такъ деспотически, какъ у насъ, а наше общественное мнѣніе уже три четверти вѣка неподвижно зиждется на признаніи этого верховнаго принципа: думать о своей личности—эгоизмъ, непристойность; настоящій человѣкъ лишь тотъ, кто думаетъ объ общественномъ, интересуется вопросами общественности, работаетъ на пользу общую. Число интеллигентовъ, практически осуществлявшихъ эту программу, и у насъ, разумѣется, было ничтожно, но святость знамени признавали всѣ, и кто не дѣлалъ, тотъ все-таки платонически признавалъ единственно спасающимъ это дѣланіе и тѣмъ уже совершенно освобождался отъ необходимости дѣлать что-нибудь другое, такъ что этотъ принципъ, превращавшійся у настоящихъ дѣлателей въ ихъ личную вѣру и тѣмъ дѣйствительно спасавшій ихъ, для всей остальной огромной массы интеллигентовъ являлся источникомъ великаго разврата, оправдывая въ ихъ глазахъ фактическое отсутствіе въ ихъ жизни всякаго идеалистическаго дѣланія.
И вотъ, люди совершенно притерпѣлись въ такому положенію вещей, и никому не приходитъ на мысль, что нельзя человѣку жить вѣчно снаружи, что именно отъ этого мы и больны субъективно, и въ дѣйствіяхъ безсильны. Всю работу сознанія или дѣйствительно направляли вонъ изъ себя, на внѣшній міръ, или дѣлали видъ, что направляютъ туда,—во всякомъ случаѣ внутрь не обращали, и стали мы всѣ калѣками, съ глубокимъ расколомъ между нашимъ подлиннымъ „я“ и нашимъ сознаніемъ. Внутри у насъ попрежнему клубятся туманы, нами судорожно движутъ слѣпыя, связанныя, хаотическія силы, а сознаніе, оторванное отъ почвы, безплодно расцвѣтаетъ пустоцвѣтомъ. Есть, разумѣется, какой-то слабый свѣтъ и въ нашей ежедневной жизни,—безъ этого невозможно существовать,—но онъ мерцаетъ самъ собою, не мы активно блюдемъ его, и все въ насъ случайно. Съ каждымъ поколѣніемъ чувственная личность русскаго интеллигента измѣнялась, съ элементарной силою пробивались въ ней новыя потребности,—и онѣ, конечно, устремлялись въ жизнь и утверждались весьма энергично, но сознаніе считало унизительнымъ для себя присматриваться къ нимъ, и вся эта работа истинно-творческаго, органическаго обновленія жизни совершалась чисто стихійно, внѣ контроля
так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже три четверти века неподвижно зиждется на признании этого верховного принципа: думать о своей личности — эгоизм, непристойность; настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на пользу общую. Число интеллигентов, практически осуществлявших эту программу, и у нас, разумеется, было ничтожно, но святость знамени признавали все, и кто не делал, тот всё-таки платонически признавал единственно спасающим это делание и тем уже совершенно освобождался от необходимости делать что-нибудь другое, так что этот принцип, превращавшийся у настоящих делателей в их личную веру и тем действительно спасавший их, для всей остальной огромной массы интеллигентов являлся источником великого разврата, оправдывая в их глазах фактическое отсутствие в их жизни всякого идеалистического делания.
И вот, люди совершенно притерпелись в такому положению вещей, и никому не приходит на мысль, что нельзя человеку жить вечно снаружи, что именно от этого мы и больны субъективно, и в действиях бессильны. Всю работу сознания или действительно направляли вон из себя, на внешний мир, или делали вид, что направляют туда, — во всяком случае внутрь не обращали, и стали мы все калеками, с глубоким расколом между нашим подлинным «я» и нашим сознанием. Внутри у нас по-прежнему клубятся туманы, нами судорожно движут слепые, связанные, хаотические силы, а сознание, оторванное от почвы, бесплодно расцветает пустоцветом. Есть, разумеется, какой-то слабый свет и в нашей ежедневной жизни, — без этого невозможно существовать, — но он мерцает сам собою, не мы активно блюдём его, и всё в нас случайно. С каждым поколением чувственная личность русского интеллигента изменялась, с элементарной силою пробивались в ней новые потребности, — и они, конечно, устремлялись в жизнь и утверждались весьма энергично, но сознание считало унизительным для себя присматриваться к ним, и вся эта работа истинно творческого, органического обновления жизни совершалась чисто стихийно, вне контроля
