Таковы мы были передъ революціей, такими же съ виду остаемся и теперь. Но уже задолго до революціи въ интеллигентской психикѣ начался глубокій переломъ.
Этотъ внутренній распадъ личности былъ до такой степени противоестественъ, такъ угнетала безпорядочность и грубость собственнаго быта, не руководимаго сознаніемъ, такъ изнурялся самый умъ вѣчнымъ раздраженіемъ отвлеченно-нравственной мысли, что человѣкъ не могъ оставаться здоровымъ. И дѣйствительно, средній интеллигентъ, не опьяненный активной политической дѣятельностью, чувствовалъ себя съ каждымъ годомъ все больнѣе. Уже въ половинѣ восьмидесятыхъ годовъ ему жилось очень плохо; въ длинной вереницѣ интеллигентскихъ типовъ, зарисованныхъ такимъ тонкимъ наблюдателемъ, какъ Чеховъ, едва ли найдется пять-шесть нормальныхъ человѣкъ. Наша интеллигенція на девять-десятыхъ поражена неврастеніей; между нами почти нѣтъ здоровыхъ людей,—все желчныя, угрюмыя, безпокойныя лица, искаженныя какой-то тайной неудовлотворенностью; всѣ недовольны, не то озлоблены, не то огорчены. То совпаденіе профессіи съ врожденными свойствами личности, которое дѣлаетъ работу плодотворной и даетъ удовлетвореніе человѣку, для насъ невозможно, потому что оно осуществляется только тогда, когда личность выражена въ сознаніи; и стоятъ люди на самыхъ святыхъ мѣстахъ, проклиная каждый свое постылое мѣсто, и работаютъ нехотя, кое-какъ. Мы заражаемъ другъ друга желчностью и сумѣли до такой степени насытить, кажется, самую атмосферу нашимъ неврастеническимъ отношеніемъ къ жизни, что свѣжій человѣкъ—напримѣръ, тѣ изъ насъ, кто долго жилъ за-границей—на первыхъ порахъ задыхается, попавъ въ нашу среду.
Такъ шло, все усиливаясь, до конца 90-хъ годовъ. Общественное мнѣніе, столь властное въ интеллигенціи, категорически увѣряло, что вся тяжесть жизни происходитъ отъ политическихъ причинъ: рухнетъ полицейскій режимъ, и тотчасъ вмѣстѣ со свободой воцарятся и здоровье, и бодрость. Настоя-
Таковы мы были перед революцией, такими же с виду остаёмся и теперь. Но уже задолго до революции в интеллигентской психике начался глубокий перелом.
Этот внутренний распад личности был до такой степени противоестествен, так угнетала беспорядочность и грубость собственного быта, не руководимого сознанием, так изнурялся самый ум вечным раздражением отвлечённо-нравственной мысли, что человек не мог оставаться здоровым. И действительно, средний интеллигент, не опьянённый активной политической деятельностью, чувствовал себя с каждым годом всё больнее. Уже в половине восьмидесятых годов ему жилось очень плохо; в длинной веренице интеллигентских типов, зарисованных таким тонким наблюдателем, как Чехов, едва ли найдётся пять-шесть нормальных человек. Наша интеллигенция на девять десятых поражена неврастенией; между нами почти нет здоровых людей, — всё желчные, угрюмые, беспокойные лица, искажённые какой-то тайной неудовлотворённостью; все недовольны, не то озлоблены, не то огорчены. То совпадение профессии с врождёнными свойствами личности, которое делает работу плодотворной и даёт удовлетворение человеку, для нас невозможно, потому что оно осуществляется только тогда, когда личность выражена в сознании; и стоят люди на самых святых местах, проклиная каждый своё постылое место, и работают нехотя, кое-как. Мы заражаем друг друга желчностью и сумели до такой степени насытить, кажется, самую атмосферу нашим неврастеническим отношением к жизни, что свежий человек — например, те из нас, кто долго жил за-границей — на первых порах задыхается, попав в нашу среду.
Так шло, всё усиливаясь, до конца 90-х годов. Общественное мнение, столь властное в интеллигенции, категорически уверяло, что вся тяжесть жизни происходит от политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас вместе со свободой воцарятся и здоровье, и бодрость. Настоя-
