гомерическая неаккуратность въ личной жизни, грязь и хаосъ въ брачныхъ и вообще половыхъ отношеніяхъ, наивная недобросовѣстность въ работѣ, въ общественныхъ дѣлахъ необузданная склонность къ деспотизму и совершенное отсутствіе уваженія къ чужой личности, передъ властью—то гордый вызовъ, то покладливость,—не коллективная, я не о ней говорю,—а личная.
А въ это время сознаніе, оторванное отъ своего естественнаго дѣла, вело нездоровую, призрачную жизнь. Чѣмъ меньше оно тратило энергіи на устроеніе личности, тѣмъ дѣятельнѣе оно наполняло себя истиной,—всевозможными истинами; нужными и ненужными. Утративъ чутье органическихъ потребностей воли, оно не имѣло собственнаго русла. Не поразительно ли, что исторія нашей общественной мысли дѣлится не на этапы внутренняго развитія, а на періоды господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизмъ, гегеліанство, сенъ-симонизмъ, фурьеризмъ, позитивизмъ, марксизмъ, ницшеанство, неокантіанство, Махъ, Авонаріусъ, анархизмъ,—что ни этапъ, то иностранное имя. Наше сознаніе въ массѣ не вырабатывало для себя своихъ жизненныхъ цѣнностей и не переоцѣнивало ихъ постепенно, какъ это было на Западѣ; поэтому у насъ и въ поминѣ не было своей, національной эволюціи мысли; въ праздной, хотя и святой жаждѣ истины, мы просто хватали то, что каждый разъ для себя создавала западная мысль, и носились съ этимъ даромъ до новаго, лучшаго подарка. И, напротивъ, та истина, которую добывали—конечно, въ личной работѣ сознанія—наши лучшіе умы,—Чаадаевъ, славянофилы, Достоевскій,—мы не дорожили ею, не умѣя распознать въ ней элементъ національной самобытности,—все это потому, что наше сознаніе было лишено существенности, которая дается ему только непрестаннымъ общеніемъ съ волею.
Такое безплотное мышленіе не можетъ остаться здоровымъ. Какъ только прекратится живое кровообращеніе между сознаніемъ и волею, мысль хирѣетъ и поражается болѣзнями, неизмѣнно однѣми и тѣми же у всѣхъ людей и во всѣ времена. Раньше всего и всего неизбѣжнѣе наступаетъ то общее конституціонное разстройство сознанія, которое называется позитивиз-
гомерическая неаккуратность в личной жизни, грязь и хаос в брачных и вообще половых отношениях, наивная недобросовестность в работе, в общественных делах необузданная склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности, перед властью — то гордый вызов, то покладливость, — не коллективная, я не о ней говорю, — а личная.
А в это время сознание, оторванное от своего естественного дела, вело нездоровую, призрачную жизнь. Чем меньше оно тратило энергии на устроение личности, тем деятельнее оно наполняло себя истиной, — всевозможными истинами; нужными и ненужными. Утратив чутьё органических потребностей воли, оно не имело собственного русла. Не поразительно ли, что история нашей общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизм, гегелианство, сен-симонизм, фурьеризм, позитивизм, марксизм, ницшеанство, неокантианство, Мах, Авонариус, анархизм, — что ни этап, то иностранное имя. Наше сознание в массе не вырабатывало для себя своих жизненных ценностей и не переоценивало их постепенно, как это было на Западе; поэтому у нас и в помине не было своей, национальной эволюции мысли; в праздной, хотя и святой жажде истины, мы просто хватали то, что каждый раз для себя создавала западная мысль, и носились с этим даром до нового, лучшего подарка. И, напротив, та истина, которую добывали — конечно, в личной работе сознания — наши лучшие умы, — Чаадаев, славянофилы, Достоевский, — мы не дорожили ею, не умея распознать в ней элемент национальной самобытности, — всё это потому, что наше сознание было лишено существенности, которая даётся ему только непрестанным общением с волею.
Такое бесплотное мышление не может остаться здоровым. Как только прекратится живое кровообращение между сознанием и волею, мысль хиреет и поражается болезнями, неизменно одними и теми же у всех людей и во все времена. Раньше всего и всего неизбежнее наступает то общее конституционное расстройство сознания, которое называется позитивиз-
