которою больше всего и былъ вызванъ отрывъ сознанія отъ личности. Центръ жизни перемѣстился въ гипертрофированный органъ. Съ перваго пробужденія сознательной мысли интеллигентъ становился рабомъ политики, только о ней думалъ, читалъ и спорилъ, ее одну искалъ во всемъ—въ чужой личности, какъ и въ искусствѣ, и проживалъ жизнь настоящимъ узникомъ, не видя Божьяго свѣта. Такъ образовался круговоротъ: чѣмъ больше люди уходили въ общественность, тѣмъ больше калѣчилось ихъ сознаніе, а чѣмъ больше оно калѣчилось, тѣмъ жаднѣе оно бросалось на общественность. Въ юности дѣйствовалъ общій примѣръ, общественное мнѣніе, а съ годами мысль уже настолько привыкала жить не дома, что ей больше ничего не оставалось, какъ толкаться на площади, хотя бы она сама тамъ ничего не дѣлала, а только слушала изъ-за чужихъ спинъ или даже и вовсе но слушала. Одинъ работалъ въ политикѣ—и велъ пропаганду между рабочими; другой съ увлеченіемъ читалъ Лаврова,—этотъ хоть слушалъ, а большинство—люди Чехова—просто коптили небо, не смѣя, да и не умѣя войти въ себя, или даже просто жить непринужденно.
Казалось бы, насъ могла исцѣлить великая литература, выросшая у насъ въ эти годы. Она не была связана нашими духовными путами. Истинный художникъ прежде всего внутренно независимъ, ему не предпишешь ни узкой области интересовъ, ни внѣшней точки зрѣнія: онъ свободно воспринимаетъ всю полноту явленій и всю полноту собственныхъ переживаній. Свободны были и наши великіе художники, и, естественно, чѣмъ подлиннѣе былъ талантъ, тѣмъ ненавистнѣе были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, такъ что силу художественнаго генія у насъ почти безошибочно можно было измѣрять степенью его ненависти къ интеллигенціи: достаточно назвать геніальнѣйшихъ—Л. Толстого и Достоевскаго, Тютчева и Фета. И развѣ не стыдно знать, что наши лучшіе люди смотрѣли на насъ съ отвращеніемъ и отказывались благословить наше дѣло? Они звали насъ на иные пути—изъ нашей духовной тюрьмы на свободу широкаго міра; въ глубину нашего духа, въ постиженіе вѣчныхъ тайнъ. То, чѣмъ жила интеллигенція, для нихъ словно не существовало; въ самый раз-
которою больше всего и был вызван отрыв сознания от личности. Центр жизни переместился в гипертрофированный орган. С первого пробуждения сознательной мысли интеллигент становился рабом политики, только о ней думал, читал и спорил, её одну искал во всём — в чужой личности, как и в искусстве, и проживал жизнь настоящим узником, не видя Божьего света. Так образовался круговорот: чем больше люди уходили в общественность, тем больше калечилось их сознание, а чем больше оно калечилось, тем жаднее оно бросалось на общественность. В юности действовал общий пример, общественное мнение, а с годами мысль уже настолько привыкала жить не дома, что ей больше ничего не оставалось, как толкаться на площади, хотя бы она сама там ничего не делала, а только слушала из-за чужих спин или даже и вовсе но слушала. Один работал в политике — и вёл пропаганду между рабочими; другой с увлечением читал Лаврова, — этот хоть слушал, а большинство — люди Чехова — просто коптили небо, не смея, да и не умея войти в себя, или даже просто жить непринуждённо.
Казалось бы, нас могла исцелить великая литература, выросшая у нас в эти годы. Она не была связана нашими духовными путами. Истинный художник прежде всего внутренне независим, ему не предпишешь ни узкой области интересов, ни внешней точки зрения: он свободно воспринимает всю полноту явлений и всю полноту собственных переживаний. Свободны были и наши великие художники, и, естественно, чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших — Л. Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши лучшие люди смотрели на нас с отвращением и отказывались благословить наше дело? Они звали нас на иные пути — из нашей духовной тюрьмы на свободу широкого мира; в глубину нашего духа, в постижение вечных тайн. То, чем жила интеллигенция, для них словно не существовало; в самый раз-
