момъ. Въ нормальной жизни духа позитивизмъ, какъ міровоззрѣніе, невозможенъ. Когда сознаніе обращено внутрь, когда оно работаетъ надъ личностью,—оно здѣсь, въ ежеминутномъ соприкосновеніи съ ирраціональными элементами духа, непрерывно общается съ міровой сущностью, ибо чрезъ всѣ личныя воли циркулируетъ единая космическая воля; и тогда оно по необходимости мистично, т.-е. религіозно, и никакая ученость не убѣдитъ его въ противномъ; оно знаетъ безконечность непосредственнымъ знаніемъ, и это знаніе становится его второй природой, неизмѣннымъ методомъ всей его дѣятельности. Но когда сознаніе оторвалось отъ своей почвы, чутье мистическаго тотчасъ замираетъ въ немъ и Богъ постепенно вывѣтривается изъ всѣхъ его идей; его дѣятельность становится какой-то фантастической игрой, и каждый его разсчетъ тогда невѣренъ и неосуществимъ въ дѣйствительности, все равно, какъ если бы архитекторъ вздумалъ чертить планы, не считаясь съ закономъ перспективы или со свойствами матеріи. Именно это случилось съ русской интеллигенціей. Исторія нашей публицистики, начиная послѣ Бѣлинскаго, въ смыслѣ жизненнаго разумѣнія—сплошной кошмаръ. Смѣшно и страшно сказать: она дѣлала всѣ свои выкладки съ такимъ разсчетомъ, какъ будто весь міръ, всѣ вещи и всѣ человѣческія души созданы и ведутся по правиламъ человѣческой логики, но только не достаточно цѣлесообразно, такъ что нашимъ разумомъ мы можемъ до конца постигнуть законы міровой жизни, можемъ ставить міру временныя цѣли (общей цѣли нѣтъ, такъ какъ нашъ разумъ ея не видитъ), можемъ реально измѣнять природу вещей, и т. д. Непонятнымъ кажется, какъ могли цѣлыя поколѣнія жить въ такомъ чудовищномъ заблужденіи; вѣдь и они чувствовали ирраціонально, и они видѣли передъ собой чудо бытія, видѣли смерть и сами ее ждали.—Но они не думали о своихъ чувствахъ, не смотрѣли на Божій міръ: ихъ мысль жила самодовлѣющей жизнью—комбинировала свои обезкровленныя идеи.
И тутъ образовался заколдованный кругъ. Такъ какъ сознанію все же необходимъ какой-нибудь матеріалъ, надъ которымъ оно могло бы работать, то этимъ матеріаломъ для мышленія русской интеллигенціи явилась та самая общественность,
мом. В нормальной жизни духа позитивизм, как мировоззрение, невозможен. Когда сознание обращено внутрь, когда оно работает над личностью, — оно здесь, в ежеминутном соприкосновении с иррациональными элементами духа, непрерывно общается с мировой сущностью, ибо чрез все личные воли циркулирует единая космическая воля; и тогда оно по необходимости мистично, т. е. религиозно, и никакая ученость не убедит его в противном; оно знает бесконечность непосредственным знанием, и это знание становится его второй природой, неизменным методом всей его деятельности. Но когда сознание оторвалось от своей почвы, чутьё мистического тотчас замирает в нём и Бог постепенно выветривается из всех его идей; его деятельность становится какой-то фантастической игрой, и каждый его расчёт тогда неверен и неосуществим в действительности, всё равно, как если бы архитектор вздумал чертить планы, не считаясь с законом перспективы или со свойствами материи. Именно это случилось с русской интеллигенцией. История нашей публицистики, начиная после Белинского, в смысле жизненного разумения — сплошной кошмар. Смешно и страшно сказать: она делала все свои выкладки с таким расчётом, как будто весь мир, все вещи и все человеческие души созданы и ведутся по правилам человеческой логики, но только недостаточно целесообразно, так что нашим разумом мы можем до конца постигнуть законы мировой жизни, можем ставить миру временные цели (общей цели нет, так как наш разум её не видит), можем реально изменять природу вещей, и т. д. Непонятным кажется, как могли целые поколения жить в таком чудовищном заблуждении; ведь и они чувствовали иррационально, и они видели перед собой чудо бытия, видели смерть и сами её ждали. — Но они не думали о своих чувствах, не смотрели на Божий мир: их мысль жила самодовлеющей жизнью — комбинировала свои обескровленные идеи.
И тут образовался заколдованный круг. Так как сознанию всё же необходим какой-нибудь материал, над которым оно могло бы работать, то этим материалом для мышления русской интеллигенции явилась та самая общественность,
