центра вниманія на себя и свои обязанности, освобожденіе отъ фальшиваго самочувствія непризваннаго спасителя міра и неизбѣжно связанной съ нимъ гордости оздоровляетъ душу, наполняя ее чувствомъ здороваго христіанскаго смиренія. Къ этому духовному самоотреченію, къ жертвѣ своимъ гордымъ интеллигентскимъ „я“ во имя высшей святыни призывалъ Достоевскій русскую интеллигенцію въ своей пушкинской рѣчи: „Смирись, гордый человѣкъ, и прежде всего сломи свою гордость… Побѣдишь себя, усмиришь себя,—и станешь свободенъ, какъ никогда и не воображалъ себѣ, и начнешь великое дѣло и другихъ свободными сдѣлаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя“…[1].
Нѣтъ слова болѣе непопулярнаго въ интеллигентской средѣ, чѣмъ смиреніе, мало найдется понятій, которыя подвергались бы большему непониманію и извращенію, о которыя такъ легко могла бы точить зубы интеллигентская демагогія, и это, пожалуй, лучше всего свидѣтельствуетъ о духовной природѣ интеллигенціи, изобличаетъ ея горделивый, опирающійся на самообоженіе героизмъ. Въ то же время смиреніе есть, по единогласному свидѣтельству Церкви, первая и основная христіанская добродѣтель, но даже и внѣ христіанства оно есть качество весма цѣнное, свидѣтельствующее во всякомъ случаѣ о высокомъ уровнѣ духовнаго развитія. Легко понять и интеллигенту, что, напримѣръ, настоящій ученый, по мѣрѣ углубленія и расширенія своихъ знаній, лишь острѣе чувствуетъ бездну своего незнанія, такъ что успѣхи знанія сопровождаются для него увеличивающимся пониманіемъ своего незнанія, ростомъ интеллектуальнаго смиренія, какъ это и подтверждаютъ біографіи великихъ ученыхъ. И, наоборотъ, самоувѣренное самодовольство или надежда достигнуть своми силами полнаго удовлетворяющаго знанія есть вѣрный и непремѣнный симптомъ научной незрѣлости или просто молодости.
То же чувство глубокой неудовлетворенности своимъ творчествомъ, несоотвѣтствіе его идеаламъ красоты, задачамъ искуства, отличаетъ и настоящаго художника, для котораго трудъ его неизбѣжно становится мукой, хотя въ немъ онъ только и
- ↑ Собр. соч. Ѳ. М. Достоевскаго, изд. 6-е, т. XII, стр. 425.
центра внимания на себя и свои обязанности, освобождение от фальшивого самочувствия непризванного спасителя мира и неизбежно связанной с ним гордости оздоровляет душу, наполняя ее чувством здорового христианского смирения. К этому духовному самоотречению, к жертве своим гордым интеллигентским «я» во имя высшей святыни призывал Достоевский русскую интеллигенцию в своей пушкинской речи: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость… Победишь себя, усмиришь себя, — и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя»…[1].
Нет слова более непопулярного в интеллигентской среде, чем смирение, мало найдётся понятий, которые подвергались бы большему непониманию и извращению, о которые так легко могла бы точить зубы интеллигентская демагогия, и это, пожалуй, лучше всего свидетельствует о духовной природе интеллигенции, изобличает её горделивый, опирающийся на самообожение героизм. В то же время смирение есть, по единогласному свидетельству Церкви, первая и основная христианская добродетель, но даже и вне христианства оно есть качество весьма ценное, свидетельствующее во всяком случае о высоком уровне духовного развития. Легко понять и интеллигенту, что, например, настоящий учёный, по мере углубления и расширения своих знаний, лишь острее чувствует бездну своего незнания, так что успехи знания сопровождаются для него увеличивающимся пониманием своего незнания, ростом интеллектуального смирения, как это и подтверждают биографии великих учёных. И, наоборот, самоуверенное самодовольство или надежда достигнуть своими силами полного удовлетворяющего знания есть верный и непременный симптом научной незрелости или просто молодости.
То же чувство глубокой неудовлетворённости своим творчеством, несоответствие его идеалам красоты, задачам искусства, отличает и настоящего художника, для которого труд его неизбежно становится мукой, хотя в нём он только и
- ↑ Собр. соч. Ф. М. Достоевского, изд. 6-е, т. XII, стр. 425.
