дико и чуждо, какъ и смиреніе. Вся сила грѣха, мучительная его тяжесть, всесторонность и глубина его вліянія на всю человѣческую жизнь, словомъ—вся трагедія грѣховнаго состоянія человѣка, исходъ изъ которой въ предвѣчномъ планѣ Божіемъ могла дать только Голгоѳа, все это остается внѣ поля сознанія интеллигенціи, находящейся какъ бы въ религіозномъ дѣтствѣ, не выше грѣха, но ниже его сознанія. Она увѣровала, вмѣстѣ съ Руссо и со всѣмъ просвѣтительствомъ, что естественный человѣкъ добръ по природѣ своей, и что ученіе о первородномъ грѣхѣ и коренной порчѣ человѣческой природы есть суевѣрный миѳъ, который не имѣетъ ничего соотвѣтствующаго въ нравственномъ опытѣ. Поэтому вообще никакой особой заботы о культурѣ личности (о столь презрѣнномъ „самоусовершествованіи“) быть не можетъ и не должно, а вся энергія должна быть цѣликомъ расходуема на борьбу за улучшеніе среды. Объявляя личность всецѣло ея продуктомъ, этой же самой личности предлагаютъ и улучшать эту среду, подобно барону Мюнхгаузену, вытаскивающему себя изъ болота за волосы.
Этимъ отсутствіемъ чувства грѣха и хотя бы нѣкоторой робости предъ нимъ объясняются многія черты душевнаго и жизненнаго уклада интеллигенціи, и—увы!—многія печальныя стороны и событія нашей революціи, а равно и наступившаго послѣ нея духовнаго маразма. Многими пикантными кушаньями со стола западной цивилизаціи кормила и кормитъ себя наша интеллигенція, въ конецъ разстраивая свой и безъ того испорченный желудокъ; не пора ли вспомнить о простой, грубой, но безусловно здоровой и питательной пищѣ, о старомъ Моисеевомъ десятословіи, чтобы потомъ дойти и до Новаго Завѣта!..
Героическій максимализмъ цѣликомъ проэцируется во внѣ, въ достиженіи внѣшнихъ цѣлей; относительно личной жизни, внѣ героическаго акта и всего съ нимъ связаннаго, онъ оказывается минимализмомъ, т.-е. просто оставляетъ ее внѣ своего вниманія. Отсюда и проистекаетъ непригодность его для выработки устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своихъ ногахъ, а не на волнѣ общественной истерики, которая затѣмъ смѣняется упадкомъ.
дико и чуждо, как и смирение. Вся сила греха, мучительная его тяжесть, всесторонность и глубина его влияния на всю человеческую жизнь, словом — вся трагедия греховного состояния человека, исход из которой в предвечном плане Божием могла дать только Голгофа, всё это остаётся вне поля сознания интеллигенции, находящейся как бы в религиозном детстве, не выше греха, но ниже его сознания. Она уверовала, вместе с Руссо и со всем просветительством, что естественный человек добр по природе своей, и что учение о первородном грехе и коренной порче человеческой природы есть суеверный миф, который не имеет ничего соответствующего в нравственном опыте. Поэтому вообще никакой особой заботы о культуре личности (о столь презренном «самоусовершествовании») быть не может и не должно, а вся энергия должна быть целиком расходуема на борьбу за улучшение среды. Объявляя личность всецело её продуктом, этой же самой личности предлагают и улучшать эту среду, подобно барону Мюнхгаузену, вытаскивающему себя из болота за волосы.
Этим отсутствием чувства греха и хотя бы некоторой робости пред ним объясняются многие черты душевного и жизненного уклада интеллигенции, и — увы! — многие печальные стороны и события нашей революции, а равно и наступившего после неё духовного маразма. Многими пикантными кушаньями со стола западной цивилизации кормила и кормит себя наша интеллигенция, вконец расстраивая свой и без того испорченный желудок; не пора ли вспомнить о простой, грубой, но безусловно здоровой и питательной пище, о старом Моисеевом десятословии, чтобы потом дойти и до Нового Завета!..
Героический максимализм целиком проецируется вовне, в достижении внешних целей; относительно личной жизни, вне героического акта и всего с ним связанного, он оказывается минимализмом, т. е. просто оставляет её вне своего внимания. Отсюда и проистекает непригодность его для выработки устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своих ногах, а не на волне общественной истерики, которая затем сменяется упадком.
