религіозности, иногда приближающіяся даже къ христіанской. Свойства эти воспитывались, прежде всего, ея внѣшними историческими судьбами, съ одной стороны, правительственными преслѣдованіями, создававшими въ ней самочувствіе мученичества и исповѣдничества, съ другой—насильственной оторванностью отъ жизни, развивавшей мечтательность, иногда прекраснодушіе, утопизмъ вообще недостаточное чувство дѣйствительности. Въ связи съ этимъ находится та ея черта, что ей остается психологически чуждымъ—хотя, впрочемъ, можетъ быть, только пока—прочно сложившійся, „мѣщанскій“ укладъ жизни Зап. Европы, съ его повседневными добродѣтелями, съ его трудовымъ интенсивнымъ хозяйствомъ, но и съ его безкрылостью, ограниченностью. Классическое выраженіе духовнаго столкновенія русскаго интеллигента съ европейскимъ мѣщанствомъ мы имѣемъ въ сочиненіяхъ Герцена[1]. Сродныя настроенія не разъ выражались и въ новѣйшей русской литературѣ. Законченность, прикрѣпленность къ землѣ, духовная ползучесть этого быта претитъ русскому интеллигенту, хотя всѣ мы знаемъ, насколько ему нужно учиться, по крайней мѣрѣ, техникѣ жизни и труда у западнаго человѣка. Въ свою очередь, и западной буржуазіи отвратительна и непонятна эта бродячая Русь, эмигрантская вольница, питающаяся еще вдохновеніями Стеньки Разина и Емельки Пугачева, хотя бы и переведенными на современный языкъ, и въ послѣдніе революціонные годы этотъ духовный антагонизмъ достигъ, повидимому, наибольшаго напряженія.
Если мы попробуемъ разложить эту „антибуржуазность“ русской интеллигенціи, то она окажется mixtum compositum, составленнымъ изъ очень различныхъ элементовъ. Есть здѣсь и доля наслѣдственнаго барства, свободнаго въ рядѣ поколѣній отъ заботъ о хлѣбѣ насущномъ и вообще отъ будничной, „мѣщанской“ стороны жизни. Есть значительная доза просто некультурности, непривычки къ упорному, дисциплинированному труду и размѣренному укладу жизни. Но есть, несомнѣнно,
- ↑ Ср. объ этомъ мой очеркъ „Душевная драма Герцена“ въ сборникѣ „Отъ марксизма къ идеализму“ и въ отдѣльномъ изданіи.
религиозности, иногда приближающиеся даже к христианской. Свойства эти воспитывались, прежде всего, её внешними историческими судьбами, с одной стороны, правительственными преследованиями, создававшими в ней самочувствие мученичества и исповедничества, с другой — насильственной оторванностью от жизни, развивавшей мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм вообще недостаточное чувство действительности. В связи с этим находится та её черта, что ей остаётся психологически чуждым — хотя, впрочем, может быть, только пока — прочно сложившийся, «мещанский» уклад жизни Зап. Европы, с его повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью. Классическое выражение духовного столкновения русского интеллигента с европейским мещанством мы имеем в сочинениях Герцена[1]. Сродные настроения не раз выражались и в новейшей русской литературе. Законченность, прикреплённость к земле, духовная ползучесть этого быта претит русскому интеллигенту, хотя все мы знаем, насколько ему нужно учиться, по крайней мере, технике жизни и труда у западного человека. В свою очередь, и западной буржуазии отвратительна и непонятна эта бродячая Русь, эмигрантская вольница, питающаяся ещё вдохновениями Стеньки Разина и Емельки Пугачева, хотя бы и переведёнными на современный язык, и в последние революционные годы этот духовный антагонизм достиг, по-видимому, наибольшего напряжения.
Если мы попробуем разложить эту «антибуржуазность» русской интеллигенции, то она окажется mixtum compositum, составленным из очень различных элементов. Есть здесь и доля наследственного барства, свободного в ряде поколений от забот о хлебе насущном и вообще от будничной, «мещанской» стороны жизни. Есть значительная доза просто некультурности, непривычки к упорному, дисциплинированному труду и размеренному укладу жизни. Но есть, несомненно,
- ↑ Ср. об этом мой очерк «Душевная драма Герцена» в сборнике «От марксизма к идеализму» и в отдельном издании.
