея неудачахъ увидали вмѣстѣ съ тѣмъ и несостоятельность интеллигенціи. Революція обнажила, подчеркнула, усилила такія стороны ея духовнаго облика, которыя до нея во всемъ значеніи угадывались лишь немногими (и прежде всего Достоевскимъ), она оказалась какъ бы духовнымъ зеркаломъ для всей Россіи и особенно для ея интеллигенціи. Замалчивать эти черты теперь было бы не только непозволительно, но и прямо преступно. Ибо на чемъ же и можетъ основываться теперь вся наша надежда, если не на томъ, что годы общественнаго унынія окажутся вмѣстѣ съ тѣмъ и годами спасительнаго покаянія, въ которомъ возродятся силы духовныя и воспитаются новые люди, новые работники на русской нивѣ. Обновиться же Россія не можетъ, не обновивъ (вмѣстѣ съ многимъ другимъ) прежде всего и свою интеллигенцію. И говорить объ этомъ громко и открыто, есть долгъ убѣжденія и патріотизма. Критическое отношеніе къ нѣкоторымъ сторонамъ духовнаго облика русской интеллигенціи отнюдь не связано, даже съ какимъ-либо однимъ опредѣленнымъ міровоззрѣніемъ, ей наиболѣе чуждымъ. Люди разныхъ міровоззрѣній, далекихъ между собою, могутъ объединиться на этомъ отношеніи, и это лучше всего показываетъ, что для подобной самокритики пришло, дѣйствительно, время, и она отвѣчаетъ жизненной потребности хотя бы нѣкоторой части самой же интеллигенціи.
Характеръ русской интеллигенціи вообще складывался подъ вліяніемъ двухъ основныхъ факторовъ, внѣшняго и внутренняго. Первымъ является непрерывное и безпощадное давленіе на нее полицейскаго пресса, способное расплющить, совершенно уничтожить болѣе слабую духомъ группу, и то, что она сохранила жизнь и энергію и подъ этимъ прессомъ, свидѣтельствуетъ во всякомъ случаѣ о совершенно исключительномъ ея мужествѣ и жизнеспособности. Изолированность отъ жизни, въ которую ставила интеллигенцію вся атмосфера стараго режима, усиливала черты „подпольной“ психологіи, и безъ того свойственныя ея духовному облику, замораживала ее духовно, поддерживая и до извѣстной степени оправдывая ея политическій моноидеизмъ („Ганнибалову клятву“ борьбы съ самодержавіемъ) и затрудняя возможность разносторонняго духовнаго развитія. Такая возможность и такая потребность могутъ народиться только теперь, и въ этомъ во всякомъ случаѣ нельзя не видѣть духовнаго пріобрѣтенія освободительнаго движенія. Вторымъ, внутреннимъ, факторомъ, опредѣляющимъ характеръ нашей интеллигенціи, является ея особое міровоззрѣніе и связанный съ нимъ ея духовный складъ. Характеристикѣ и критикѣ этого міровоззрѣнія всецѣло и будетъ посвященъ этотъ очеркъ.
Я не могу не видѣть самой основной особенности интеллигенціи въ ея отношеніи къ религіи. Нельзя понять также и основныхъ особенностей русской революціи, если не держать въ центрѣ вниманія этого отношенія интеллигенціи къ религіи. Но и историческое будущее Россіи также стягивается въ рѣшеніи вопроса, какъ самоопредѣлится интеллигенція въ отношеніи къ религіи, останется ли она въ прежнемъ состояніи, или же въ этой области насъ ждетъ еще переворотъ, подлинная революція въ умахъ и сердцахъ.
Многократно указывалось (вслѣдъ за Достоевскимъ), что въ духовномъ обликѣ русской интеллигенціи имѣются черты религіозности, иногда приближающіяся даже къ христіанской. Свойства эти воспитывались, прежде всего, ея внѣшними историческими судьбами, съ одной стороны, правительственными преслѣдованіями, создававшими въ ней самочувствіе мученичества и исповѣдничества, съ другой—насильственной оторванностью отъ жизни, развивавшей мечтательность, иногда прекраснодушіе, утопизмъ вообще недостаточное чувство дѣйствительности. Въ связи съ этимъ находится та ея черта, что ей остается психологически чуждымъ—хотя, впрочемъ, можетъ быть, только пока—прочно сложившійся, „мѣщанскій“ укладъ жизни Зап. Европы, съ его повседневными добродѣтелями, съ его трудовымъ интенсивнымъ хозяйствомъ, но и съ его безкрылостью, ограниченностью. Классическое выраженіе духовнаго столкновенія русскаго интеллигента съ европейскимъ мѣщанствомъ мы имѣемъ въ сочиненіяхъ Герцена[2]. Сродныя настроенія не разъ выражались и въ новѣйшей русской литературѣ. Законченность, прикрѣпленность къ землѣ, духовная ползучесть этого быта претитъ русскому интеллигенту, хотя всѣ мы знаемъ, насколько ему нужно учиться, по крайней мѣрѣ, техникѣ жизни и труда у западнаго человѣка. Въ свою очередь, и западной буржуазіи отвратительна и непонятна эта бродячая Русь, эмигрантская вольница, питающаяся еще вдохновеніями Стеньки Разина и Емельки Пугачева, хотя бы и переведенными на современный языкъ, и въ послѣдніе революціонные годы этотъ духовный антагонизмъ достигъ, повидимому, наибольшаго напряженія.
Если мы попробуемъ разложить эту „антибуржуазность“ русской интеллигенціи, то она окажется mixtum compositum, составленнымъ изъ очень различныхъ элементовъ. Есть здѣсь и доля наслѣдственнаго барства, свободнаго въ рядѣ поколѣній отъ заботъ о хлѣбѣ насущномъ и вообще отъ будничной, „мѣщанской“ стороны жизни. Есть значительная доза просто некультурности, непривычки къ упорному, дисциплинированному труду и размѣренному укладу жизни. Но есть, несомнѣнно, и нѣкоторая, впрочемъ, можетъ быть, и не столь большая, доза безсознательно-религіознаго отвращенія къ духовному мѣщанству, къ „царству отъ міра сего“, къ успокоенному самодовольству.
Извѣстная неотмірность, эсхатологическая мечта о Градѣ Божіемъ, о грядущемъ царствѣ правды (подъ разными соціалистическими псевдонимами) и затѣмъ стремленіе къ спасенію человѣчества—если не отъ грѣха, то отъ страданій—составляютъ, какъ извѣстно, неизмѣнныя и отличительныя особенности русской интеллигенціи. Боль отъ дисгармоніи жизни и стремленіе къ ея преодолѣнію отличаютъ и наиболѣе крупныхъ писателей-интеллигентовъ (Гл. Успенскій, Гаршинъ). Въ этомъ стремленіи къ Грядущему Граду, передъ которымъ блѣднѣетъ земная дѣйствительность, интеллигенція сохранила, быть можетъ, въ наиболѣе распознаваемой формѣ черты утраченной церковности. Сколько разъ во II-й Государственной Думѣ въ бурныхъ рѣчахъ атеистическаго лѣваго блока мнѣ слышались—странно сказать!—отзвуки психологіи православія, вдругъ обнаружилось вліяніе его духовной прививки.
Вообще душевными навыками, воспитанными Церковью, объясняется и не одна изъ лучшихъ чертъ русской интеллигенціи, которыя она утрачиваетъ по мѣрѣ своего удаленія отъ Церкви, напр. нѣкоторый пуританизмъ, ригористическіе нравы, своеобразный аскетизмъ; строгость личной жизни; такіе, напр., вожди русской интеллигенціи, какъ Добролюбовъ и Чернышевскій (оба семинаристы, воспитанные въ религіозныхъ семьяхъ духовныхъ лицъ), сохраняютъ почти нетронутымъ свой прежній нравственный обликъ, который, однакоже, постепенно утрачиваютъ ихъ историческіе дѣти и внуки. Христіанскія черты, воспринятыя помимо вѣдома и воли, чрезъ посредство окружающей среды, отъ семьи, отъ няни, изъ всей духовной атмосферы, проникнутой церковными воззрѣніями и обычаями, просвѣчиваютъ въ духовномъ обликѣ лучшихъ и крупнѣйшихъ дѣятелей русской революціи. Въ виду того, однако, что благодаря этому лишь затушевывается вся дѣйствительная противоположность христіанскаго и интеллигентскаго душевнаго уклада, важно установить, что черты эти имѣютъ наносный, заимствованный, въ извѣстномъ смыслѣ атавистическій характеръ и исчезаютъ по мѣрѣ ослабленія христіанскихъ навыковъ, при болѣе полномъ проявленіи интеллигентскаго типа, обнаружившагося съ наибольшею силою въ дни революціи и стряхнувшаго съ себя тогда и послѣдніе пережитки христіанства.
Русской интеллигенціи, особенно въ прежнихъ поколѣніяхъ, свойственно также чувство виновности предъ народомъ, это своего рода „соціальное покаяніе“, конечно, не передъ Богомъ, но передъ „народомъ“ или „пролетаріатомъ“. Хотя эти чувства „кающагося дворянина“ или „внѣклассоваго интеллигента“ по своему историческому происхожденію тоже имѣютъ нѣкоторый соціальный привкусъ барства, но и они накладываютъ отпечатокъ особой углубленности и страданія на лицѣ интеллигенціи. Къ этому надо еще присоединить ея жертвенность, неизмѣнную готовность на жертвы у лучшихъ ея представителей и даже исканіе ихъ. Какова бы ни была психологія этой жертвенности, но и она укрѣпляетъ ту неотмірность интеллигенціи, которая дѣлаетъ ея обликъ столь чуждымъ мѣщанству, и придаетъ ему черты религіозности.
И тѣмъ не менѣе, несмотря на все это, извѣстно, что нѣтъ интеллигенціи болѣе атеистической, чѣмъ русская. Атеизмъ, есть общая вѣра, въ которую крещаются вступающіе въ лоно церкви интеллигентски-гуманистической, и не только изъ образованнаго класса, но и изъ народа. И такъ повелось изначала, еще съ духовнаго отца русской интеллигенціи Бѣлинскаго. И какъ всякая среда вырабатываетъ свои привычки, свои вѣрованія, такъ и традиціонный атеизмъ русской интеллигенціи сдѣлался какъ бы самой собою разумѣющеюся ея особенностью, о которой даже не говорятъ, признакомъ хорошаго тона. Извѣстная образованность, просвѣщенность есть въ глазахъ нашей интеллигенціи синонимъ религіознаго индиферентизма и отрицанія. Объ этомъ нѣтъ споровъ среди разныхъ фракцій, партій, „направленій“, это все ихъ объединяетъ. Этимъ пропитана насквозь, до дна, скудная интеллигентская культура, съ ея газетами, журналами, направленіями, программами, нравами, предразсудками, подобно тому какъ дыханіемъ окисляется кровь, распространяющаяся потомъ по всему организму. Нѣтъ болѣе важнаго факта въ исторіи русскаго просвѣщенія, чѣмъ этотъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ приходится признать, что русскій атеизмъ отнюдь не является сознательнымъ отрицаніемъ, не есть плодъ сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца и воли, итогъ личной жизни. Нѣтъ, онъ берется чаще всего на вѣру и сохраняетъ эти черты наивной религіозной вѣры, только наизнанку, и это не измѣняется вслѣдствіе того, что онъ принимаетъ воинствующія, догматическія, наукообразныя формы. Эта вѣра беретъ въ основу рядъ некритическихъ, непровѣренныхъ и въ своей догматической формѣ, конечно, неправильныхъ утвержденій, именно, что наука компетентна окончательно разрѣшить и вопросы религіи и притомъ разрѣшаетъ ихъ въ отрицательномъ смыслѣ; къ этому присоединяется еще подозрительное отношеніе къ философіи, особенно метафизикѣ, тоже заранѣе отвергнутой и осужденной.
Вѣру эту раздѣляютъ и ученые, и неученые, и старые, и молодые. Она усвояется въ отроческомъ возрастѣ, который біографически наступаетъ, конечно, для однихъ ранѣе, для другихъ позже. Въ этомъ возрастѣ обыкновенно легко и даже естественно воспринимается отрицаніе религіи, тотчасъ же замѣняемой вѣрою въ науку, въ прогрессъ. Наша интеллигенція, разъ ставъ на эту почву, въ большинствѣ случаевъ всю жизнь такъ и остается при этой вѣрѣ, считая эти вопросы уже достаточно разъясненными и окончательно порѣшенными, загипнотизированная всеобщимъ единодушіемъ въ этомъ мнѣніи. Отроки становятся зрѣлыми мужами, иные изъ нихъ пріобрѣтаютъ серьезныя научныя знанія, дѣлаются видными спеціалистами и въ такомъ случаѣ они бросаютъ на чашку вѣсовъ въ пользу отрочески увѣрованнаго, догматически воспринятаго на школьной скамьѣ атеизма свой авторитетъ ученыхъ спеціалистовъ, хотя бы въ области этихъ вопросовъ они были бы нисколько не болѣе авторитетны, нежели каждый мыслящій и чувствующій человѣкъ. Такимъ образомъ складывается духовная атмосфора и въ нашей высшой школѣ, гдѣ формируется подрастающая интеллигенція. И поразительно, сколь мало впечатлѣнія производили на русскую интеллигенцію люди глубокой образованности, ума, генія, когда они звали ее къ религіозному углубленію, къ пробужденію отъ догматической спячки, какъ мало замѣчены были наши религіозные мыслители и писатели-славянофилы, Вл. Соловьевъ, Бухаревъ, кн. С. Трубецкой и др., какъ глуха оставалась наша интеллигенція къ религіозной проповѣди Достоевскаго и даже Л. Н. Толстого, несмотря на внѣшній культъ его имени.
Въ русскомъ атеизмѣ больше всего поражаетъ его догматизмъ, то, можно сказать, религіозное легкомысліе, съ которымъ онъ принимается. Вѣдь до послѣдняго времени религіозной проблемы, во всей ея огромной и исключительной важности и жгучести, русское „образованное“ общество просто не замѣчало и не понимало, религіей же интересовалось вообще только постольку, поскольку это, связывалось съ политикой или же съ проповѣдью атеизма. Поразительно невѣжество нашей интеллигенціи въ вопросахъ религіи. Я говорю это не для обвиненія, ибо это имѣетъ, можетъ быть, и достаточное историческое оправданіе, но для діагноза ея духовнаго состоянія. Наша интеллигенція по отношенію къ религіи просто еще не вышла изъ отроческаго возраста, она еще не думала серьезно о религіи и не дала себѣ сознательнаго религіознаго самоопредѣленія, она не жила еще религіозной мыслью и остается поэтому, строго говоря, не выше религіи, какъ думаетъ о себѣ сама, но внѣ религіи. Лучшимъ доказательствомъ всему этому служитъ историческое происхожденіе русскаго атеизма. Онъ, усвоенъ нами съ запада (не даромъ онъ и сталъ первымъ членомъ символа вѣры нашего „западничества“). Его мы приняли, какъ послѣднее слово западной цивилизаціи, сначала въ формѣ вольтерьянства и матеріализма французскихъ энциклопедистовъ, затѣмъ атеистическаго соціализма (Бѣлинскій), позднѣе матеріализма 60-хъ годовъ, позитивизма, фейербаховскаго гуманизма, въ новѣйшее время экономическаго матеріализма и—самые послѣдніе годы критицизма. На многовѣтвистомъ деревѣ западной цивилизаціи, своими корнями идущемъ глубоко въ исторію, мы облюбовали только одну вѣтвь, не зная, не желая знать всѣхъ остальныхъ, въ полной увѣренности, что мы прививаемъ себѣ самую подлинную, европейскую цивилизацію. Но европейская цивилизація имѣетъ не только разнообразные плоды и многочисленныя вѣтви, но и корни, питающіе дерево и, до извѣстной степени, обезвреживающіе своими здоровыми соками многіе ядовитые плоды. Потому даже и отрицательныя ученія на своей родинѣ, въ ряду другихъ могучихъ духовныхъ теченій, имъ противоборствующихъ, имѣютъ совершенно другое психологическое и историческое значеніе, нежели когда они появляются въ культурной пустынѣ и притязаютъ быть единственными, становятся фундаментомъ русскаго просвѣщенія и цивилизаціи. Si duo idem dicunt, non est idem. На такомъ фундаментѣ не была построена еще ни одна культура.
Въ настоящее время нерѣдко забываютъ, что западноевропейская культура, по крайней мѣрѣ, наполовину имѣетъ религіозные корни, построена на религіозномъ фундаментѣ, заложенномъ средневѣковьемъ и реформаціей. Каково бы ни было наше отношеніе къ реформаціонной догматикѣ и вообще къ протестантизму, но нельзя отрицать, что реформація вызвала огромный религіозный подъемъ во всемъ западномъ мірѣ, не исключая и той его части, которая осталась вѣрна католицизму, но тоже была принуждена обновиться для борьбы съ врагами. Новая личность европейскаго человѣка, въ этомъ смыслѣ, родилась въ реформаціи (и это происхожденіе ея наложило на нее свой отпечатокъ), политическая свобода, свобода совѣсти, права человѣка и гражданина были провозглашены также реформаціей (въ Англіи); новѣйшими изслѣдованіями выясняется также значеніе протестантизма, особенно въ реформатствѣ, кальвинизмѣ и пуританизмѣ, и для хозяйственнаго развитія, при выработкѣ индивидуальностей, пригодныхъ стать руководителями развивавшагося народнаго хозяйства. Въ протестантизмѣ же преимущественно развивалась и новѣйшая наука, и особенно философія. И все это развитіе шло со строгой исторической преемственностью и постепенностью, безъ трещинъ и обваловъ. Культурная исторія западноевропейскаго міра представляетъ собою одно связное цѣлое, въ которомъ еще живы и необходимое мѣсто занимаютъ и средніе вѣка, и реформаціонная эпоха, наряду съ вѣяніями новаго времени.
Уже въ эпоху реформаціи обозначается и то духовное русло, которое оказалось опредѣляющимъ для русской интеллигенціи. На ряду съ реформаціей, въ гуманистическомъ ренессансѣ, возрожденіи, классической древности, возрождались и нѣкоторыя черты язычества. Параллельно съ религіознымъ индивидуализмомъ реформаціи усиливался и нео-языческій индивидуализмъ, возвеличивавшій натуральнаго, невозрожденнаго человѣка. По этому воззрѣнію, человѣкъ добръ и прекрасенъ по своей природѣ, которая искажается лишь внѣшними условіями, достаточно возстановить естественное состояніе человѣка, и этимъ будетъ все достигнуто. Здѣсь—корень разныхъ, естественноправовыхъ теорій, а также и новѣйшихъ ученій о прогрессѣ и о всемогуществѣ однѣхъ внѣшнихъ реформъ для разрѣшенія человѣческой трагедіи, а, слѣдовательно, и всего новѣйшаго гуманизма и соціализма. Внѣшняя, кажущаяся близость индивидуализма религіознаго и языческаго не устраняетъ ихъ глубокаго, внутренняго различія, и поэтому мы наблюдаемъ въ новѣйшей исторіи не только параллельное развитіе, но и борьбу обоихъ этихъ теченій. Усиленіе мотивовъ гуманистическаго индивидуализма въ исторіи мысли знаменуетъ эпоху такъ называемаго „просвѣтительства“ (Aufklärung) въ XVII, XVIII, отчасти XIX вѣкахъ. Просвѣтительство дѣлаетъ наиболѣе радикальные отрицательные выводы изъ посылокъ гуманизма: въ области религіи, черезъ посредство деизма, оно приходитъ къ скептицизму и атеизму; въ области философіи, черезъ раціонализмъ и эмпиризмъ,—къ позитивизму и матеріализму; въ области морали, чрезъ „естественную“ мораль,—къ утилитаризму и гедонизму. Матеріалистическій соціализмъ тоже можно разсматривать какъ самый поздній и зрѣлый плодъ просвѣтительства. Это направленіе, которое представляетъ собою отчасти продуктъ разложенія реформаціи и само есть одно изъ разлагающихъ началъ въ духовной жизни Запада, весьма вліятельно въ новѣйшей исторіи. Имъ вдохновлялась великая французская революція и большинство революцій XIX вѣка, и оно же, съ другой стороны, даетъ духовную основу и для европейскаго мѣщанства, господство котораго смѣнило пока собой героическую эпоху просвѣтительства. Однако, очень важно не забывать, что
хотя лицо европейской земли все болѣе искажается благодаря широко разливающейся въ массахъ популярной философіи просвѣтительства и застываетъ въ холодѣ мѣщанства, но въ исторіи культуры просвѣтительство никогда не играло и не играетъ исключительной или даже господствующей роли; дерево европейской культуры и до сихъ поръ, даже незримо для глазъ, питается духовными соками старыхъ религіозныхъ корней. Этими корнями, этимъ здоровымъ историческимъ консерватизмомъ и поддерживается прочность этого дерева, хотя въ той мѣрѣ, въ какой просвѣтительство проникаетъ въ корни и стволъ, и оно тоже начинаетъ чахнуть и загнивать. Поэтому нельзя считать западноевропейскую цивилизацію безрелигіозной въ ея исторической основѣ, хотя она, дѣйствительно, и становится все болѣе таковой въ сознаніи послѣднихъ поколѣній. Наша интеллигенція въ своемъ западничествѣ не пошла дальше внѣшняго усвоенія новѣйшихъ политическихъ, и соціальныхъ идей Запада, причемъ приняла ихъ въ связи съ наиболѣе крайними и рѣзкими формами философіи просвѣтительства. Въ этомъ отборѣ, который произвела сама интеллигенція, въ сущности даже и не повинна западная цивилизація въ ея органическомъ цѣломъ. Въ перспективѣ ея исторіи для русскаго интеллигента исчезаетъ совершенно роль „мрачной“ эпохи средневѣковья, всей реформаціонной эпохи съ ея огромными духовными пріобрѣтеніями, все развитіе научной философской мысли, помимо крайняго просвѣтительства. Вначалѣ было варварство, а затѣмъ возсіяла цивиліизація, т.-е. просвѣтительство, матеріализмъ, атеизмъ, соціализмъ,—вотъ несложная философія исторіи средняго русскаго интеллигента. Поэтому въ борьбѣ за русскую культуру надо бороться, между прочимъ, даже и за болѣе углубленное, исторически сознательное западничество.
Отчего это такъ случилось, что наша интеллигенція усвоила себѣ съ такою легкостью именно догматы просвѣтительства? Для этого можетъ быть указано много историческихъ причинъ, но, въ извѣстной степени, отборъ этотъ былъ и свободнымъ дѣломъ самой интеллигенціи, за которое она постольку и отвѣтственна передъ родиной и исторіей.
Во всякомъ случаѣ, благодаря этому разрывается связь временъ въ русскомъ просвѣщеніи, и этимъ разрывомъ духовно больна наша родина.
Отбрасывая христіанство и установляемыя имъ нормы жизни, вмѣстѣ съ атеизмомъ или, лучше сказать, вмѣсто атеизма наша интеллигенція воспринимаетъ догматы религіи человѣко-божества, въ какомъ-либо изъ варіантовъ, выработанныхъ западноовропейскимъ просвѣтительствомъ (и притомъ еще въ упрощенной азбучной формѣ). Основнымъ догматомъ ея, свойственнымъ всѣмъ ея варіантамъ, является вѣра въ естественное совершенство человѣка, въ безконечный прогрессъ, осуществляемый силами человѣка, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, механическое его пониманіе. Такъ какъ все зло объясняется внѣшнимъ неустройствомъ человѣческаго общежитія, и потому нѣтъ ни личной вины, ни личной отвѣтственности, то вся задача общественнаго устроенія заключается въ преодолѣніи этихъ внѣшнихъ неустройствъ, конечно, внѣшними же реформами. Отрицая Провидѣніе и какой-либо изначальный планъ, осуществляющійся въ исторіи, человѣкъ ставитъ себя здѣсь на мѣсто Провидѣнія и въ себѣ видитъ своего спасителя. Этой самооцѣнкѣ не препятствуетъ и явно противорѣчащее ей механическое, иногда грубо матеріалистическое пониманіе историческаго процесса, которое сводитъ его къ дѣятельности стихійныхъ силъ (какъ въ экономическомъ матеріализмѣ); человѣкъ остается все-таки единственнымъ разумнымъ, сознательнымъ агентомъ, своимъ собственнымъ провидѣніемъ. Такое настроеніе на Западѣ, гдѣ оно явилось уже въ эпоху культурнаго расцвѣта, почувствованной мощи человѣка, психологически окрашено чувствомъ культурнаго самодовольства разбогатѣвшаго буржуа. Хотя для религіозной оцѣнки это самообожествленіе европейскаго мѣщанства—одинаково какъ въ соціализмѣ, такъ и индивидуализмѣ—представляется отвратительнымъ самодовольствомъ и духовнымъ хищеніемъ, временнымъ притупленіемъ сознанія, но на Западѣ это человѣкобожество, имѣвшее свой Sturm und Drang, давно уже стало: (никто, впрочемъ, не скажетъ, надолго ли) ручнымъ и спокойнымъ, какъ и европейскій соціализмъ. Во всякомъ случаѣ оно безсильно пока расшатать (хотя съ медленной неуклонностью и дѣлаетъ это) трудовые устои европейской культуры, духовное здоровье европейскихъ народовъ. Вѣковая традиція и историческая дисциплина труда практически еще побѣждаютъ разлагающее вліяніе самообоженія. Иначе въ Россіи при наступившемъ здѣсь разрывѣ связи историческихъ временъ. Религія человѣкобожества и ея сущность—самообоженіе въ Россіи были приняты не только съ юношескимъ пыломъ, но и съ отроческимъ невѣдѣніемъ жизни и своихъ силъ, получили почти горячечныя формы. Вдохновляясь ею, интеллигенція наша почувствовала себя призванной сыграть роль Провидѣнія относительно своей родины. Она сознавала себя единственной носительницей свѣта и европейской образованности въ этой странѣ, гдѣ все, казалось ей, было охвачено непроглядной тьмой; все было столь варварскимъ, и чуждымъ. Она признала себя духовнымъ ея опекуномъ и рѣшила ее спасти, какъ понимала и какъ умѣла.
Интеллигенція стала по отношенію къ русской исторіи и современности въ позицію героическаго вызова и героической борьбы, опираясь при этомъ на свою самооцѣнку. Героизмъ—вотъ то слово, которое выражаетъ, по моему мнѣнію, основную сущность интеллигентскаго міровоззрѣнія и идеала, притомъ героизмъ самообоженія. Вся экономія ея душевныхъ силъ основана на этомъ самочувствіи.
Изолированное положеніе интеллигента въ странѣ, его оторванность отъ почвы, суровая историческая среда, отсутствіе серьезныхъ знаній и историческаго опыта взвинчивали психологію этого героизма. Интеллигентъ, особенно временами, впадалъ въ состояніе героическаго экстаза, съ явно истерическимъ оттѣнкомъ. Россія должна быть спасена, и спасителемъ ея можетъ и должна явиться интеллигенція вообще и даже имярекъ въ частности, и помимо его нѣтъ спасителя и нѣтъ спасенія. Ничто такъ не утверждаетъ психологіи героизма, какъ внѣшнія преслѣдованія, гоненія, борьба съ ея перипетіями, опасность и даже погибель. И—мы знаемъ—русская исторія не скупилась на это, русская интеллигенція развивалась и росла въ атмосферѣ непрерывнаго мученичества, и нельзя не преклониться передъ святыней страданій русской интеллигенціи. Но и преклоненіе передъ этими страданіями въ ихъ необъятномъ прошломъ и тяжеломъ настоящемъ, передъ „крестомъ“ вольнымъ или невольнымъ, не заставитъ молчать о томъ, что́ все-таки остается истиной, о чемъ нельзя молчать хотя бы во имя піэтета передъ мартирологомъ интеллигенціи.
Итакъ, страданія и гоненія больше всего канонизируютъ героя и въ его собственныхъ глазахъ, и для окружающихъ. И, такъ какъ, вслѣдствіе печальныхъ особенностей русской жизни, эта участь постигаетъ нерѣдко уже въ юномъ возрастѣ, то и самосознаніе это тоже появляется рано и дальнѣйшая жизнь тогда является лишь послѣдовательнымъ развитіемъ въ принятомъ направленіи. Въ литературѣ и изъ собственныхъ наблюденій каждый безъ труда найдетъ много примѣровъ тому, какъ съ одной стороны, полицейскій режимъ калѣчитъ людей, лишая ихъ возможности полезнаго труда, и какъ, съ другой стороны, онъ содѣйствуетъ выработкѣ особаго духовнаго аристократизма, такъ сказать патентованнаго героизма у его жертвъ. Горько думать, какъ много отраженнаго вліянія полицейскаго режима въ психологіи русскаго интеллигентскаго героизма, какъ велико было его вліяніе не на внѣшнія только судьбы людей, но и на ихъ души, на ихъ міровоззрѣніе. Во всякомъ случаѣ вліянія западнаго просвѣтительства, религіи человѣко-божества и самообоженія нашли въ русскихъ условіяхъ жизни неожиданнаго, но могучаго союзника. Если юный интеллигентъ[3]—скажемъ, студентъ или курсистка—еще имѣетъ сомнѣніе въ томъ, что онъ созрѣлъ уже для исторической миссіи спасителя отечества, то признаніе этой зрѣлости со стороны м. вн. д. обычно устраняетъ эти сомнѣнія. Превращеніе русскаго юноши или вчерашняго обывателя въ типъ героическій по внутренней работѣ, требующейся, для этого, есть несложный, большею частью кратковременный процессъ усвоенія нѣкоторыхъ догматовъ религіи человѣкобожества и quasi-научной „программы“ и соотвѣтствующая перемѣна собственнаго самочувствія, послѣ которой вырастаютъ героическія котурны. Въ дальнѣйшемъ развитіи страданія, озлобленіе вслѣдствіе жестокости властей, тяжелыя жертвы, потери довершаютъ выработку этого типа, которому тогда уже можетъ быть свойственно что угодно, только не сомнѣнія въ своей миссіи.
Героическій интеллигентъ не довольствуется поэтому ролью скромнаго работника (даже если онъ и вынужденъ ею ограничиваться) его мечта—быть спасителемъ человѣчества или по крайней мѣрѣ, русскаго народа. Для него необходимъ (конечно, въ мечтаніяхъ) не обезпеченный минимумъ, но героическій максимумъ. Максимализмъ есть неотъемлемая черта интеллигентскаго героизма, съ такой (поразительной ясностью обнаружившаяся въ годину русской революціи. Это—не принадлежность какой-либо одной партіи, нѣтъ—это самая душа героизма, ибо герой вообще не мирится на маломъ. Даже если онъ и не видитъ возможности сейчасъ осуществить этотъ максимумъ и никогда ея не увидитъ, въ мысляхъ онъ занятъ только имъ. Онъ дѣлаетъ историческій прыжокъ въ своемъ воображеніи и, мало интересуясь перепрыгнутымъ путемъ, вперяетъ свой взоръ въ свѣтлую точку, на краю историческаго горизонта. Такой максимализмъ, имѣетъ признаки идейной одержимости, самогипноза, онъ сковываетъ мысль и вырабатываетъ фанатизмъ, глухой къ голосу жизни. Этимъ дается отвѣтъ и на тотъ историческій вопросъ, почему въ революціи торжествовали самыя крайнія направленія, причемъ непосредственныя задачи момента опредѣлялись все максимальнѣе и максимальнѣе (вплоть до осуществленія соціальной республики или анархіи). Отчего эти болѣе крайнія и явно безумныя направленія становились все сильнѣе и сильнѣе и, при всеобщемъ полѣвѣніи нашего трусливаго и пассивнаго общества, легко подчиняющагося силѣ, оттѣсняли собою все болѣе умѣренное (достаточно вспомнить ненависть къ „кадетамъ“ со стороны „лѣваго блока“).
Каждый герой имѣетъ свой способъ спасенія человѣчества, долженъ выработать свою программу. Обычно для этого принимается одна изъ программъ политическихъ партій или фракцій, которыя не различаясь въ своихъ цѣляхъ (обычно, онѣ основаны, на идеалахъ матеріалистическаго соціализма, или, въ послѣднее время, еще и анархизма), разнятся въ своихъ путяхъ и средствахъ. Ошибочно было бы думать, чтобы эти программы политическихъ партій психологически соотвѣтствовали тому, что онѣ представляютъ собой въ большинствѣ парламентскихъ партій западноевропейскаго міра; это есть нѣчто гораздо большее, это—религіозное credo, самовѣрнѣйшій способъ спасенія человѣчества, идейный монолитъ, который можно только или принять, или отвергнуть. Во имя вѣры въ программу лучшими представителями интеллигенціи приносятся жертвы жизнью, здоровьемъ, свободой, счастьемъ. Хотя программы эти обыкновенно объявляются еще и „научными“, чѣмъ увеличивается ихъ обаяніе, но о степени дѣйствительной „научности“ ихъ лучше и не говорить, да и, во всякомъ случаѣ, наиболѣе горячіе ихъ адепты могутъ быть, по степени своего развитія и образованности, плохими судьями въ этомъ вопросѣ.
Хотя всѣ чувствуютъ себя героями, одинаково призванными быть провидѣніемъ и спасителями, но они не сходятся въ способахъ и путяхъ этого спасенія. И, такъ какъ при программныхъ разногласіяхъ въ дѣйствительности затрагиваются самыя центральныя струны души, то партійные раздоры становятся совершенно неустранимыми. Интеллигенція, страдающая „якобинизмомъ“, стремящаяся къ „захвату власти“, къ „диктатурѣ“ во имя спасенія народа, неизбѣжно разбивается и распыляется на враждующія между собою фракціи, и это чувствуется тѣмъ острѣе, чѣмъ выше поднимается температура героизма. Нетерпимость и взаимныя распри суть настолько извѣстныя черты нашей партійной интеллигенціи, что объ этомъ достаточно лишь упомянуть. Съ интеллигентскимъ движеніемъ происходитъ нѣчто въ родѣ самоотравленія. Изъ самаго существа героизма вытекаетъ, что онъ предполагаетъ пассивный объектъ воздѣйствія, спасаемый народъ или человѣчество, между тѣмъ герой—личный или коллективный—мыслится всегда лишь въ единственномъ числѣ. Если же героевъ и героическихъ средствъ оказывается нѣсколько, то соперничество и рознь неизбѣжны, ибо невозможно нѣсколько „диктатуръ“ за разъ. Героизмъ, какъ общераспространенное міроотношеніе, есть начало не собирающее, но разъединяющее, онъ создаетъ не сотрудниковъ, но соперниковъ.[4]
Наша интеллигенція, поголовно почти стремящаяся къ коллективизму, къ возможной соборности человѣческаго существованія, по своему укладу представляетъ собою нѣчто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несетъ въ себѣ разъединяющее начало героическаго самоутвержденія. Герой есть до нѣкоторой степени сверхчеловѣкъ, становящійся по отношенію къ ближнимъ своимъ въ горделивую и вызывающую позу спасителя, и при всемъ своемъ стремленіи къ демократизму интеллигенція есть лишь особая разновидность духовнаго аристократизма, надменно противопоставляющая себя „обывателямъ“. Кто жилъ въ интеллигентскихъ кругахъ, хорошо знаетъ это высокомѣріе и самомнѣніе, сознаніе своей непогрѣшимости и пренебреженіе къ инакомыслящимъ и этотъ отвлеченный догматизмъ, въ который отливается здѣсь всякое ученіе.
Вслѣдствіе своего максимализма интеллигенція остается малодоступна и доводамъ историческаго реализма и научнаго знанія. Самый соціализмъ остается для нея не собирательнымъ понятіемъ, обозначающимъ постепенное, соціально-экономическое преобразованіе, которое слагается изъ ряда частныхъ и вполнѣ конкретныхъ реформъ, не „историческимъ движеніемъ“, но надъ-исторической „конечною цѣлью“ (по терминологіи извѣстнаго спора съ Бернштейномъ), до которой надо совершить историческій прыжокъ актомъ интеллигентскаго героизма. Отсюда недостатокъ чувства исторической дѣйствительности и геометрическая прямолинейность сужденій и оцѣнокъ, пресловутая ихъ „принципіальность“. Кажется, ни одно слово не вылетаетъ такъ часто изъ устъ интеллигента, какъ это, онъ обо всемъ судитъ прежде всего „принципіально“, т.-е. на самомъ дѣлѣ отвлеченно, не вникая въ сложность дѣйствительности и тѣмъ самымъ нерѣдко освобождая себя отъ трудности надлежащей оцѣнки положенія. Кому приходилось имѣть дѣло съ интеллигентами на работѣ, тому извѣстно, какъ дорого обходится эта интеллигентская „принципіальная“ непрактичность, приводящая иногда къ оцѣживанію комара и поглощенію верблюда.
Этотъ же ея максимализмъ составляетъ величайшее препятствіе къ поднятію ея образованности именно въ тѣхъ вопросахъ, которые она считаетъ своею спеціальностью, въ вопросахъ соціальныхъ, политическихъ. Ибо, если внушить себѣ, что цѣль и способъ движенія уже установлены, и притомъ „научно“, то, конечно, ослабѣваетъ интересъ къ изученію посредствующихъ, ближайшихъ звеньевъ. Сознательно или безсознательно, но интеллигенція живетъ въ атмосферѣ ожиданія соціальнаго чуда, всеобщаго катаклизма, въ эсхатологическомъ настроеніи[5].
Героизмъ стремится къ спасенію человѣчества своими силами и притомъ внѣшними средствами; отсюда и исключительная оцѣнка героическихъ дѣяній, въ максимальной степени воплощающихъ программу максимализма. Нужно что-то сдвинуть, совершить что-то свыше силъ, отдать при этомъ самое дорогое, свою жизнь—такова заповѣдь героизма. Стать героемъ, а вмѣстѣ и спасителемъ человѣчества можно героическимъ дѣяніемъ, далеко выходящимъ за предѣлы обыденнаго долга. Эта мечта, живущая въ интеллигентской душѣ, хотя выполнимая лишь для единицъ, служитъ общимъ масштабомъ въ сужденіяхъ, критеріемъ для жизненныхъ оцѣнокъ. Совершить такое дѣяніе и необыкновенно трудно, ибо требуетъ побороть сильнѣйшіе инстинкты привязанности къ жизни и страха, и необыкновенно просто, ибо для этого требуется волевое усиліе на короткій сравнительно періодъ времени, а подразумѣваемые или ожидаемые результаты этого считаются такъ велики. Иногда стремленіе уйти изъ жизни вслѣдствіе неприспособленности къ ней, безсилія нести жизненную тягость сливается до неразличимости съ героическимъ самоотреченіемъ, такъ что невольно спрашиваешь себя: героизмъ это или самоубійство. Конечно, интеллигентскія святцы могутъ назвать много такихъ героевъ, которые всю свою жизнь дѣлали подвигомъ страданія и длительнаго волевого напряженія, однако, несмотря на различія, зависящія отъ силы отдѣльныхъ индивидуальностей, общій тонъ этотъ остается тотъ же.
Очевидно, такое міроотношеніе гораздо болѣе приспособлено къ бурямъ исторіи, нежели къ ея затишью, которое томитъ героевъ. Наибольшая возможность героическихъ дѣяній, ирраціональная „приподнятость настроенія“, экзальтированность, опьяненіе борьбой, создающее атмосферу нѣкотораго героическаго авантюризма,—все это есть родная стихія героизма. Поэтому такъ велика сила революціоннаго романтизма среди нашей интеллигенціи, ея пресловутая „революціонность“. Не надо забывать, что понятіе революціи есть отрицательное, оно не имѣетъ самостоятельнаго содержанія, а характеризуется лишь отрицаніемъ ею разрушаемаго, поэтому паѳосъ революціи есть ненависть и разрушеніе. Но еще одинъ изъ крупнѣйшихъ русскихъ интеллигентовъ, Бакунинъ, формулировалъ ту мысль, что духъ разрушающій есть вмѣстѣ съ тѣмъ и духъ созидающій, и эта вѣра есть основной нервъ психологіи героизма. Она упрощаетъ задачу историческаго строительства, ибо при такомъ пониманіи для него требуются, прежде всего, крѣпкіе мускулы и нервы, темпераментъ и смѣлость, и, обозрѣвая хронику русской революціи, не разъ вспоминаешь объ этомъ пониманіи…
Психологіи интеллигентскаго героизма наиболѣе импонируютъ такія общественныя группы и положенія, для которыхъ онъ наиболѣе естествененъ во всей послѣдовательности прямолинейнаго максимализма. Наиболѣе благопріятную комбинацію этихъ условій представляетъ у насъ учащаяся молодежь. Благодаря молодости съ ея физіологіей и психологіей, недостатку жизненнаго опыта и научныхъ знаній, замѣняемымъ пылкостью и самоувѣренностью, благодаря привилегированности соціальнаго положенія, не доходящаго, однако, до буржуазной замкнутости западнаго студенчества, наша молодежь выражаетъ съ наибольшей полнотой типъ героическаго максимализма. И если въ христіанствѣ старчество является естественнымъ воплощеніемъ духовнаго опыта и руководительства, то среди нашей интеллигенціи такую роль естественно заняла учащаяся молодежь. Духовная пэдократія[6]—есть величайшее зло нашего общества, а вмѣстѣ и симптоматическое проявленіе интеллигентскаго героизма, его основныхъ чертъ, но въ подчеркнутомъ и утрированномъ видѣ. Это уродливое соотношеніе, при которомъ оцѣнки и мнѣнія „учащейся молодежи“, оказываются руководящими для старѣйшихъ, перевертываетъ вверхъ ногами естественный порядокъ вещей и въ одинаковой степени пагубно и для старшихъ, и для младшихъ. Исторически эта духовная гегемонія стоитъ въ связи съ той дѣйствительно передовой ролью, которую играла учащаяся молодежь своими порывами въ русской исторіи, психологически же это объясняется духовнымъ складомъ интеллигенціи, остающейся на всю жизнь—въ наиболѣе живучихъ и яркихъ своихъ представителяхъ—тою же учащеюся молодежью въ своемъ міровоззрѣніи. Отсюда то глубоко прискорбное и привычное равнодушіе и, что гораздо хуже, молчаливое или даже открытое одобреніе, съ которымъ у насъ смотрятъ, какъ наша молодежь безъ знаній, безъ опыта, но съ зарядомъ интеллигентскаго героизма берется за серьезные, опасные по своимъ послѣдствіямъ соціальные опыты, и, конечно, этой своей дѣятельностью только усиливаетъ реакцію. Едва ли въ достаточной мѣрѣ обратилъ на себя вниманіе и оцѣненъ фактъ весьма низкаго возрастнаго состава группъ съ наиболѣе максималистскими дѣйствіями и программами. И, что гораздо хуже, это многіе находятъ вполнѣ въ порядкѣ вещей. „Студентъ“ стало нарицательнымъ именемъ интеллигента въ дни революціи.
Каждый возрастъ имѣетъ свои преимущества, и ихъ особенно много имѣетъ молодость съ таящимися въ ней силами. Кто радѣетъ о будущемъ, тотъ больше всего озабоченъ молодымъ поколѣніемъ. Но находиться отъ него въ духовной зависимости, заискивать передъ нимъ, прислуживаться къ его мнѣнію, брать его за критерій—это свидѣтельствуетъ о духовной слабости общества. Во всякомъ случаѣ остается сигнатурой цѣлой исторической полосы и всего душевнаго уклада интеллигентскаго героизма, что идеалъ христіанскаго святого, подвижника здѣсь смѣнился образомъ революціоннаго студента.
Съ максимализмомъ цѣлей связанъ и максимализмъ средствъ, такъ прискорбно проявившійся въ послѣдніе годы. Въ этой неразборчивости средствъ, въ этомъ героическомъ, „все позволено“ (предуказанномъ Достоевскимъ еще въ „Преступленіи и наказаніи“ и въ „Бѣсахъ“) сказывается въ наибольшей степени человѣкобожеская природа интеллигентскаго героизма, присущее ему самообоженіе, поставленіе себя вмѣсто Бога, вмѣсто Провидѣнія, и это не только въ цѣляхъ и планахъ, но и путяхъ и средствахъ осуществленія. Я осуществляю свою идею и ради нея освобождаю себя отъ узъ обычной морали, я разрѣшаю себѣ право не только на имущество, но и на жизнь и смерть другихъ, если это нужно для моей идеи. Въ каждомъ максималистѣ сидитъ такой маленькій Наполеонъ отъ соціализма или анархизма. Аморализмъ, или, по старому выраженію, нигилизмъ есть необходимое послѣдствіе самообоженія, здѣсь подстерегаетъ его опасность саморазложенія, ждетъ неизбѣжный провалъ. И тѣ горькія разочарованія, которыя многіе пережили въ революціи, та неизгладимая изъ памяти картина своеволія, экспропріаторства, массоваго террора, все это явилось не случайно, но было раскрытіемъ тѣхъ духовныхъ потенцій, которыя необходимо таятся въ психологіи самообоженія[7].
Подъемъ героизма въ дѣйствительности доступенъ лишь избраннымъ натурамъ и притомъ въ исключительные моменты исторіи, между тѣмъ жизнь складывается изъ повседневности, а интеллигенція состоитъ не изъ однѣхъ только героическихъ натуръ. Безъ дѣйствительнаго геройства, или возможности его проявленія героизмъ превращается въ претензію, въ вызывающую позу, вырабатывается особый духъ героическаго ханжества и безотвѣтственнаго критиканства, всегдашней „принципіальной“ оппозиціи, преувеличенное чувство своихъ правъ и ослабленное сознаніе обязанностей и вообще личной отвѣтственности. Самый ординарный обыватель, который нисколько не выше, а иногда и ниже окружающей среды, надѣвая интеллигентскій мундиръ, уже начинаетъ относиться къ ней съ высокомѣріемъ. Особенно ощутительно это зло въ жизни нашей провинціи. Самообоженіе въ кредитъ, но всегда дѣлающее героя, способно воспитывать аррогантовъ. Благодаря ему человѣкъ лишается абсолютныхъ нормъ и незыблемыхъ началъ личнаго и соціальнаго поведенія, замѣняя ихъ своеволіемъ или самодѣльщиной. Нигилизмъ поэтому есть страшный бичъ, ужасная духовная язва, разъѣдающая наше общество. Героическое „все позволено“ незамѣтно подмѣняется просто безпринципностью во всемъ, что касается личной жизни, личнаго поведенія, чѣмъ наполняются житейскія будни. Въ этомъ заключается одна изъ важныхъ причинъ, почему у насъ, при такомъ обиліи героевъ, такъ мало просто порядочныхъ, дисциплинированныхъ, трудоспособныхъ людей и та самая героическая молодежь, по курсу которой опредѣляетъ себя старшее поколѣніе, въ жизни такъ незамѣтно и легко обращается или въ „лишнихъ людей“, или же въ чеховскіе и гоголевскіе типы и кончаетъ виномъ и картами, если только не хуже. Пушкинъ, съ своей правдивостью генія приподнимаетъ завѣсу надъ возможнымъ будущимъ трагически и безвременно погибшаго Ленскаго и усматриваетъ за нею весьма прозаическую картину. Попробуйте мысленно сдѣлать то же относительно иного юноши, окруженнаго теперь ореоломъ героя, и представить его просто въ роли работника послѣ того, какъ погасла аффектація героизма, оставляя въ душѣ пустоту нигилизма. Не даромъ интеллигентскій поэтъ Некрасовъ, авторъ „Рыцаря на часъ“, такъ чувствовалъ, что ранняя смерть есть лучшій апоѳеозъ интеллигентскаго героизма.
|
Не рыдай такъ безумно надъ нимъ: |
Изъ этой же героической аффектаціи, поверхностной и непрочной, объясняется поразительная неустойчивость интеллигентскихъ вкусовъ, вѣрованій, настроеній, мѣняющихся по прихоти моды. Многіе удивленно стоятъ теперь передъ перемѣной настроеній, совершившейся на протяженіи послѣднихъ лѣтъ, отъ настроенія героически революціоннаго къ нигилистическому и порнографическому, а также предъ этой эпидеміей самоубійствъ, которую ошибочно объяснять только политической реакціей и тяжелыми впечатлѣніями русской жизни.
Но это чередованіе и эта истеричность представляются естественными для интеллигенціи, и сама она не мѣнялась при этомъ въ своемъ существѣ, только полнѣе обнаружившемся при этой смѣнѣ историческаго праздника и будней; лжегероизмъ не остается безнаказаннымъ. Духовное состояніе интеллигенціи не можетъ не внушать серьезной тревоги. И наибольшую тревогу возбуждаетъ молодое, подрастающее поколѣніе и особенно судьба интеллигентскихъ дѣтей. Безбытная, оторвавшаяся отъ органическаго склада жизни, не имѣющая собственныхъ твердыхъ устоевъ интеллигенція, съ своимъ атеизмомъ, прямолинейнымъ раціонализмомъ и общей развинченностью и безпринципностью въ обыденной жизни передаетъ эти качества и своимъ дѣтямъ, съ той только разницей, что дѣти наши даже и въ дѣтствѣ остаются лишены тѣхъ здоровыхъ соковъ, которые получали родители изъ народной среды. Боюсь, что черты вырожденія должны проступать при этомъ съ растущей быстротой.
Крайне непопулярны среди интеллигенціи понятія личной нравственности, личнаго самоусовершенствованія, выработки личности и, наоборотъ, особенный сакраментальный характеръ имѣетъ слово общественный). Хотя интеллигентское міроотношеніе представляетъ собой крайнее самоутвержденіе личности, ея самообожествленіе, но въ своихъ теоріяхъ интеллигенція нещадно гонитъ эту самую личность, сводя ее иногда безъ остатка на вліянія среды и стихійныхъ силъ исторіи (согласно общему ученію просвѣтительства). Интеллигенція не хочетъ допустить, что въ личности заключена живая творческая энергія, и остается глуха ко всему, что́ къ этой проблемѣ приближается: глуха не только къ христіанскому ученію, но даже къ ученію Толстого (въ которомъ все же заключено здоровое зерно личнаго самоуглубленія) и ко всѣмъ философскимъ ученіямъ, заставляющимъ посчитаться съ нею.
Между тѣмъ въ отсутствіи правильнаго ученія о личности заключается ея главная слабость. Извращеніе личности, ложность самаго идеала для ея развитія есть коренная причина, изъ которой проистекаютъ слабости и недостатки нашей интеллигенціи, ея историческая несостоятельность. Интеллигенціи нужно выправляться не извнѣ, но изнутри, причемъ сдѣлать это можетъ только она сама, свободнымъ духовнымъ подвигомъ, незримымъ, но вполнѣ реальнымъ.
Своеобразная природа интеллигентскаго героизма выясняется для насъ полнѣе, если сопоставить его съ противоположнымъ ему духовнымъ обликомъ—христіанскаго героизма или, точнѣе, христіанскаго подвижничества[8], ибо герой въ христіанствѣ—подвижникъ. Основное различіе здѣсь не столько внѣшнее, сколько внутреннее, религіозное.
Герой, ставящій себя въ роль Провидѣнія, благодаря этой духовной узурпаціи приписываетъ себѣ и большую отвѣтственность, нежели можетъ понести, и большія задачи, нежели человѣку доступны. Христіанскій подвижникъ вѣритъ въ Бога-Промыслителя, безъ воли котораго волосъ не падаетъ съ головы. Исторія и единичная человѣческая жизнь представляются въ его глазахъ осуществленіемъ хотя и непонятнаго для него въ индивидуальныхъ подробностяхъ строительства Божьяго, предъ которымъ онъ смиряется подвигомъ вѣры. Благодаря этому онъ сразу освобождается отъ героической позы и притязаній. Его вниманіе сосредоточивается на его прямомъ дѣлѣ, его дѣйствительныхъ обязанностяхъ и ихъ строгомъ, неукоснительномъ исполненіи. Конечно, и опредѣленіе, и исполненіе этихъ обязанностей требуетъ иногда не меньшей широты кругозора и знанія, на какую притязаетъ интеллигентскій героизмъ. Однако вниманіе здѣсь сосредоточивается на сознаніи личнаго долга и его исполненія, на самоконтролѣ, и это перенесеніе центра вниманія на себя и свои обязанности, освобожденіе отъ фальшиваго самочувствія непризваннаго спасителя міра и неизбѣжно связанной съ нимъ гордости оздоровляетъ душу, наполняя ее чувствомъ здороваго христіанскаго смиренія. Къ этому духовному самоотреченію, къ жертвѣ своимъ гордымъ интеллигентскимъ „я“ во имя высшей святыни призывалъ Достоевскій русскую интеллигенцію въ своей пушкинской рѣчи: „Смирись, гордый человѣкъ, и прежде всего сломи свою гордость… Побѣдишь себя, усмиришь себя,—и станешь свободенъ, какъ никогда и не воображалъ себѣ, и начнешь великое дѣло и другихъ свободными сдѣлаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя“…[9].
Нѣтъ слова болѣе непопулярнаго въ интеллигентской средѣ, чѣмъ смиреніе, мало найдется понятій, которыя подвергались бы большему непониманію и извращенію, о которыя такъ легко могла бы точить зубы интеллигентская демагогія, и это, пожалуй, лучше всего свидѣтельствуетъ о духовной природѣ интеллигенціи, изобличаетъ ея горделивый, опирающійся на самообоженіе героизмъ. Въ то же время смиреніе есть, по единогласному свидѣтельству Церкви, первая и основная христіанская добродѣтель, но даже и внѣ христіанства оно есть качество весьма цѣнное, свидѣтельствующее во всякомъ случаѣ о высокомъ уровнѣ духовнаго развитія. Легко понять и интеллигенту, что, напримѣръ, настоящій ученый, по мѣрѣ углубленія и расширенія своихъ знаній, лишь острѣе чувствуетъ бездну своего незнанія, такъ что успѣхи знанія сопровождаются для него увеличивающимся пониманіемъ своего незнанія, ростомъ интеллектуальнаго смиренія, какъ это и подтверждаютъ біографіи великихъ ученыхъ. И, наоборотъ, самоувѣренное самодовольство или надежда достигнуть своими силами полнаго удовлетворяющаго знанія есть вѣрный и непремѣнный симптомъ научной незрѣлости или просто молодости.
То же чувство глубокой неудовлетворенности своимъ творчествомъ, несоотвѣтствіе его идеаламъ красоты, задачамъ искуства, отличаетъ и настоящаго художника, для котораго трудъ его неизбѣжно становится мукой, хотя въ немъ онъ только и находитъ свою жизнь. Безъ этого чувства вѣчной неудовлетворенности своими твореніями, которое можно назвать смиреніемъ передъ красотой, нѣтъ истиннаго художника.
То же чувство ограниченности индивидуальныхъ силъ предъ расширяющимися задачами охватываетъ и философскаго мыслителя, и государственнаго дѣятеля, и соціальнаго политика и т. д.
Но если естественность и необходимость смиренія сравнительно легко понять въ этихъ частныхъ областяхъ человѣческой дѣятельности, то почему же такъ трудно оказывается это относительно центральной области духовной жизни, именно—нравственно-религіозной самопровѣрки? Здѣсь-го и обнаруживается рѣшающее значеніе того или иного высшаго критерія, идеала для личности: дается ли этотъ критерій самопровѣрки образомъ совершенной Божественной личности, воплотившейся во Христѣ, или же самообожествившимся человѣкомъ въ той или иной его земной ограниченной оболочкѣ (человѣчество, народъ, пролетаріатъ, сверхчеловѣкъ), т.-е. въ концѣ концовъ своимъ же собственнымъ „я“, но ставшимъ предъ самимъ собой въ героическую позу. Изощряющійся духовный взоръ подвижника въ ограниченномъ, искаженномъ грѣхомъ и страстями человѣкѣ и прежде всего въ себѣ самомъ открываетъ все новыя несовершенства, чувство разстоянія отъ идеала увеличивается, другими словами, нравственное развитіе личности сопровождается увеличивающимся сознаніемъ своихъ несовершенствъ или, что то же, выражается въ смиреніи передъ Богомъ и въ „хожденіи предъ Богомъ“ (какъ это и разъясняется постоянно въ церковной, святоотеческой литературѣ). И эта разница между героической и христіанской самооцѣнкой проникаетъ во всѣ изгибы души, во все самочувствіе.
Вслѣдствіе отсутствія идеала личности (точнѣе, его извращенія), все, что касается религіозной культуры личности, ея выработки, дисциплины, неизбѣжно остается у интеллигенціи въ полной запущенности. У нея отсутствуютъ тѣ абсолютныя нормы и цѣнности, которыя, для этой культуры необходимы и даются только въ религіи. И, прежде всого, отсутствуетъ понятіе грѣха и чувство грѣха, настолько, что слово грѣхъ звучитъ для интеллигентскаго уха такъ же почти дико и чуждо, какъ и смиреніе. Вся сила грѣха, мучительная его тяжесть, всесторонность и глубина его вліянія на всю человѣческую жизнь, словомъ—вся трагедія грѣховнаго состоянія человѣка, исходъ изъ которой въ предвѣчномъ планѣ Божіемъ могла дать только Голгоѳа, все это остается внѣ поля сознанія интеллигенціи, находящейся какъ бы въ религіозномъ дѣтствѣ, не выше грѣха, но ниже его сознанія. Она увѣровала, вмѣстѣ съ Руссо и со всѣмъ просвѣтительствомъ, что естественный человѣкъ добръ по природѣ своей, и что ученіе о первородномъ грѣхѣ и коренной порчѣ человѣческой природы есть суевѣрный миѳъ, который не имѣетъ ничего соотвѣтствующаго въ нравственномъ опытѣ. Поэтому вообще никакой особой заботы о культурѣ личности (о столь презрѣнномъ „самоусовершествованіи“) быть не можетъ и не должно, а вся энергія должна быть цѣликомъ расходуема на борьбу за улучшеніе среды. Объявляя личность всецѣло ея продуктомъ, этой же самой личности предлагаютъ и улучшать эту среду, подобно барону Мюнхгаузену, вытаскивающему себя изъ болота за волосы.
Этимъ отсутствіемъ чувства грѣха и хотя бы нѣкоторой робости предъ нимъ объясняются многія черты душевнаго и жизненнаго уклада интеллигенціи, и—увы!—многія печальныя стороны и событія нашей революціи, а равно и наступившаго послѣ нея духовнаго маразма. Многими пикантными кушаньями со стола западной цивилизаціи кормила и кормитъ себя наша интеллигенція, въ конецъ разстраивая свой и безъ того испорченный желудокъ; не пора ли вспомнить о простой, грубой, но безусловно здоровой и питательной пищѣ, о старомъ Моисеевомъ десятословіи, чтобы потомъ дойти и до Новаго Завѣта!..
Героическій максимализмъ цѣликомъ проэцируется во внѣ, въ достиженіи внѣшнихъ цѣлей; относительно личной жизни, внѣ героическаго акта и всего съ нимъ связаннаго, онъ оказывается минимализмомъ, т.-е. просто оставляетъ ее внѣ своего вниманія. Отсюда и проистекаетъ непригодность его для выработки устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своихъ ногахъ, а не на волнѣ общественной истерики, которая затѣмъ смѣняется упадкомъ. Весь типъ интеллигенціи опредѣляется этимъ сочетаніемъ минимализма и максимализма, при которомъ максимальныя притязанія могутъ выставляться, при минимальной подготовкѣ личности какъ въ области науки, такъ и жизненнаго опыта и самодисциплины, что такъ рельефно выражается въ противуестественной гегемоніи учащейся молодежи, въ нашей духовной пэдократіи.
Иначе воспринимается міръ христіанскимъ подвижничествомъ. Я не буду много останавливаться на выясненіи того, что является цѣлью мірового и историческаго развитія, въ атеистической и христіанской вѣрѣ: въ первой—счастье послѣднихъ поколѣній, торжествующихъ на костяхъ и крови своихъ предковъ, однако, въ свою очередь тоже подлежащихъ неумолимому року смерти (не говоря уже о возможности стихійныхъ бѣдствій), во второй—вѣра во всеобщее воскресеніе, новую землю и новое небо, когда „будетъ Богъ все во всемъ“.
Очевидно, никакой позитивно-атеистическій максимализмъ въ своей вѣрѣ даже отдаленно не приближается къ христіанскому ученію. Но не эта сторона дѣла насъ здѣсь интересуетъ, а то, какъ преломляется то и другое ученіе въ жизни личности и ея психологіи. И въ этомъ отношеніи, въ полной противоположности гордынѣ интеллигентскаго героизма, христіанское подвижничество есть прежде всего максимализмъ въ личной жизни, въ требованіяхъ, предъявляемыхъ къ самому себѣ; напротивъ, острота внѣшняго максимализма здѣсь совершенно устраняется. Христіанскій герой или подвижникъ (по нашей, конечно, нѣсколько условной терминологіи), не ставя себѣ задачъ Провидѣнія и не связывая, стало быть, съ своимъ, да и чьимъ бы то ни было индивидуальнымъ усиліемъ судебъ исторіи и человѣчества, въ своей дѣятельности видитъ прежде всего исполненіе своего долга предъ Богомъ, Божьей заповѣди, къ нему обращенной. Ее онъ обязанъ исполнять съ наибольшей полнотой, а равно проявить возможную энергію и самоотверженность при отысканіи того, что составляетъ его дѣло и обязанность; въ извѣстномъ смыслѣ онъ также долженъ стремиться къ максимализму дѣйствій, но совершенно въ иномъ смыслѣ. Одно изъ наиболѣе обычныхъ недоразумѣній относительно смиренія (впрочемъ, выставляемое не только bona, но и mala fide) состоитъ въ томъ, что христіанское смиреніе, внутренній и незримый подвигъ борьбы съ самостью, съ своеволіемъ, съ самообоженіемъ, истолковывается непремѣнно какъ внѣшняя пассивность, какъ примиреніе со зломъ; какъ бездѣйствіе и даже низкопоклонничество[10] или же какъ недѣланіе во внѣшнемъ смыслѣ, причемъ христіанское подвижничество смѣшивается съ одною изъ многихъ его формъ, хотя и весьма важною, именно—съ монашествомъ. Но подвижничество, какъ внутреннее устроеніе личности, совмѣстимо со всякой внѣшней дѣятельностью, поскольку она не противорѣчитъ его принципамъ.
Особенно охотно противопоставляютъ христіанское смиреніе „революціонному“ настроенію. Не входя въ этотъ вопросъ подробно, укажу, что революція, т.-е. извѣстныя политическія дѣйствія, сама по себѣ еще не предрѣшаетъ вопроса о томъ духѣ и идеалахъ, которые ее вдохновляютъ. Выступленіе Дмитрія Донского по благословенію преподобнаго Сергія противъ татаръ есть дѣйствіе революціонное въ политическомъ смыслѣ, какъ возстаніе противъ законнаго правительства, но въ то же время, думается мнѣ, оно было въ душахъ участниковъ актомъ христіанскаго подвижничества, неразрывно связаннаго съ подвигомъ смиренія. И, напротивъ, новѣйшая революція, какъ основанная на атеизмѣ, по духу своему весьма далека не только отъ христіанскаго смиренія, но и христіанства вообще. Подобнымъ же образомъ существуетъ огромная духовная разница между пуританской англійской революціей и атеистической французской, какъ и между Кромвелемъ и Маратомъ или Робеспьеромъ, между Рылѣевымъ или вообще вѣрующими изъ декабристовъ и позднѣйшими дѣятелями революціи.
Фактически при наличности соотвѣтствующихъ историческихъ обстоятельствъ, конечно, отдѣльныя дѣянія, именуемыя героическими, вполнѣ совмѣстимы съ психологіей христіанскаго подвижничества, но они совершаются не во имя свое, а во имя Божіе, не героически, но подвижнически, и даже при внѣшнемъ сходствѣ съ героизмомъ ихъ религіозная психологія все же остается отъ него отлична. „Царство небесное берется силою, и употребляющіе усиліе восхищаютъ его“ (Мѳ. 11, 2), отъ каждаго требуется „усиліе“, максимальное напряженіе его силъ для осуществленія добра, но и такое усиліе не даетъ еще права на самочувствіе героизма, на духовную гордость, ибо оно есть лишь исполненіе долга: „когда исполните все повелѣнное вамъ, говорите: мы рабы ничего не стоющіе, потому что сдѣлали то, что должны были сдѣлать“ (Лк. 17, 10).
Христіанское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба съ низшими, грѣховными сторонами своего я, аскеза духа. Если для героизма характерны вспышки, исканіе великихъ дѣяній, то здѣсь, напротивъ, нормой является ровность теченія, „мѣрность“, выдержка, неослабная самодисциплина, терпѣніе и выносливость,—качества, какъ разъ отсутствующія у интеллигенціи. Вѣрное исполненіе своего долга, несеніе каждымъ своего креста, отвергнувшись себя (т.-е. не во внѣшнемъ только смыслѣ; но и еще болѣе во внутреннемъ), съ предоставленіемъ всего остального Промыслу,—вотъ черты истиннаго подвижничества. Въ монастырскомъ обиходѣ есть прекрасное выраженіе для этой религіозно-практической идеи: послушаніе. Такъ называется всякое занятіе, назначаемое иноку, все равно, будетъ ли это ученый трудъ или самая грубая физическая работа, разъ оно исполняется во имя религіознаго долга. Это понятіе можетъ быть распространено и за предѣлы монастыря и примѣнено ко всякой работѣ, какова бы она ни была. Врачъ и инженеръ, профессоръ и политическій дѣятель, фабрикантъ и его рабочій одинаково при исполненіи своихъ обязанностей могутъ руководствоваться не своимъ личнымъ интересомъ, духовнымъ или матеріальнымъ,—все равно, но совѣстью, велѣніями долга, нести послушаніе. Эта дисциплина послушанія, „свѣтскій аскетизмъ“ (по нѣмецкому выраженію: „innerweltliche Askese“), имѣла огромное вліяніе для выработки личности и въ Западной Европѣ въ разныхъ областяхъ труда, и эта выработка чувствуется до сихъ поръ.
Оборотной стороной интеллигентскаго максимализма является историческая нетерпѣливость, недостатокъ исторической трезвости, стремленіе вызвать соціальное чудо, практическое отрицаніе теоретически исповѣдуемаго эволюціонизма. Напротивъ, дисциплина „послушанія“ должна содѣйствовать выработкѣ исторической трезвости, самообладанія, выдержки; она учитъ нести историческое тягло, яремъ историческаго послушанія, она воспитываетъ чувство связи съ прошлымъ и признательность этому прошлому, которое такъ легко теперь забываютъ ради будущаго, возстановляетъ нравственную связь дѣтей съ отцами.
Напротивъ, гуманистическій прогрессъ есть презрѣніе къ отцамъ, отвращеніе къ своему прошлому и его полное осужденіе, историческая и не рѣдко даже просто личная неблагодарность, узаконеніе духовной распри отцовъ и дѣтей. Герой творитъ исторію по своему плану, онъ какъ бы начинаетъ изъ себя исторію, разсматривая существующее какъ матеріалъ или пассивный объектъ для воздѣйствія. Разрывъ исторической связи въ чувствѣ и волѣ становится при этомъ неизбѣженъ.
Проведенная параллель позволяетъ сдѣлать общее заключеніе объ отношеніи интеллигентскаго героизма и христіанскаго подвижничества. При нѣкоторомъ внѣшнемъ сходствѣ между ними не существуетъ никакого внутренняго сродства, никакого хотя бы подпочвеннаго соприкосновенія. Задача героизма—внѣшнее спасеніе человѣчества (точнѣе, будущей части его) своими силами, по своему плану, „во имя свое“, герой—тотъ, кто въ наибольшей степени осуществляетъ свою идею, хотя бы ломая ради нея жизнь, это—человѣкобогъ. Задача христіанскаго подвижничества—превратить свою жизнь въ незримое самоотреченіе, послушаніе, исполнять свой трудъ со всѣмъ напряженіемъ, самодисциплиной, самообладаніемъ, но видѣть и въ немъ и въ себѣ самомъ лишь орудіе Промысла. Христіанскій святой—тотъ, кто въ наибольшей мѣрѣ свою личную волю и всю свою эмпирическую личность непрерывнымъ и неослабнымъ подвигомъ преобразовалъ до возможно полнаго проникновенія волею Божіей. Образъ полноты этого проникновенія—Богочеловѣкъ, пришедшій „творить не свою волю, но пославшаго Его Отца“ и „грядущій во имя Господне“.
Различіе между христіанствомъ (по крайней мѣрѣ, въ этическомъ его ученіи) и интеллигентскимъ героизмомъ, исторически заимствовавшимъ у христіанства нѣкоторые изъ самыхъ основныхъ своихъ догматовъ—и прежде всего идею о равноцѣнности людей, объ абсолютномъ достоинствѣ человѣческой личности, о равенствѣ и братствѣ, теперь вообще склонны скорѣе преуменьшать, нежели преувеличивать. Этому содѣйствовало, прежде всего, интеллигентское непониманіе всей дѣйствительной пропасти между атеизмомъ и христіанствомъ, благодаря чему не разъ „исправляли“ съ обычной самоувѣренностью образъ Христа, освобождая его отъ „церковныхъ искаженій“ изображая его соціалъ-демократомъ или соціалистомъ-революціонеромъ. Примѣръ этому подалъ еще отецъ русской интеллигенціи Бѣлинскій[11]. Эта безвкусная и для религіознаго чувства невыносимая операція производилась не разъ. Впрочемъ, сама интеллигенція этимъ сближеніемъ какъ таковымъ нисколько и не интересуется, прибѣгая къ нему преимущественно въ политическихъ цѣляхъ или же ради удобства „агитаціи“.
Гораздо тоньше и соблазнительнѣе другая, не менѣе кощунственная ложь, которая въ разныхъ формахъ стала повторяться особенно часто послѣднее время, именно то утвержденіе, что интеллигентскій максимализмъ и революціонность, духовной основой которыхъ является, какъ мы видѣли, атеизмъ, въ сущности отличается отъ христіанства только религіозной неосознанностью. Достаточно будто бы имя Маркса или Михайловскаго замѣнить именемъ Христа, а „Капиталъ“ Евангеліемъ или, еще лучше, Апокалипсисомъ (по удобству его цитированія), или можно даже ничего не мѣнять, а нужно лишь еще усилить ея революціонность и продолжить интеллигентскую революцію, и тогда изъ нея родится новое религіозное сознаніе (какъ будто уже не было въ исторіи примѣра достаточно продолженной интеллигентской революціи, съ обнаруженіемъ всѣхъ ея духовныхъ потенцій, именно—великой французской революціи). Если до революціи еще легко было смѣшивать страдающаго и преслѣдуемаго интеллигента, несущаго на плечахъ героическую борьбу съ бюрократическимъ абсолютизмомъ, съ христіанскимъ мученикомъ, то послѣ духовнаго самообнаруженія интеллигенціи во время революціи это стало гораздо труднѣе.
Въ настоящее время можно также наблюдать особенно характерную для нашей эпохи интеллигентскую поддѣлку подъ христіанство, усвоеніе христіанскихъ словъ и идей при сохраненіи всего духовнаго облика интеллигентскаго героизма. Каждый изъ насъ христіанинъ изъ интеллигентовъ, глубоко находитъ у себя эту духовную складку. Легче всего интеллигентскому героизму, переоблачившемуся въ христіанскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентскія переживанія и привычный героическій паѳосъ за христіанскій праведный гнѣвъ, проявлять себя въ церковномъ революціонизмѣ, въ противопоставленіи своей новой святости, новаго религіознаго сознанія неправдѣ „исторической“ церкви. Подобный христіанствующій интеллигентъ, иногда неспособный по-настоящему удовлетворить среднимъ требованіямъ отъ члена „исторической церкви“, всего легче чувствуетъ себя Мартиномъ Лютеромъ или, еще болѣе того, пророчественнымъ носителемъ новаго религіознаго сознанія, призваннымъ не только обновить церковную жизнь, но и создать новыя ея формы, чуть ли не новую религію. Также и въ области свѣтской политики самый обыкновенный интеллигентскій максимализмъ, составляющій содержаніе революціонныхъ программъ, просто приправляется христіанской терминологіей или текстами и предлагается въ качествѣ истиннаго христіанства въ политикѣ. Это интеллигентское христіанство, оставляющее нетронутымъ то, что въ интеллигентскомъ героизмѣ является наиболѣе антирелигіознымъ, именно его душевный укладъ, есть компромиссъ противоборствующихъ началъ, имѣющій временное и переходное значеніе и не обладающій самостоятельной жизненностью[12]. Онъ не нуженъ настоящему интеллигентскому героизму и невозможенъ для христіанства. Христіанство ревниво, какъ и всякая, впрочемъ, религія; оно сильно въ человѣкѣ лишь тогда, когда беретъ его цѣликомъ, всю его душу, сердце, волю. И незачѣмъ этотъ контрастъ затушевывать или смягчать.
Какъ между мучениками первохристіанства и революціи, въ сущности, нѣтъ никакого внутренняго сходства при всемъ внѣшнемъ тожествѣ ихъ подвига, такъ и между интеллигентскимъ героизмомъ и христіанскимъ подвижничествомъ, даже при внѣшнемъ сходствѣ ихъ проявленій (которое можно, впрочемъ, допустить только отчасти, и условно), остается пропасть, и нельзя одновременно находиться на обѣихъ ея сторонахъ. Одно должно умереть, чтобы родилось другое, и, въ мѣру умиранія одного, возрастаетъ и укрѣпляется другое. Вотъ каково истинное соотношеніе между обоими міроотношеніями. Нужно „покаяться“, т.-е пересмотрѣть, передумать и осудить свою прежнюю душевную жизнь въ ея глубинахъ и изгибахъ, чтобы возродиться къ новой жизни. Вотъ почему первое слово проповѣди Евангелія есть призывъ къ покаянію, основанному на самопознаніи и самооцѣнкѣ. „Покайтеся (μετανοεῖτε), ибо приблизилось царство небесное“ (Мѳ. 3, 1—21; 4, 17; Мр. 1, 14—15). Должна родиться новая душа, новый внутренній человѣкъ, который будеть расти, развиваться и укрѣпляться въ жизненномъ подвигѣ. Рѣчь идетъ не о перемѣнѣ политическихъ или партійныхъ программъ (внѣ чего интеллигенція и не мыслитъ обыкновенно обновленія), вообще совсѣмъ не о программахъ, но о гораздо большемъ—о самой человѣческой личности, не о дѣятельности, но о дѣятелѣ. Перерожденіе это совершается незримо въ душѣ человѣка, но если невидимые агенты оказываются сильнѣйшими даже въ физическомъ мірѣ, то и въ нравственномъ могущества ихъ нельзя отрицать на томъ только основаніи, что оно не предусматривается особыми параграфами программъ.
Для русской интеллигенціи предстоитъ медленный и трудный путь перевоспитанія личности, на которомъ нѣтъ скачковъ, нѣтъ катаклизмовъ, и побѣждаетъ лишь упорная самодисдиплина. Россія нуждается въ новыхъ дѣятеляхъ на всѣхъ поприщахъ жизни: государственной—для осуществленія „реформъ“, экономической—для поднятія народнаго хозяйства, культурной—для работы на пользу русскаго просвѣщенія, церковной—для поднятія силъ учащей церкви, ея клира и іерархіи. Новые люди, если дождется ихъ Россія, будутъ, конечно, искать и новыхъ практическихъ путей для своего служенія, и, помимо существующихъ программъ, и—я вѣрю—они откроются ихъ самоотверженному исканію[13].
Въ своемъ отношеніи къ народу, служеніе которому своею задачею ставитъ интеллигенція, она постоянно и неизбѣжно колеблется между двумя крайкостями,—народопоклонничества и духовнаго аристократизма. Потребность народопоклонничества въ той или другой формѣ (въ видѣ ли стараго народничества, ведущаго начало отъ Герцена и основаннаго на вѣрѣ въ соціалистическій духъ русскаго народа, или въ новѣйшей, марксистской формѣ, гдѣ вмѣсто всего народа такія же свойства, приписываются одной части его, именно „пролетаріату“) вытекаетъ изъ самыхъ основъ интеллигентской вѣры. Но изъ нея же съ необходимостью вытекаетъ и противоположное,—высокомѣрное отношеніе къ народу, какъ къ объекту спасительнаго воздѣйствія, какъ къ несовершеннолѣтнему, нуждающемуся въ нянькѣ для воспитанія къ „сознательности“, непросвѣщенному въ интеллигентскомъ смыслѣ слова.
Въ нашей литературѣ много разъ указывалась духовная оторванность нашей интеллигенціи отъ народа. По мнѣнію Достоевскаго, она пророчески предуказана была уже Пушкинымъ, сначала въ образѣ вѣчнаго скитальца Алеко, а затѣмъ Евгенія Онѣгина, открывшаго собой цѣлую серію „лишнихъ людей“. И, дѣйствительно, чувства кровной исторической связи, сочувственнаго интереса, любви къ своей исторіи, эстетическаго ея воспріятія поразительно мало у интеллигенціи, на ея палитрѣ преобладаютъ двѣ краски, черная для прошлаго и розовая для будущаго (и, по контрасту, тѣмъ яснѣе выступаетъ духовное величіе и острота взора нашихъ великихъ писателей, которые, опускаясь въ глубины русской исторіи, извлекали оттуда „Бориса Годунова“, „Пѣсню о купцѣ Калашниковѣ“, „Войну и миръ“). Исторія является, чаще всего, матеріаломъ для примѣненія теоретическихъ схемъ, господствующихъ въ данное время въ умахъ (напр., теорія классовой борьбы) или же для цѣлей публистическихъ, агитаціонныхъ.
Извѣстенъ, также и космополитизмъ русской интеллигенціи[14]. Воспитанный на отвлеченныхъ схемахъ просвѣтительства, интеллигентъ естественнѣе всего принимаетъ позу маркиза Позы, чувствуетъ себя Weltbürger’омъ, и этотъ космололитизмъ пустоты, отсутствіе здороваго національнаго чувства, препятствующее и выработкѣ національнаго самосознанія, стоитъ въ связи съ внѣнародностью интеллигенціи.
Интеллигенція еще не продумала національной проблемы, которая занимала умы только славянофиловъ, довольствуясь „естественными“ объясненіями происхожденія народности (начиная отъ Чернышевскаго, старательно уничтожавшаго самостоятельное значеніе національной проблемы[15], до современныхъ марксистовъ, безъ остатка растворяющихъ ее въ классовой борьбѣ).
Національная идея опирается не только на этнографическія и историческія основанія, но прежде, всего на религіозно-культурныя, она основывается на религіозно-культурномъ мессіанизмѣ, въ который съ необходимостью отливается всякое сознательное національное чувство. Такъ это было у величайшаго носителя религіозномессіанской идеи—у древняго Израиля, такъ это остается и у всякаго великаго историческаго народа. Стремленіе къ національной автономіи, къ сохраненію національности, ея защитѣ есть только отрицательное выраженіе этой идеи, имѣющее цѣну лишь въ связи съ подразумѣваемымъ положительнымъ ея содержаніемъ. Такъ именно понимали національную идею крупнѣйшіе выразители нашего народнаго самосознанія—Достоевскій, славянофилы, Вл. Соловьевъ, связывавшіе ее съ міровыми задачами русской церкви или русской культуры. Такое пониманіе національной идеи отнюдь не должно вести къ націоналистической исключительности, напротивъ, только оно положительнымъ образомъ обосновываетъ идею братства народовъ, а не безнародныхъ, атомизированиыхъ „гражданъ“ или „пролетаріевъ всѣхъ странъ“, отрекающихся отъ родины. Идея народности, такимъ образомъ понимаемая, есть одно изъ необходимыхъ положительныхъ условій прогресса цивилизаціи. При своемъ космополитизмѣ наша интеллигенція, конечно, сбрасываетъ съ себя много трудностей, неизбѣжно возникающихъ при практической разработкѣ національныхъ вопросовъ[16], но это покупается дорогою цѣною омертвенія цѣлой стороны душа, притомъ непосредственно обращенной къ народу, и потому, между прочимъ, такъ легко эксплуатируется этотъ космополитизмъ представителями боевого, шовинистическаго націонализма, у которыхъ оказывается, благодаря этому, монополія патріотизма.
Но глубочайшую пропасть между интеллигенціей и народомъ вырываетъ даже не это, поскольку это есть все-таки лишь производное различіе; основнымъ различіемъ остается отношеніе къ религіи. Народное міровоззрѣніе и духовный укладъ опредѣляется христіанской вѣрой. Какъ бы ни было далеко здѣсь разстояніе между идеаломъ и дѣйствительностью, какъ бы ни былъ теменъ, непросвѣщенъ народъ нашъ, но идеалъ его—Христосъ и Его ученіе[17], а норма—христіанское подвижничество. Чѣмъ, какъ не подвижничествомъ, была вся исторія нашего народа, съ давившей его сначала татарщиной, затѣмъ московской и петербургской государственностью, съ этимъ многовѣковымъ историческимъ тягломъ, стояніемъ на посту охраны западной цивилизаціи и отъ дикихъ народовъ, и отъ песковъ Азіи, въ этомъ жестокомъ климатѣ, съ вѣчными голодовками, холодомъ, страданіями. Если народъ нашъ могъ вынести все это и сохранить свою душевную силу, выйти живымъ, хотя бы и искалѣченнымъ, то это лишь потому, что онъ имѣлъ источникъ духовной силы въ своей вѣрѣ и въ идеалахъ христіанскаго подвижничества, составляющаго основу его національнаго здоровья и жизненности.
Подобно лампадамъ, теплившимся въ иноческихъ обителяхъ[18], куда на протяженіи вѣковъ стекался народъ, ища нравственной поддержки и поученія, свѣтили Руси эти идеалы, этотъ свѣтъ Христовъ, и, поскольку онъ обладаетъ этимъ свѣтомъ, народъ нашъ,—скажу это не обинуясь,—при всей своей неграмотности, просвѣщеннѣе своей интеллигенціи. Но именно въ этомъ-то центральномъ пунктѣ ко всему, что касается вѣры народной, интеллигенція относилась и относится съ полнымъ непониманіемъ и даже презрѣніемъ.
Поэтому и соприкосновеніе интеллигенціи и народа есть прежде всего столкновеніе двухъ вѣръ, двухъ религій, и вліяніе интеллигенціи выражается прежде всего тѣмъ, что она, разрушая народную религію, разлагаетъ и народную душу, сдвигаетъ ее съ ея незыблемыхъ доселе вѣковыхъ основаній. Но что же даетъ она взамѣнъ? Какъ сама она понимаетъ задачи народнаго просвѣщенія? Она понимаетъ ихъ просвѣтительски, т.-е., прежде всего, какъ развитіе ума и обогащеніе знаніями. Впрочемъ, за недостаткомъ времени, возможности и, что еще важнѣе, образованности у самихъ просвѣтителей, эта задача замѣняется догматическимъ изложеніемъ ученій, господствующихъ въ данное время въ данной партіи (все это, конечно, подъ маркой самой строгой научности), или же сообщеніемъ разрозненныхъ знаній изъ разныхъ областей. При этомъ сказывается сильнѣйшимъ образомъ и вся наша общая некультурность, недостатокъ школъ, учебныхъ пособій и, прежде всего, отсутствіе простой грамотности. Во всякомъ случаѣ, задача просвѣщенія въ интеллигентскомъ смыслѣ ставится впереди первоначальнаго обученія, т.-е. сообщенія элементарныхъ знаній или просто грамотности. Для интеллигентскихъ просвѣтителей задачи эти связываются неразрывно съ политическими и партійными задачами, для которыхъ поверхностное просвѣщеніе есть только необходимое средство.
Всѣ мы уже видѣли, какъ содрогнулась народная душа послѣ прививки ей въ значительной дозѣ просвѣщенія въ указанномъ смыслѣ, какъ прискорбна была ея реакція на эту духовную, опустошенность въ видѣ роста преступности сначала подъ идейнымъ предлогомъ, а потомъ и безъ этого предлога[19]. Ошибочно думаетъ интеллигенція, чтобы русское просвѣщеніе и русская культура могли быть построены на атеизмѣ, какъ духовномъ основаніи, съ полнымъ пренебреженіемъ религіозной культуры личности и съ замѣной всего этого простымъ сообщеніемъ знаній. Человѣческая личность не есть только интеллектъ, но прежде всего воля, характеръ, и пренебреженіе этимъ жестоко мститъ за себя. Разрушеніе въ народѣ вѣковыхъ религіозно-нравственныхъ устоевъ освобождаетъ въ немъ темныя стихіи, которыхъ такъ много въ русской исторіи, глубоко отравленной злой татарщиной и инстинктами кочевниковъ-завоевателей. Въ исторической душѣ русскаго народа всегда боролись завѣты обители преп. Сергія и Запорожской сѣчи или вольницы, наполнявшей полки самозванцевъ, Разина и Пугачева[20].: И эти грозныя, неорганизованныя, стихійныя силы въ своемъ разрушительномъ нигилизмѣ только повидимому приближаются къ революціонной интеллигенціи, хотя онъ и принимается ею за революціонизмъ въ собственномъ ея духѣ; на самомъ дѣлѣ онѣ очень стараго происхожденія, значительно старше самой интеллигенціи. Онѣ съ трудомъ преодолѣвались русской государственностью, полагавшей имъ внѣшнія границы, сковывавшею ихъ, но онѣ не были ею вполнѣ побѣждены. Интеллигентское просвѣтительство одной стороной своего вліянія пробуждаетъ эти дремавшіе инстинкты и возвращаетъ Россію къ хаотическому состоянію, ее обезсиливающему и съ такими трудностями и жертвами преодолѣвавшемуся ею въ исторіи. Таковы уроки послѣднихъ лѣтъ, мораль революціи въ народѣ.
Отсюда понятны основныя причины глубокой духовной распри, раздирающей Россію въ новѣйшее время; расколъ ея какъ бы на двѣ несоединимыя половины, на правый и лѣвый блокъ, на черносотенство и красносотенство. Раздѣленіе на партіи, основанное на различіяхъ политическихъ мнѣній, соціальныхъ положеній, имущественныхъ интересовъ, есть обычное и общераспространенное явленіе въ странахъ съ народнымъ представительствомъ и, въ извѣстномъ смыслѣ, есть неизбѣжное зло, но это раздѣленіе нигдѣ не проникаетъ такъ глубоко, не нарушаетъ въ такой степени духовнаго и культурнаго единства націи, какъ въ Россіи. Даже соціалистическія партіи Западной Европы, наиболѣе выдѣляющія себя изъ общаго состава „буржуазнаго“ общества, фактически остаются его органическими членами, не разрушаютъ цѣльности культуры. Наше же различеніе правыхъ и лѣвыхъ отличается тѣмъ, что оно имѣетъ предметомъ своимъ не только разницу политическихъ идеаловъ, но и, въ подавляющемъ большинствѣ, разницу міровоззрѣній или вѣръ. Если искать болѣе точнаго историческаго уподобленія въ исторіи Западной Европы, то оно гораздо больше походитъ на раздѣленіе католиковъ и протестантовъ съ послѣдовавшими отсюда религіозными войнами въ эпоху Реформаціи, нежели на теперешнія политическія партіи. Достаточно разложить на основные духовные элементы этотъ правый и лѣвый блокъ, чтобы это увидѣть. Русскому просвѣщенію, служить которому призвана русская интеллигенція, приходилось бороться съ вѣковой татарщиной, глубоко въѣвшейся въ разныя стороны нашей жизни, съ произволомъ бюрократическаго абсолютизма и государственной его непригодностью, ранѣе съ крѣпостнымъ правомъ, съ институтомъ тѣлесныхъ наказаній, въ настоящее время съ институтомъ смертной казни, съ грубостью нравовъ, вообще бороться за лучшія условія жизни. Къ этому сводится идеальное содержаніе такъ называемаго освободительнаго движенія, трудность и тяжесть котораго приняла на свои плечи интеллигенція, и въ этой борьбѣ стяжала себѣ многочисленные мученическіе вѣнцы. Но, къ несчастью для русской жизни, эту борьбу она связала неразрывно съ своимъ отрицательнымъ міровоззрѣніемъ. Поэтому, для тѣхъ, кому дорого было сокровище народной вѣры и кто чувствовалъ себя призваннымъ его охранять,—прежде всего, для людей церкви создалась необходимость борьбы съ интеллигентскими вліяніями на народъ ради защиты его вѣры. Къ борьбѣ политическихъ и культурныхъ идеаловъ примѣшалась религіозная распря, всю серьезность которой, вмѣстѣ со всѣмъ ея угрожающимъ значеніемъ для будущаго Россіи, до сихъ поръ еще не умѣетъ въ достаточной степени понять наша интеллигенція. Въ поголовномъ почти уходѣ интеллигенціи изъ церкви и въ той культурной изолированности, въ которой благодаря этому оказалась эта послѣдняя, заключалось дальнѣйшее ухудшеніе историческаго положенія. Само собою разумѣется, что для того, кто вѣритъ въ мистическую жизнь Церкви, не имѣетъ рѣшающаго значенія та или иная ея эмпирическая оболочка въ данный историческій моментъ; какова бы она ни была, она не можетъ и не должна порождать сомнѣній въ конечномъ торжествѣ и для всѣхъ явномъ просвѣтлѣніи церкви. Но, разсуждая въ порядкѣ эмпирическомъ и разсматривая русскую помѣстную церковь, какъ факторъ историческаго развитія, мы не можемъ считать маловажнымъ тотъ фактъ, что русскій образованный классъ почти поголовно опредѣлился атеистически. Такое кровопусканіе, конечно, не могло не отразиться на культурномъ и умственномъ уровнѣ оставшихся церковныхъ дѣятелей. Среди интеллигенціи обычно злорадство по поводу многочисленныхъ язвъ церковной жизни, которыхъ мы нисколько не хотимъ ни уменьшать, ни отрицать (причемъ, однако, всѣ положительныя стороны церковной жизни остаются для интеллигенціи непонятны или неизвѣстны). Но имѣетъ ли интеллигенція настоящее право для такой критики церковной жизни, пока сама она остается при прежнемъ индиферентизмѣ или принципіальномъ отрицаніи религіи, пока видитъ въ религіи лишь темноту и идіотизмъ?
Церковная интеллигенція, которая подлинное христіанство соединяла бы съ просвѣщеннымъ и яснымъ пониманіемъ культурныхъ и историческихъ задачъ (чего такъ часто не достаетъ современнымъ церковнымъ дѣятелямъ), если бы таковая народилась, отвѣтила бы насущной исторической и національной необходимости. И даже если бы ей и на этой чередѣ пришлось подвергнуться преслѣдованіямъ и гоненіямъ, которыхъ интеллигенція столько претерпѣваетъ во имя своихъ атеистическихъ идеаловъ, то это имѣло бы огромное историческое и религіозно-нравственное значеніе и совершенно особеннымъ образомъ отозвалось бы въ душѣ народной.
Но пока интеллигенція всю силу своей образованности употребляетъ на разложеніе народной вѣры, ея зашита съ печальной неизбѣжностью все больше принимаетъ характеръ борьбы не только противъ интеллигенціи, но и противъ просвѣщенія, разъ оно въ дѣйствительности распространяется только черезъ интеллигенцію,—обскурантизмъ становится средствомъ защиты религіи. Это противоестественное для обѣихъ сторонъ положеніе, обострившееся именно за послѣдніе годы, дѣлаетъ современное состояніе наше особенно мучительнымъ. И къ этому присоединяется еще и то, что борьбой съ интеллигенціей въ защиту народной вѣры пользуются, какъ предлогомъ, своекорыстные сторонники реакціи, аферисты, ловцы въ мутной водѣ, и все это сплетается въ одинъ историческій и психологическій клубокъ, вырабатываются привычные ходы мысли, историческія ассоціаціи идей, которыя начинаютъ разсматриваться и сторонниками и противниками ихъ какъ внутреннеобязательныя и нерасторжимыя. Оба полюса все сильнѣе заряжаются разнороднымъ электричествомъ. Устанавливаются по этому уродливому масштабу фактическія группировки людей на лагери, создается соотвѣтствующая психологическая среда, консервативная, деспотическая. Нація раскалывается на-двое, и въ безплодной борьбѣ растрачиваются лучшія ея силы.
Такое положеніе создалось всѣмъ нашимъ духовнымъ прошлымъ, и задача времени состоитъ въ томъ, чтобы преодолѣть это раздѣленіе, возвыситься надъ нимъ, понявъ, что въ основѣ его лежитъ не внутренняя, идеальная необходимость, но лишь сила историческаго факта. Пора приступить въ распутыванію этого Гордіева узла нашей исторіи.
Изъ противорѣчій соткана душа русской интеллигенціи, какъ и вся русская жизнь, и противорѣчивыя чувства въ себѣ возбуждаетъ. Нельзя ее не любить, и нельзя отъ нея не отталкиваться. На ряду съ чертами отрицательными, представляющими собою симптомъ некультурности, исторической незрѣлости и заставляющими стремиться къ преодолѣнію интеллигенціи, въ страдальческомъ ея обликѣ просвѣчиваютъ черты духовной красоты, которыя дѣлаютъ ее похожей на какой-то совсѣмъ особый, дорогой и нѣжный цвѣтокъ, взращенный нашей суровой исторіей; какъ будто и сама она есть тотъ „красный цвѣтокъ“, напитавшійся слезъ и крови, который видѣлся одному изъ благороднѣйшихъ ея представителей, великому сердцемъ Гаршину.
Рядомъ съ антихристовымъ началомъ въ этой интеллигенціи чувствуются и высшія религіозныя потенціи, новая историческая плоть, ждущая своего одухотворенія. Это напряженное исканіе Града Божія, стремленіе къ исполненію воли Божіей на землѣ, какъ на небѣ, глубоко отличаются отъ влеченія мѣщанской культуры къ прочному земному благополучію. Уродливый интеллигентскій максимализмъ съ его практической непригодностью есть слѣдствіе религіознаго извращенія, но онъ можетъ быть побѣжденъ религіознымъ оздоровленіемъ.
Религіозна природа русской интеллигенціи. Достоевскій въ „Бѣсахъ“ сравнивалъ Россію и, прежде всего, ея интеллигенцію съ евангельскимъ бѣсноватымъ, который былъ исцѣленъ только Христомъ и могъ найти здоровье и возстановленіе силъ лишь у ногъ Спасителя. Это сравненіе остается въ силѣ и теперь. Легіонъ бѣсовъ вошелъ въ гигантское тѣло Россіи и сотрясаетъ его въ конвульсіяхъ, мучитъ и калѣчитъ. Только религіознымъ подвигомъ, незримымъ, но великимъ возможно излѣчить ее, освободить отъ этого легіона. Интеллигенція отвергла Христа, она отвернулась отъ Его лика, исторгла изъ сердца своего Его образъ, лишила себя внутренняго свѣта жизни, и платится, вмѣстѣ съ своею родиной, за эту измѣну, за это религіозное самоубійство. Но странно,—она не въ силахъ забыть объ этой сердечной ранѣ, возстановить душевное равновѣсіе, успокоиться послѣ произведеннаго надъ собой опустошенія. Отказавшись отъ Христа, она носитъ печать Его на сердцѣ своемъ и мечется въ безсознательной тоскѣ по Немъ, не зная утоленія своей жаждѣ духовной. И эта мятущаяся тревога, эта нездѣшняя мечта о нездѣшней правдѣ кладетъ на нее свой особый отпечатокъ, дѣлаетъ ее такой странной, изступленной, неуравновѣшенной, какъ бы одержимой. Какъ та прекрасная Суламита, потерявшая своего жениха: на ложѣ своемъ ночью, по улицамъ и площадямъ искала она того, кого любила душа ея, спрашивала у стражей градскихъ, не видали ли они ея возлюбленнаго, но стражи, обходящіе городъ, вмѣсто отвѣта, только избивали и ранили ее (Пѣснь пѣсней, 3,1—31; 4,1). А между тѣмъ, Возлюбленный, Тотъ, о Комъ тоскуетъ душа ея, близокъ. Онъ стоитъ и стучится въ это сердце, гордое, непокорное, интеллигентское сердце… Будетъ ли когда-нибудь услышанъ стукъ Его?..
Примѣчанія
править- ↑ Въ очеркѣ „Религія и интеллигенція“ (Русская Мысль, 1908. III; изданъ и отдѣльно.
- ↑ Ср. объ этомъ мой очеркъ „Душевная драма Герцена“ въ сборникѣ „Отъ марксизма къ идеализму“ и въ отдѣльномъ изданіи.
- ↑ Возможен пропуск слова или двух — в книге это место замято. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Рознь наблюдается, конечно, и въ исторіи христіанскихъ и иныхъ религіозныхъ сектъ и исповѣданій. До извѣстной степени здѣсь наблюдается психологія героизма, но эти распри имѣютъ однако и свои спеціальныя причины, съ нею несвязанныя.
- ↑ Нѣтъ нужды показывать, насколько эта атеистическая эсхатологія отличается отъ христіанской эсхатологіи.
- ↑ Пэдократія—господство дѣтей.
- ↑ Разоблаченія, связанныя съ именемъ Азефа, раскрыли, какъ далеко можетъ итти при героическомъ максимализмѣ эта неразборчивость въ средствахъ, при которой перестаешь уже различать, гдѣ кончается революціонеръ и начинается охранникъ или провокаторъ.
- ↑ Карлейль въ своей книгѣ „Герои и героическое въ исторіи“ подъ именемъ героизма описываетъ духовный складъ, который, по принятой нами терминологіи, приближается къ типу подвижничества и, во всякомъ случаѣ, значительно отличается отъ атеистическаго героизма.
- ↑ Собр. соч. Ѳ. М. Достоевскаго, изд. 6-е, т. XII, стр. 425.
- ↑ Конечно, все допускаетъ поддѣлку и искаженіе, и именемъ смиренія прикрываются и прикрывались черты, на самомъ дѣлѣ ничего общаго съ нимъ не имѣющія, въ частности—трусливое и лицемѣрное низпопоклонство (также точно, какъ интеллигентскимъ героизмомъ и революціонностью прикрывается нерѣдко распущенность и хулиганство). Чѣмъ выше добродѣтель, тѣмъ злѣе ея каррикатуры и искаженіе. Но не по нимъ же слѣдуетъ судить о существѣ ея.
- ↑ Бѣлинскій писалъ въ знаменитомъ письмѣ своемъ къ Гоголю, этомъ пламенномъ и классическомъ выраженіи интеллигентскаго настроенія: «что вы нашли общаго между Христомъ и какою-нибудь, а тѣмъ болѣе православною церковью? Онъ первый возвѣстилъ людямъ ученіе свободы, равенства и братства и мученичествомъ запечатлѣлъ, утвердилъ истину своего ученія… Но смыслъ Христова ученія открытъ философскимъ движеніемъ прошлаго вѣка“. (В. Г. Бѣлинскій. Письмо къ Гоголю. Съ предисловіемъ С. А. Венгерова. С.-П.Б. 1905, стр. 13).
- ↑ Я беру всѣ эти вопросы въ ихъ психологической постановкѣ, оставляя въ сторонѣ разсмотрѣніе ихъ по существу.
- ↑ Post-scriptum pro domo sua. По поводу суровой характеристики интеллигентскаго уклада души (гл. III—V) мнѣ можетъ быть сдѣланъ упрекъ, что я произношу здѣсь судъ надъ людьми самоотверженными, страдающими, гонимыми, по крайней мѣрѣ, я самъ не разъ задавался этимъ вопросомъ. Но независимо отъ того, сколь бы низко ни думалъ я о себѣ самомъ, я чувствую обязанность (хотя бы въ качествѣ общественнаго „послушанія“) сказать все, что я вижу, что лежитъ у меня на сердцѣ какъ итогъ всего пережитаго, перечувствованнаго, передуманнаго относительно интеллигенціи, это повелѣваетъ мнѣ чувство отвѣтственности и мучительная тревога и за интеллигенцію, и за Россію. Но при критикѣ духовнаго облика и идеаловъ интеллигенціи я отнюдь не имѣю въ виду судить отдѣльныхъ личностей, равно какъ, выставляя свой идеалъ, въ истинности котораго я убѣжденъ, я отнюдь не подразумѣваю при этомъ, чтобы самъ я къ нему больше другихъ приблизился. Да и можно ли чувствовать себя приблизившимся къ абсолютному идеалу?.. Но призывать къ нему, указывать его невидящимъ его не только можно, но и должно.
- ↑ О томъ своеобразномъ и зловѣщемъ выраженіи, которое онъ получилъ во время русско-японской войны, лучше умолчимъ, чтобы не растравлять этихъ жгучихъ и больныхъ воспоминаній.
- ↑ Въ своихъ примѣчаніяхъ къ „Основаніямъ политической экономіи“ Д. Ст. Милля.
- ↑ Поэтому и настоящее движеніе „неославизма“ остается пока принципіально необоснованнымъ.
- ↑ «Пусть въ нашемъ народѣ звѣрство и грѣхъ, но вотъ что въ немъ есть неоспоримо: это именно то, что онъ въ своемъ цѣломъ, по крайней мѣрѣ, никогда не принимаетъ и не захочетъ принять своего грѣха за правду… Грѣхъ есть дѣло преходящее, а Христосъ вѣчное. Народъ грѣшитъ и пакостится ежедневно, но въ лучшія минуты, въ Христовы минуты, онъ никогда въ правдѣ не ошибется. То именно и важно, во что народъ вѣритъ, какъ въ свою правду, въ чемъ ее полагаетъ, какъ ее представляетъ себѣ, что ставитъ своимъ лучшимъ желаніемъ, что возлюбилъ, чего проситъ у Бога, о чемъ молитвенно плачетъ. А идеалъ народа—Христосъ. А съ Христомъ, конечно, и просвѣщеніе, и въ высшія, роковыя минуты свои народъ нашъ всегда рѣшаетъ и рѣшалъ всякое общее всенародное дѣло свое всегда по-христіански» (Ѳ. М. Достоевскій, полн. собр. соч., изд. 6, т. XXI, 441). Интересно съ этимъ пониманіемъ души народной, которое Достоевскій раздѣляетъ съ крупнѣйшими русскими художниками и мыслителями, сопоставить интеллигентское воззрѣніе, выраженное въ цитированномъ уже письмѣ Бѣлинскаго: «Приглядитесь попристальнѣе и вы увидите, что это по натурѣ глубоко-атеистическій народъ. Въ немъ еще много суевѣрія, но нѣтъ и слѣда религіозности (sic)… мистическая экзальтація не въ его натурѣ; у него слишкомъ много для этого здраваго смысла, ясности и положительности въ умѣ и вотъ въ этомъ то, можетъ быть, огромность историческихъ судебъ его въ будущемъ“. (Письмо къ Гоголю, стр. 14).
- ↑ Компетентную и мастерскую характеристику нравственнаго значенія монастыря въ русской исторіи см. въ рѣчи проф. В. О. Ключевскаго „Благодатный воспитатель русскаго народнаго духа (преп. Сергій)“ (Троицкій цвѣтокъ, № 9). Ср. также В. А. Кожевниковъ „Христіанское подвижничество въ его прошломъ и настоящемъ“ (готов. къ печати).
- ↑ Мнѣ уже пришлось говорить объ этомъ въ очеркѣ «Интеллигенція и религія».
- ↑ Ср. характеристику казачества и Запорожья у проф. Ключевскаго. Курсъ русской исторіи. Часть III. М. 1908.
