щей болѣзни никто не подозрѣвалъ; всѣ слѣпо вѣрили этому утвержденію, снимавшему съ личности всякую вину. Это было одною изъ причинъ, придавшихъ надеждамъ на революцію характеръ религіознаго хиліазма. Измѣненіе политическаго строя, помимо своихъ прямыхъ результатовъ, должно было еще заднимъ числомъ оправдать прошлое интеллигенціи, осмыслить ея мучительное существованіе—и вмѣстѣ съ тѣмъ обновить личность, ставшую въ тягость самой себѣ. Интеллигентъ задыхался и думалъ, что задыхается только оттого, что связанъ. Это былъ жестокій самообманъ. Народу революція дѣйствительно могла дать все, что ему нужно для здоровой жизни: свободу самоопредѣленія и правовую обезпеченность. Но что дала бы политическая свобода намъ, интеллигенціи? Освобожденіе есть только снятіе оковъ, не больше; а снять цѣпи съ того, кто снѣдаемъ внутреннимъ недугомъ, еще не значитъ вернуть ему здоровье. Для насъ свобода имѣла бы лишь тотъ смыслъ, что поставила бы насъ въ болѣе благопріятныя условія для выздоровленія.
И потому я думаю, что неудача революціи принесла интеллигенціи почти всю ту пользу, которую могла бы принести ея удача. Этотъ ужасный ударъ потрясъ интеллигентскую душу до самыхъ основаній. Пока еще въ публицистикѣ шли споры о томъ, кто виноватъ, и партіи съ пѣной у рта уличали другъ друга въ ошибкахъ, за ихъ спиною произошло нѣчто неожиданное: слушатели понемногу разбрелись, оставляя спорщиковъ однихъ. Интеллигенція не мыслью, а всѣмъ существомъ поняла, что причина неудачи—не въ программахъ, и тактикѣ, а въ чемъ-то другомъ. Да она и мало думала объ этихъ причинахъ. Тутъ была не просто матеріальная неудача—результатъ неравенства силъ или невѣрнаго расчета; даже моральная сторона пораженія почувствовалась не такъ остро: на первый планъ выступилъ паническій ужасъ чисто личнаго, почти физическаго самосохраненія, когда оказалось, что всеобщее исцѣленіе не произошло, и что, значитъ, каждому надо и впредь, еще неизвѣстно сколько времени, влачить свое больное существованіе. Если до сихъ поръ, подъ гипнозомъ общественнаго мнѣнія, люди еще терпѣли свою жизнь въ надеждѣ на политическую панацею,
щей болезни никто не подозревал; все слепо верили этому утверждению, снимавшему с личности всякую вину. Это было одною из причин, придавших надеждам на революцию характер религиозного хилиазма. Изменение политического строя, помимо своих прямых результатов, должно было ещё задним числом оправдать прошлое интеллигенции, осмыслить её мучительное существование — и вместе с тем обновить личность, ставшую в тягость самой себе. Интеллигент задыхался и думал, что задыхается только оттого, что связан. Это был жестокий самообман. Народу революция действительно могла дать всё, что ему нужно для здоровой жизни: свободу самоопределения и правовую обеспеченность. Но что дала бы политическая свобода нам, интеллигенции? Освобождение есть только снятие оков, не больше; а снять цепи с того, кто снедаем внутренним недугом, ещё не значит вернуть ему здоровье. Для нас свобода имела бы лишь тот смысл, что поставила бы нас в более благоприятные условия для выздоровления.
И потому я думаю, что неудача революции принесла интеллигенции почти всю ту пользу, которую могла бы принести её удача. Этот ужасный удар потряс интеллигентскую душу до самых оснований. Пока ещё в публицистике шли споры о том, кто виноват, и партии с пеной у рта уличали друг друга в ошибках, за их спиною произошло нечто неожиданное: слушатели понемногу разбрелись, оставляя спорщиков одних. Интеллигенция не мыслью, а всем существом поняла, что причина неудачи — не в программах, и тактике, а в чём-то другом. Да она и мало думала об этих причинах. Тут была не просто материальная неудача — результат неравенства сил или неверного расчёта; даже моральная сторона поражения почувствовалась не так остро: на первый план выступил панический ужас чисто личного, почти физического самосохранения, когда оказалось, что всеобщее исцеление не произошло, и что, значит, каждому надо и впредь, ещё неизвестно сколько времени, влачить своё больное существование. Если до сих пор, под гипнозом общественного мнения, люди ещё терпели свою жизнь в надежде на политическую панацею,
