гаръ гражданственности Толстой славилъ мудрую „глупость“ Каратаева и Кутузова, Достоевскій изучалъ „подполье“, Тютчевъ пѣлъ о первозданномъ хаосѣ, Фетъ—о любви и вѣчности. Но за ними никто не пошелъ. Интеллигенція рукоплескала имъ, потому что ужъ очень хорошо они пѣли, но оставалась непоколебимой. Больше того, въ лицѣ своихъ духовныхъ вождей—критиковъ и публицистовъ—она творила партійный судъ надъ свободной истиной творчества и выносила приговоры; Тютчеву—на невниманіе, Фету—на посмѣяніе, Достоевскаго объявляла реакціоннымъ, Чехова индифферентнымъ, и пр. Художественной правдѣ, какъ и жизненной, мѣшала проникнуть въ души закоренѣлая предвзятость сознанія.
Личностей не было—была однородная масса, потому что каждая личность духовно оскоплялась уже на школьной скамьѣ. Откуда было взяться яркимъ индивидуальностямъ, когда единственное, что создаетъ личное своеобразіе и силу—сочетаніе свободно раскрывшейся чувственности съ самосознаніемъ—отсутствовало? Формализмъ сознанія—лучшее нивеллирующее средство въ мірѣ. За все время господства у насъ общественности яркія фигуры можно было встрѣтить у насъ только среди революціонеровъ, и это потому, что активное революціонерство было у насъ подвижничествомъ, т.-е. требвало отъ человѣка огромной домашней работы сознанія надъ личностью, въ видѣ внутренняго отреченія отъ дорогихъ связей, отъ надеждъ на личное счастье, отъ самой жизни; неудивительно, что человѣкъ, одержавшій внутри себя такую великую побѣду, былъ внѣшне ярокъ и силенъ. А масса интеллигенціи была безлична, со всѣми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью.
Могла ли эта кучка искалѣченныхъ душъ остаться близкой народу? Въ немъ мысль, поскольку она вообще работаетъ, несомнѣнно работаетъ существенно—объ этомъ свидѣтельствуютъ всѣ, кто добросовѣстно изучалъ его, и больше всѣхъ—Глѣбъ Успенскій. Сказать, что народъ насъ не понимаетъ и ненави-
гар гражданственности Толстой славил мудрую «глупость» Каратаева и Кутузова, Достоевский изучал «подполье», Тютчев пел о первозданном хаосе, Фет — о любви и вечности. Но за ними никто не пошёл. Интеллигенция рукоплескала им, потому что уж очень хорошо они пели, но оставалась непоколебимой. Больше того, в лице своих духовных вождей — критиков и публицистов — она творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры; Тютчеву — на невнимание, Фету — на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, Чехова индифферентным, и пр. Художественной правде, как и жизненной, мешала проникнуть в души закоренелая предвзятость сознания.
Личностей не было — была однородная масса, потому что каждая личность духовно оскоплялась уже на школьной скамье. Откуда было взяться ярким индивидуальностям, когда единственное, что создаёт личное своеобразие и силу — сочетание свободно раскрывшейся чувственности с самосознанием — отсутствовало? Формализм сознания — лучшее нивелирующее средство в мире. За всё время господства у нас общественности яркие фигуры можно было встретить у нас только среди революционеров, и это потому, что активное революционерство было у нас подвижничеством, т. е. требовало от человека огромной домашней работы сознания над личностью, в виде внутреннего отречения от дорогих связей, от надежд на личное счастье, от самой жизни; неудивительно, что человек, одержавший внутри себя такую великую победу, был внешне ярок и силён. А масса интеллигенции была безлична, со всеми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью.
Могла ли эта кучка искалеченных душ остаться близкой народу? В нём мысль, поскольку она вообще работает, несомненно работает существенно — об этом свидетельствуют все, кто добросовестно изучал его, и больше всех — Глеб Успенский. Сказать, что народ нас не понимает и ненави-
