волъ ея страстей, во-вторыхъ, само оно, не контролируемое на каждомъ шагу той непогрѣшимой цѣлесообразностью, средоточіемъ которой является въ насъ воля, начинаетъ блуждать вкривь и вкось, теряетъ перспективу, ударяется въ односторонности, впадаетъ въ величайшія ошибки. Общее сознаніе человѣчества не заблуждается, личное же сознаніе въ своихъ частныхъ исканіяхъ непремѣнно заблуждается каждый разъ, когда оно своевольно отвернется отъ личности. Есть какая-то нормальная дѣятельность сознанія,—ее трудно изобразить словами, но каждый человѣкъ ее предчувствуетъ. Это въ высшемъ смыслѣ слова эгоцентризмъ сознанія, самъ по себѣ безсознательный,—какое-то неописуемое взаимодѣйствіе сознанія и чувственной личности, ихъ непрерывная борьба и минутное уравновѣшеніе, въ глубинѣ—гармоническій ростъ всего человѣка, снаружи, можетъ быть, рядъ потрясеній. Тогда мысль не бродитъ впустую: она жадно всматривается въ эту бездну личности—собственной личности!—и, открывая ея основныя антиноміи, мучительно и страстно ищетъ разрѣшить ихъ согласно съ познанной ею истиной, и истину она принимаетъ въ себя не всю безъ разбора, а только ту, которая ей нужна для этой личной работы, но зато уже и всю принятую истину она используетъ безъ остатка, такъ что истина вся идетъ на ростъ организма, а не остается до смерти ненужнымъ богатствомъ въ родѣ того запаса пищи, которымъ птица-баба набиваетъ свой мѣшокъ. Это—не личное, что рѣшаетъ здѣсь мысль: это въ личной ипостаси реально преображается всемірная плоть, ибо эта плоть едина во всемъ, и всякое существенное измѣненіе въ атомѣ есть безповоротный актъ космическій.
Нужны ли примѣры? Но вотъ два героическихъ образчика. Джонъ Бёніанъ, бѣдный и грубый лудильщикъ старыхъ котловъ, среди своей темной жизни (онъ жилъ въ глухомъ англійскомъ мѣстечкѣ, въ XVII вѣкѣ) внезапно былъ объятъ необычайной скорбью. Онъ съ дѣтства зналъ ту простую евангельскую истину, которую знаемъ и мы всѣ,—и вдругъ она ожила въ немъ. И вотъ началась борьба между сверхъиндивидуальной истиной и индивидуальной волей. Внутренній голосъ
вол её страстей, во-вторых, само оно, не контролируемое на каждом шагу той непогрешимой целесообразностью, средоточием которой является в нас воля, начинает блуждать вкривь и вкось, теряет перспективу, ударяется в односторонности, впадает в величайшие ошибки. Общее сознание человечества не заблуждается, личное же сознание в своих частных исканиях непременно заблуждается каждый раз, когда оно своевольно отвернётся от личности. Есть какая-то нормальная деятельность сознания, — её трудно изобразить словами, но каждый человек её предчувствует. Это в высшем смысле слова эгоцентризм сознания, сам по себе бессознательный, — какое-то неописуемое взаимодействие сознания и чувственной личности, их непрерывная борьба и минутное уравновешение, в глубине — гармонический рост всего человека, снаружи, может быть, ряд потрясений. Тогда мысль не бродит впустую: она жадно всматривается в эту бездну личности — собственной личности! — и, открывая её основные антиномии, мучительно и страстно ищет разрешить их согласно с познанной ею истиной, и истину она принимает в себя не всю без разбора, а только ту, которая ей нужна для этой личной работы, но зато уже и всю принятую истину она использует без остатка, так что истина вся идёт на рост организма, а не остаётся до смерти ненужным богатством вроде того запаса пищи, которым птица-баба набивает свой мешок. Это — не личное, что решает здесь мысль: это в личной ипостаси реально преображается всемирная плоть, ибо эта плоть едина во всём, и всякое существенное изменение в атоме есть бесповоротный акт космический.
Нужны ли примеры? Но вот два героических образчика. Джон Бёниан, бедный и грубый лудильщик старых котлов, среди своей тёмной жизни (он жил в глухом английском местечке, в XVII веке) внезапно был объят необычайной скорбью. Он с детства знал ту простую евангельскую истину, которую знаем и мы все, — и вдруг она ожила в нём. И вот началась борьба между сверхиндивидуальной истиной и индивидуальной волей. Внутренний голос
