Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/7
| ← Глава VI | Мои воспоминанія. — Глава VII | Глава VIII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 202—238. |
Воспоминанія мои подходятъ къ эпизоду, подробно мнѣ знакомому, хотя я лично въ немъ роли не игралъ. Я говорю о смерти Василія Петровича, подробности которой слышалъ со всѣхъ сторонъ, начиная съ любимаго имъ брата Дмитрія Петровича, котораго онъ за нѣсколько дней до своей кончины вызвалъ въ Петербургъ. Василій Петровичъ, у котораго всѣ сочлененія и въ особенности руки были сведены ревматизмомъ, былъ перевезенъ въ Петербуръ съ особенными предосторожностями и переносился съ мѣста на мѣсто на кожѣ съ прикрѣпленными къ ней ручками. Въ Петербургѣ, по его предварительному распоряженію, нанята была для него великолѣпная квартира, убранная со всевозможнымъ комфортомъ и роскошью. Повара онъ нанялъ изъ кухни Цесаревича и ежедневно провѣрялъ обѣденную карту. Онъ устроилъ себѣ прекрасный квартетъ изъ мастерскихъ исполнителей и самъ назначалъ любимыя свои пьесы. За великолѣпными обѣдами, на которыхъ Вас. Петр. присутствовалъ болѣе какъ зритель, ежедневно собирались интересовавшіе его друзья, и онъ настойчиво рекомендовалъ блюдо, казавшееся ему наиболѣе удачнымъ.
„Митя, говорилъ онъ брату, вотъ меня осуждали за бережливость. Зато ты видишь, какъ я обстановилъ свою жизнь передъ концомъ. Ты не можешь себѣ представить, до какой степени мнѣ это пріятно. Райскія птицы поютъ у меня на душѣ“.
„4-го окт., разсказывалъ ходившій за больнымъ Дмитрій Кирилловичъ, у насъ заказанъ былъ квартетъ, и къ обѣду ожидалось много гостей. Зная, что у Василія Петровича отъ долговременной неподвижности на постели отекали члены, я, покуда онъ еще не вставалъ, перекладывалъ его на подушкѣ. Переложивъ его такимъ образомъ, я черезъ какихъ нибудь полчаса вздумалъ поправить его снова. Но когда я подходилъ къ нему, онъ показался мнѣ чрезмѣрно тихъ. Я пригнулся, чтобы прислушаться къ его дыханію. Дыханія не было, а руки и лобъ уже похолодѣли. Я и не замѣтилъ какъ онъ кончился“.
Толстой писалъ отъ 21 октября 1869 г.:
„Я въ Москвѣ чуть чуть не засталъ васъ, какъ мнѣ сказалъ Борисовъ. А у васъ въ семействѣ смерть за смертью. Меня ужасно поразилъ характеръ смерти В. П. Боткина. Если правда, что разсказываютъ, то это ужасно. Какъ не нашлось между всѣми друзьями одного, который бы придалъ этому высочайшему моменту въ жизни тотъ характеръ, который ему подобаетъ.
„Борисова мнѣ очень жалко и не могу вѣрить, чтобы туча эта не прошла мимо. Насчетъ портрета я прямо говорилъ и говорю: нѣтъ[1]. Если это вамъ непріятно, то прошу прощенья. Есть какое-то чувство, сильнѣе разсужденія, которое мнѣ говоритъ, что это не годится. Жена вамъ кланяется.
„Покупка моего Пензенскаго имѣнія разладилась. Шестой томъ я окончательно отдалъ, и къ 1-му ноября вѣрно выйдетъ. Вальдшнеповъ было и есть пропасть. Я убивалъ по восьми штукъ и нынче нашелъ 4-хъ и убилъ одного.
„Для меня теперь самое мертвое время: не думаю и не пишу и чувствую себя пріятно глупымъ. На первый свой отдыхъ послѣ работы, вѣроятно, черезъ мѣсяцъ, пріѣду къ вамъ. Теперь не ѣду, потому что только что пріѣхалъ, и хозяйственныя дѣла. А если вы поѣдете въ Москву, то слѣдовало бы вамъ заѣхать къ намъ съ Марьей Петровной. Только напишите — когда, и я выѣду за вами въ Тулу или на Ясенки, или даже, если вы безъ багажа, — на полустанцію Козловку, отъ которой двѣ версты до насъ. Передайте же наши съ женою поклоны и просьбы Марьѣ Петровнѣ.
Итакъ, вотъ передъ нами два міровоззрѣнія, два поученія, двѣ этики. Прежде чѣмъ судить о нихъ, надо ихъ понять; а это кажется всего легче изъ ихъ сопоставленія, чтобы не сказать противопоставленія. Извѣстно, до какой степени умственное развитіе и въ особенности знакомство съ философскимъ мышленіемъ вліяютъ на нравственный характеръ человѣка. Положимъ, что этотъ опытный характеръ въ сущности остается вѣренъ прирожденному умопостигаемому. Смотря по этому коренному характеру, человѣкъ дѣлаетъ и употребленіе изъ накопляемыхъ умственныхъ богатствъ. Одни, подобно Боткину, стараются уложить эти богатства въ кладовую и притомъ такъ, чтобы они какъ нибудь своими выдающимися частями не задерживали свободнаго бѣга основнаго характера, а при случаѣ даже помогали оправдывать нѣкоторое излишество единственнымъ мотивомъ безвредности ихъ для другихъ лицъ.
Другіе же, подъ вліяніемъ основнаго характера, подобно графу Толстому, накопляютъ пріобрѣтаемыя богатства тутъ же подъ руками, для того чтобы во всякую минуту находить въ нихъ новое оправданіе прирожденному чувству самоотрицанія въ пользу другаго, причемъ неудержимый порывъ самоотрицанія не затруднится обработать новый матеріалъ такъ, чтобы онъ именно служилъ любимому дѣлу.
Хотя въ томъ и въ другомъ случаѣ все дѣло зависитъ какъ бы отъ химической пропорціи тѣхъ же самыхъ элементовъ, но на дѣлѣ разница выходитъ громадна. Обозначать то и другое направленіе словами: эгоизмъ и самоотрицаніе (альтруизмъ) — было бы слишкомъ грубо и невѣрно. Называть, напримѣръ, Боткина эгоистомъ несправедливо. Правда, онъ стремительно нападалъ на все, что считалъ посягательствомъ на свое я; но при этомъ добровольно готовъ былъ на всякія лишенія, чтобы помочь дѣйствительно по его мнѣнію нуждающемуся. Фактическія къ тому доказательства были уже приводимы госпожею Ольгой N., a нѣкоторыя пропущены мною въ его письмахъ въ пользу будущаго біографа. Не личности Боткина и графа Толстаго занимаютъ меня въ настоящую минуту, a тѣ вѣчные міровые вопросы этики, которыхъ наглядными представителями являются эти два типа. Благотворящій Боткинъ какъ бы говоритъ: „да, я чувствую потребность помочь этому человѣку. Для этого мнѣ придется ущербить собственное благосостояніе. Послѣднее очень досадно и прискорбно; но я покорюсь и перетерплю въ виду благой цѣли. Я даже постараюсь поскорѣе забыть и о своемъ благодѣяніи и о связанномъ съ нимъ страданіи, такъ какъ не стоитъ портить мимолетную и сулящую всевозможныя отрады жизнь подобною дрянью“.
„Лишенія и мученія, претерпѣваемыя нами въ пользу всей одушевленной братіи, способной страдать, говоритъ Толстой, только одни представляютъ истинное наслажденіе и конечную цѣль жизни. Цѣль эта должна быть преслѣдуема нами во всѣхъ возможныхъ случаяхъ и направленіяхъ“.
Эти два главнѣйшихъ направленія, какъ извѣстно, раздѣлили между собою вселенную. Невозможно при малѣйшей справедливости обзывать всего востока, начиная съ еврейскаго до греко-римскаго, за исключеніемъ Индіи, лишеннымъ чувства благотворительности. А между тѣмъ всѣ эти милліоны милліоновъ людей не имѣли и до сихъ поръ не имѣютъ никакого понятія объ ученіи аскетизма, проявившемся съ послѣдняго двухтысячелѣтія. Правда, ученіе стоиковъ близко, повидимому, къ нему подходило, хотя стоики воздерживались отъ наслажденій лишь во имя ихъ неблагонадежности и малоцѣнности. А это совершенно не то, что видѣть въ самоотрицаніи независимый подвигъ. Боткинъ, подобно древнему римлянину, даже не понялъ бы, что хочетъ сказать человѣкъ, проповѣдующій, что передъ смертью не надо вѣнчаться розами, слушать вдохновенную музыку или стихи, или вдыхать паръ лакомыхъ блюдъ. Мы слишкомъ далеко отклонились бы отъ нашей стези, пускаясь въ болѣе тонкія разсмотрѣнія предмета. Мы даже воздерживаемся отъ вопроса, — какимъ изъ этихъ двухъ принциповъ руководствуется современное намъ человѣчество рядомъ съ аскетическою проповѣдью?
Набальзамированное тѣло Боткина было привезено въ Москву для погребенія на семейномъ кладбищѣ въ Покровскомъ монастырѣ. Лицо его, по выраженію полнаго примиренія и свѣтлой мысли, было поистинѣ прекрасно. Обѣдню совершалъ соборне глубоко-чтимый и изящный епископъ Леонидъ. При концѣ богослуженія мнѣ пріятно было представиться бывшему моему университетскому законоучителю Петру Матвѣевичу Терновскому.
Я забылъ сказать, что когда Иванъ Петров. Борисовъ перевелъ своего Петю изъ нѣмецкой школы въ лицей Каткова, сестра Любинька положила во что бы то ни стало перевести сына, своего Володю изъ той же школы въ тотъ же лицей. Напрасно и я, и мужъ ея, Алекс. Никит., указывали на то, что Володя воспитывался подъ непосредственнымъ наблюденіемъ ученаго и достопочтеннаго директора Лёша, одобрявшаго его успѣхи, и къ которому самъ мальчикъ привязался. Ничто не помогло. Володя былъ переведенъ въ лицей. При посѣщеніи Володи, я узналъ отъ него о долговременной и жестокой болѣзни Петруши Борисова, отъ которой последній уже начиналъ оправляться. Когда мальчикъ лежалъ въ тифѣ, подавая лишь слабые признаки жизни, несчастный Иванъ Петровичъ простоялъ двѣ недѣли на колѣняхъ передъ его кроватью, глядя на его изнеможенное лицо. Въ настоящую же минуту Борисовъ проводилъ уже ночи у себя въ гостинницѣ на Тверской и являлся въ больницу лицея только въ опредѣленные часы дня. Узнавши про это, я не выдержалъ и рѣшился поѣхать утромъ къ Борисову, чтобы окончить разомъ наше нелѣпое недоразумѣніе. Конечно, онъ съ первыхъ же словъ обнялъ меня со слезами и на другой день пріѣхалъ въ домъ Дмитрія Петровича, котораго особенно любилъ.
Тургеневъ писалъ отъ 3 ноября 1869 г. изъ Баденъ-Бадена:
„Любезный Аѳан. Аѳан., получилъ я ваше письмецо. Итакъ, Василія Петровича не стало. Жалко его, не какъ человѣка, а какъ товарища... Себялюбивое сожалѣніе! Умница былъ, а хоть и говорятъ, что „l'esprit court les rues“, но только не у насъ въ Россіи... Да у насъ и улицъ мало. Признаюсь, меня не столько занимаетъ его кончина, какъ мысль о томъ, что станется съ несчастнымъ Борисовымъ, если его сынъ умретъ? Я писалъ къ нему два раза, но отвѣта не получилъ, и потому чувствую большую тревогу. Мнѣ сдается, что уже все кончено. Пожалуйста не полѣнитесь мнѣ написать тотчасъ — какъ и что. Экая судьба трагическая этого бѣдняка! И какъ ему жить послѣ этого?
„Мнѣ непріятно слышать, что вы нездоровы, и, — что вы тамъ ни говорите, — что въ вашемъ сосѣдствѣ нѣтъ врача. Мольеръ смѣялся надъ медициной не потому, что она была наука, а потому, что она въ его время была религія, т. е. лѣчила лихорадку змѣиными глазами и т. д. Девизъ науки: 2x2=4; уголъ паденія равенъ углу отраженія и т. д.; надъ этими вещами еще никому не приходилось смѣяться. Впрочемъ, это все предметъ будущихъ споровъ въ Баденѣ, если вы только пріѣдете. Къ сожалѣнію, я уже попрежнему спорить не могу и не умѣю; флегма одолѣла дотого, что нѣсколько разъ въ день приходится съ нѣкоторымъ усиліемъ расклеивать губы, слипшіяся отъ долгаго молчанія.
„Охота идетъ помаленьку; погода только часто мѣшаетъ. На дняхъ былъ удачный день: мы убили З-хъ кабановъ, 2-хъ лисицъ, 4-хъ дикихъ козъ, 6 фазановъ, 2-хъ вальдшнеповъ, 2-хъ куропатокъ и 58 зайцевъ. На мою долю пришлось: 1 дикая коза, 1 фазанъ, 1 куропатка и 7 зайцевъ.
„Правда ли, что въ Орлѣ появилась холера?
„Засимъ, въ ожиданіи отвѣта, дружески жму вамъ руку и кланяюсь вашей женѣ.
„Третьяго дня я вернулся изъ Веймара, куда я ѣздилъ на недѣлю, для того чтобы устроить переселеніе семейства Віардо въ Веймаръ на 2½ мѣсяца, начиная съ 1-го февраля. Собственно это дѣлается для того, чтобы дать возможность старшей дочери Віардо брать уроки живописи (въ Веймарѣ устроена отличная школа), да и Баденъ больно уже пустъ зимою. Въ половинѣ апрѣля они возвратятся въ Баденъ.
„Какъ идетъ ваша мировая дѣятельность? Я очень смѣялся вашимъ двумъ-тремъ очеркамъ, особенно прикащику съ перемѣннымъ баритономъ и фальцетомъ. Вамъ бы собрать всѣ эти сценки да въ книгу. Вышло бы прелесть! Но только поменьше умозрѣній, ибо вы философъ sans le savoir и даже нападая на философію! Вотъ вы, напримѣръ, изъ того факта, что вы хотите заключить контракты только съ миромъ, а не съ отдѣльными лицами, выводите слѣдствіе, что община и круговая порука вещи прелестныя, и бьете себя по груди и кричите: mеа culpa! Да кто же сомнѣвается въ томъ, что община и круговая порука очень выгодны для помѣщика, для власти, для другаго, однимъ словомъ; но выгодны ли онѣ для самихъ субъектовъ? — Вотъ въ чемъ вопросъ! Оказывается, что больно невыгодны, да такъ, что разоряя крестьянъ и мѣшая всякому развитію хозяйства, становятся уже невыгодными и для другихъ.
„Радуетъ меня очень извѣстіе о постепенномъ вздорожаніи земли у насъ и о громадныхъ покупкахъ, совершаемыхъ крестьянами. Смущаетъ меня въ то же время тотъ фактъ, что Борисовъ въ письмѣ своемъ, полученномъ одновременно съ вашимъ, сообщаетъ мнѣ извѣстіе о невозможности для Дрейлинга продать свое подгородное великолѣпное имѣніе хоть за что-нибудь! Я запродалъ было свое имѣньице въ 30-ти верстахъ отъ Орла, за 35 руб. десятину, — покупщикъ отступился! А вы тутъ такія громадныя цифры въ глаза мечете, что голова идетъ кругомъ! Будьте здоровы. Дружески жму вамъ руку.
„Изъ вашего послѣдняго письма я, грѣшный человѣкъ, прямо говоря, понялъ мало. Чую въ немъ вѣяніе того духа, которымъ наполнена половина „Войны и мира“ Толстаго, — и потому уже и не суюсь. На васъ не дѣйствуютъ жестокія слова: „Европа, пистолетъ, цивилизація“; зато дѣйствуютъ другія: „Русь, гашникъ, ерунда“; у всякаго свой вкусъ. Душевно радуюсь преуспѣянію вашего крестьянскаго быта, о которомъ вы повѣствуете, и ни на волось не вѣрю ни въ общину, ни въ тотъ паръ, который, по вашему, такъ необходимъ. Знаю только, что всѣ эти хваленыя особенности нашей жизни нисколько не свойственны исключительно намъ; и что все это можно до послѣдней іоты найти въ настоящемъ или въ прошедшемъ той Европы, отъ которой вы такъ судорожно отпираетесь. Община существуетъ у арабовъ (отчего они и мерли съ голоду, а Кабилы, у которыхъ ея нѣтъ, не мерли). Паръ, круговая порука, — все это было и есть въ Англіи, въ Германіи большей частью было, потому что отмѣнено. Новаго ничего нѣтъ подъ луною, повѣрьте, даже въ Степановкѣ; даже ваши три философскихъ этажа не новы. Предоставьте Толстому открывать, какъ говаривалъ Вас. П. Боткинъ, — Средиземное море.
„А вотъ что вы сказали о своемъ значеніи какъ поэтъ, — правда; и тутъ нѣтъ никакой гордости. Только Кольцова вы напрасно забыли.
„Ну, а теперь, я думаю, можно прекратить наши полемическія препиранія.
„Въ половинѣ апрѣля пущусь въ Русь православную. И тогда-то будетъ подъ ладъ соловьинаго пѣнія стоять гулъ и стонъ спора на берегахъ и въ окрестностяхъ Зуши.
„А до тѣхъ поръ дружески васъ обнимаю и кланяюсь Марьѣ Петровнѣ.
Оглядываясь на наше, можно сказать, пророческое прошлое, невозможно не остановиться на многозначительныхъ словахъ только что приведеннаго письма Тургенева. Не знаешь, чему по истинѣ болѣе удивляться: тому ли безтолковому и безпорядочному, риторическому и софистическому хламу, которымъ щеголяетъ письмо, или тѣмъ дорогимъ и несомнѣннымъ истинамъ, которыя мѣстами таятся въ этомъ хламѣ. Какъ бы защищая науку отъ моихъ нападокъ, Тургеневъ самъ образцомъ науки выставляетъ — 2x2=4 и уголъ паденія равенъ углу отраженія. Но развѣ современная медицина хоть малость подходитъ подъ эту категорію? Почему наугадъ лѣчить бычачьей кровью, гипнотизмомъ, гомеопатіей лучше и наукообразнѣе, чѣмъ змѣиными глазами во времена Мольера? Тургеневъ укоряетъ меня въ водобоязни передъ Европой. А у меня, къ сожалѣнію, въ сараяхъ европейскія и американскія земледѣльческія орудія, несовмѣстимыя съ общиннымъ владѣніемъ и круговою порукою, очевидно, давно отжившими свой вѣкъ, и гальванизированныя на время настоящими европофобами. И такъ будетъ продолжаться еще долго, пока наши европолюбцы съ одной стороны, а мнимые славянофилы съ другой — не откажутся отъ жестокихъ словъ. Всему свое время, и Тургеневъ тысячу разъ правъ, указывая на то, что община и круговая порука возможны въ пользу владѣльца только при нижайшей степени общественности. У человѣка, жаждущаго выхода на рыночный просторъ, община и круговая порука дѣйствительно немыслимы. Это гораздо несбыточнѣе нѣмецкихъ бѣговъ взапуски съ ногами и тѣломъ, завязаннымъ по горло въ мѣшкѣ. Но почему же Тургеневъ въ свою очередь, упрекая меня въ боязни жестокихъ словъ: „Европа, пистолетъ, цивилизація“, — упрекаетъ въ то же время въ сочувствіи къ другимъ: „Русь, ерунда, гашникъ?“ Доживи онъ до нашего времени, то убѣдился бы въ увлеченіи Европы и въ особенности то презираемой, то превозносимой имъ Франціи къ этой Руси, которой такъ же невозможно отрицать, какъ ревности, которую старался уничтожить Чернышевскій. Слѣдя по порядку за предметами Тургеневскихъ упрековъ, мы останавливаемся на словѣ гашникъ, быть можетъ, даже непонятномъ иному читателю. Гашникъ — та нитяная тесьма или веревка, которую русскій крестьянинъ продергиваетъ въ верхній край своего исподняго платья, чтобы удержать послѣднее на поясѣ. Тургеневъ правъ, назвавши гашникъ, какъ одну изъ самыхъ закоренѣлыхъ русскихъ вещей, къ какимъ принадлежатъ между прочимъ: правила, дуга, черезсѣделень и т. д. Но вѣдь все хорошо на своемъ мѣстѣ и въ своей обстановкѣ. Нѣмецъ и французъ носитъ помочи и пуговицы; но откуда возьметъ пуговицъ русскій крестьянинъ для бѣлья, которое баба немилосердно колотитъ валькомъ на камнѣ; тогда какъ гашникъ ничего не стоитъ и все терпитъ. Честь ему и слава! Какъ же послѣ этого не сказать, что пристрастіе къ ерундѣ скорѣе на сторонѣ Ивана Сергѣевича?
Толстой писалъ мнѣ 1870 года 4 февраля:
„Письмо ваше, любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ, получилъ я 1-го февраля. Но даже если бы получилъ и нѣсколько прежде, я не могъ бы ѣхать. Вы мнѣ пишете: „я одинъ, одинъ!!“ А я читаю и думаю: вотъ счастливецъ — одинъ. А у меня жена, трое дѣтей, четвертый грудной, двѣ старухи тетки, нянька и двѣ горничныя. И все это вмѣстѣ больно: лихорадка и жаръ, слабость, головная боль, кашель. Въ такомъ положеніи застало меня ваше письмо. Теперь начинаютъ поправляться; но за столомъ еще обѣдаю я со старухой теткой изъ десяти человѣкъ. Да и я второй день боленъ грудью и бокомъ. Какъ только поправимся, то пріѣду къ вамъ. Многое, очень многое хочется вамъ сообщить. Я очень много читалъ Шекспира, Гете, Пушкина, Гоголя, Мольера, — и обо всемъ этомъ многое хочется вамъ сказать. Я нынѣшній годъ не получаю ни одного журнала и ни одной газеты и нахожу, что это очень полезно. Пожалуйста пишите мнѣ изрѣдка, чтобы мнѣ знать, можно ли застать васъ дома.
Тургеневъ писалъ:
„Любезнѣйшій Фетъ, письмо ваше застало меня еще здѣсь, но на самомъ канунѣ отъѣзда въ Веймаръ, куда мы всѣ купно перебираемся на два мѣсяца. Имѣю вамъ сказать два слова о Луизѣ Гериттъ, дочери г-жи Віардо. Эта несчастная и сумасбродная женщина много причинила горя всему своему семейству, и кончитъ тѣмъ, что себя погубить. Выйдя замужъ по собственному настойчивому желанію за г-на Геритта (я за нѣсколько дней до ея рѣшенія ѣздилъ къ ней съ предложеніемъ отъ другаго француза, прекраснаго человѣка, котораго она, казалось, любила до тѣхъ поръ), — она внезапно возненавидѣла своего мужа, хотя ни въ чемъ упрекнуть его не могла, убѣжала съ Мыса Доброй Надежды, гдѣ онъ былъ консуломъ, и явилась въ Баденъ; потомъ покинула родительскій домъ и послѣ разныхъ странствованій очутилась въ Петербургѣ, гдѣ поступила въ профессоры пѣнія въ консерваторію (она хорошая музыкантша). До того времени она аккуратно получала отъ мужа, — который ни въ чемъ ей не препятствовалъ и не пользовался страшными правами, признанными за супругами мужескаго пола французскимъ кодексомъ, — проценты съ своего приданаго и пенсію; все вмѣстѣ равнялось 10,000 франкамъ. Но тутъ она вдругъ объявила ему, что довольствуется жалованьемъ и не хочетъ отъ него ни копѣйки. Между тѣмъ здоровье ея не выдержало петербургскаго климата, и она, будучи принуждена отказаться отъ своего мѣста, внезапно ускакала къ какимъ-то знакомымъ въ Екатеринославскую губернію, у которыхъ она будетъ жить на хлѣбахъ, такъ какъ гордость не позволяетъ ей обратиться снова къ мужу, который назначенъ генеральнымъ консуломъ въ Данію и живетъ въ Копенгагенѣ съ своимъ и ея сыномъ. Должно отдать ему справедливость, что онъ во всемъ этомъ дѣлѣ поступилъ безукоризненно: до сихъ поръ не отказывается ни платить ей пенсію, ни снова принять ее въ домъ, позволяетъ ей жить, гдѣ ей заблагоразсудится, съ однимъ только условіемъ: не поступать на театръ, къ которому она впрочемъ не имѣетъ никакого расположенія. Вотъ правдивая исторія этой несчастной женщины, которая, хотя и не русскаго происхожденія, однако нигилистка. Чѣмъ это все кончится? Можетъ быть, самоубійствомъ...
„А теперь позвольте мнѣ поворчать немного. Я охотно допускаю всякое преувеличеніе, всякую такъ называемую „комическую ярость“, особенно когда рѣчь идетъ о людяхъ или о вещахъ въ сущности любимыхъ; но ваши отзывы о нашихъ собратьяхъ русскихъ литераторахъ, о нашемъ бѣдномъ Обществе, — говоря безъ прикрасъ, — возмутительны. Было бы великимъ счастьемъ, еслибы дѣйствительно вы были самымъ бѣднымъ русскимъ литераторомъ!... Не сердитесь на меня... Я потому и говорю вамъ такъ, что люблю васъ искренно. Жму вамъ дружески руку.
Л. Толстой писалъ отъ 17 февраля 1870 года:
„Я вамъ не писалъ тотчасъ же, потому что надѣялся поѣхать къ вамъ 14-го въ ночь, но не могъ. Какъ я вамъ писалъ, мы всѣ были больны, — я послѣдній; и я вчера въ первый разъ вышелъ. Остановила же меня боль глазъ, которая усиливается отъ вѣтра и безсонницы. Теперь откладываю невольно и съ большою грустью поѣздку къ вамъ до поста. Мнѣ же теперь необходимо съѣздить въ Москву проводить тетушку къ сестрѣ и показать свои глаза окулисту. Пишите мнѣ пожалуйста почаще, чтобы я зналъ, дома ли вы и что предпринимаете, съ тѣмъ чтобы я, если глаза лучше, могъ всетаки пріѣхать. Мнѣ такъ этого хочется. Горе то, что къ вамъ нельзя пріѣхать иначе, какъ послѣ безсонной, папиросо-накуренной, жарко-поддувающей, вагонной, подло-пошлой, разговорной ночи. Вы мнѣ хотите прочесть повѣсть изъ кавалерійскаго быта. Я жду отъ этого добра, если только просто безъ замысла положеній и характеровъ. А я ничего прочесть вамъ не хочу и ничего потому, что я ничего не пишу; но поговорить о Шекспирѣ, о Гете и вообще о драмѣ — очень хочется. Цѣлую зиму нынѣшнюю я занятъ только драмой вообще. И какъ это всегда случается съ людьми, которые до 40 лѣтъ никогда не думали о какомъ-нибудь предметѣ, не составили себѣ о немъ никакого понятія, вдругъ съ 40-лѣтней ясностью обратятъ вниманіе на новый ненанюханный предметъ, имъ всегда кажется, что они видятъ въ немъ много новаго. Всю зиму наслаждаюсь тѣмъ, что лежу, засыпаю, играю въ безикъ, хожу на лыжахъ, на конькахъ бѣгаю и больше всего лежу въ постели (больной), и лица драмы или комедіи начинаютъ дѣйствовать. И очень хорошо представляютъ. Вотъ про это-то мнѣ съ вами хочется поговорить. Вы въ этомъ, какъ и во всемъ, классикъ и понимаете сущность дѣла очень глубоко. Хотѣлось бы мнѣ тоже почитать Софокла и Эврипида.
„Прощайте, нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ. Если письмо мое очень дико, то это происходить отъ того, что пишу натощакъ.
Отъ 21 февраля онъ же:
„Я, уѣзжая отъ васъ, забылъ вамъ сказать еще разъ, что вашъ разсказъ по содержанію своему очень хорошъ, и что жалко будетъ, если вы бросите его, или отдадите печатать кое-какъ, и что онъ стоитъ того, чтобы имъ заняться, ибо содержаніе серьезное и поэтическое; и что если вы можете написать такія сцены, какъ старушка съ поджатыми локтями и дѣвушка, то и все вы можете обдѣлать соотвѣтственно этому; и лишнее должны все выкинуть и сдѣлать изо всего, какъ Анненковъ говоритъ, перло. Добывайте золото просѣваніемъ. Просто сядьте и весь разсказъ сначала перепишите, критикуя сами себя, и тогда дайте мнѣ прочесть.
Тургеневъ писалъ отъ 21 марта 1870 года:
„Любезнѣйшій Фетъ, вы начинаете ваше письмо восклицаніемъ: „Fatum!“ и я повторяю это слово за вами. Наши письменныя бесѣды съ вами очень забавнаго и страннаго свойства. Я напримѣръ начинаю такъ: „эта лошадь бѣлая“... „Какъ? восклицаете вы съ негодованіемъ: вы рѣшаетесь утверждать, что этотъ поросенокъ зеленый!?“ — „Но и у птицъ бываютъ носы“ ... замѣчаю я убѣдительнымъ голосомъ. — „Никогда! подхватываете вы — на спинѣ да, но въ воздухѣ ни подъ какимъ видомъ!“ и т. д., и т. д. А потому, я полагаю, лучше отложить наши пренія до нашего свиданія, которое совершится — „Богу изволящу“ — къ Николину дню 9 мая.
„Я однако вынесъ убѣжденіе изо всей пѣны и хлюпанья вашихъ рѣчей, а именно: что М. Н. Катковъ заслуживаетъ бронзовой статуи. „Ну и пущай!“ какъ говоритъ одинъ герой Островскаго. Но до чего можетъ пасть талантъ! Читали ли вы послѣднюю его комедію „Бѣшеныя деньги?“
„Но самый великій фактъ послѣдняго времени — это изреченіе Бонапарта по поводу 200,000 гражданъ, сопровождавшихъ гробъ убитаго имъ В. Нуара: „c’est une curiosité malsaine, que je blame!“ Это достойно Шекспира; Ричардъ III-й лучше ничего не сказалъ.
А засимъ дружески вамъ кланяюсь.
Л. Толстой писалъ отъ 11 мая 1870 года:
„Я получилъ ваше письмо, любезный другъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ, возвращаясь потный съ работы, съ топоромъ и заступомъ, слѣдовательно за 1000 верстъ отъ всего искусственнаго и въ особенности отъ нашего дѣла. Развернувъ письмо, я первое прочиталъ стихотвореніе, и у меня защипало въ носу; я пришелъ къ женѣ и хотѣлъ прочесть, но не могъ отъ слезъ умиленія. Стихотвореніе — одно изъ тѣхъ рѣдкихъ, въ которыхъ ни слова прибавить, убавить или измѣнить нельзя; оно живое само и прелестно. Оно такъ хорошо, что, мнѣ кажется, это не случайное стихотвореніе, а что это первая струя давно задержаннаго потока. Грустно подумать, что послѣ того впечатлѣнія, которое произвело на меня это стихотвореніе, оно будетъ напечатано на бумагѣ въ какомъ-нибудь Вѣстникѣ, и его будутъ судить С—ны и скажутъ: „А Фетъ все-таки мило пишетъ“.
„Ты нѣжная“… Да и все прелестно. Я не знаю у васъ лучшаго. Прелестно все.
„Съ этой почтой пишу въ Никольское, чтобы послали за кобылой, и радуюсь и благодарю васъ и Петра Аѳанасьевича. О цѣнѣ всетаки вы напишите.
„Я только что отслужилъ недѣлю присяжнымъ, и было очень, очень для меня интересно и поучительно. 15 мая я ѣду въ Харьковъ, a послѣ устрою такъ, чтобы побывать у васъ. Не оставляйте давать о себѣ знать. Передайте пожалуйста наши поклоны съ женою Марьѣ Петровнѣ. Желаю вамъ только посѣщенія Музы. Вы спрашиваете моего мнѣнія о стихотвореніи; но вѣдь я знаю то счастье, которое оно вамъ дало, сознаніемъ того, что оно прекрасно, и что оно вылѣзло таки изъ васъ, что оно — вы. Прощайте досвиданія.
Пріѣхавшій въ Спасское Тургеневъ отъ 8 іюня 1870 года писалъ мнѣ слѣдующее:
«Фетъ, ну что вашъ Шопенгауеръ?
Пріѣзжайте посмотрѣть,
Какъ умѣетъ русскій Bauer
Кушать, пить, плясать и пѣть!
Въ будущее воскресенье,
Въ Спасскомъ всѣмъ на удивленье
Будетъ заданъ дивный пиръ.
Потѣшайся Мценскій міръ!»
„У меня гоститъ англичанинъ Ральстонъ, который хочетъ посмотрѣть на подобныя штуки. Борисовъ съ Петей пріѣдутъ изъ Москвы прямо на праздникъ. Пріѣзжайте и вы хотя съ лирой, хоть на гитарѣ, хоть просто такъ. Дѣло будетъ происходить въ воскресенье 14 числа.
Итакъ, надѣюсь, досвиданья.
Вмѣсто 14-го, на которое приглашалъ меня Тургеневъ, я пріѣхалъ 12-го къ мировому съѣзду, и очень былъ удивленъ, увидавши Тургенева на скамьяхъ, предназначенныхъ для публики. Не трудно было догадаться, что сидящій съ нимъ рядомъ среднихъ лѣтъ мужчина — англичанинъ Ральстонъ, котораго, показывая ему всякая рода русскія диковинки, Иванъ Серг. привелъ и на мировой съѣздъ. Когда, возвращаясь со съѣзда, я встрѣтилъ около моста идущаго къ своему экипажу на постоялый дворъ Тургенева, послѣдній, по присущей ему манерѣ, не преминулъ воскликнуть, указывая на вереницу выходившихъ изъ Зуши на берегъ гусей: „какіе это жалкіе и запачканные гуси! Въ цѣлой Европѣ не найдешь такихъ несчастныхъ гусей“.
Не помню, почему именно я не попалъ 14-го на крестьянскій праздникъ въ Спасскомъ, куда приглашалъ меня Тургеневъ. Вѣроятно, просто не захотѣлъ, такъ какъ чувствую полное нерасположеніе къ подобнымъ затѣямъ. Помню, въ дѣтствѣ ежегодно на Святой передъ барскимъ домомъ накрывались столы съ пасхами, яицами, ветчиною и водкой. При этомъ бабы были разодѣты по праздничному, и когда всѣ, перехристосовавшись со всѣми нами, кончали розговины, то подымались веселыя пѣсни съ присвистомъ и плясками. Но этимъ дѣло и кончалось. Были люди выпившіе, но не было ни одного пьянаго; но то дѣла давно минувшихъ лѣтъ. Я и теперь понимаю удовольствіе поднести хорошему рабочему подсильную чарку водки; но не понимаю удовольствія искусственно собирать толпу и при настоящей безконтрольности спаивать ее до положенія скота, a затѣмъ самому пугливо сторониться отъ искусственно пробужденнаго звѣря. Можно сказать, на дняхъ мнѣ пришлось быть невольнымъ свидѣтелемъ подобнаго угощенія пятисотъ человѣкъ крестьянъ; правда, при этомъ была и полиція, и жандармерія. Тѣмъ не менѣе къ вечеру оказалось три на смерть опившихся человѣка. Я пріѣхалъ въ Спасское, когда праздникъ давно прошелъ, и даже Иванъ Петровичъ съ Петей уѣхали въ Новоселки; но слышалъ, что толпа ревѣла и требовала водки, что Тургеневъ посылалъ за нею еще разъ во Мценскъ, и что при раздачѣ бабамъ лентъ онъ самъ съ изумленнымъ Ральстономъ едва спасся на балконѣ.
Ѣздили мы съ Ральстономъ къ водяной мельницѣ Тургенева, не представляющей, разумѣется, ничего живописнаго или необыкновеннаго. Вообще эта поѣздка въ Спасское вышла для меня совершенно прѣсною и безвкусной, безъ сомнѣнія по противоположности съ былымъ оживленіемъ этого дома. Ральстонъ утверждалъ, что онъ понимаетъ русскую рѣчь, когда выговариваютъ каждое слово, какъ диктуютъ начинающему и плохо грамотному ученику. Поневолѣ приходилось говорить съ нимъ по французски. Не знаю, или лучше сказать не припомню, что говорилъ Тургеневъ Ральстону, но когда по возвращеніи съ мельницы мы вошли въ гостиную, а Тургеневъ пошелъ, не затворяя за собою дверей въ сосѣднюю спальню, помыть руки, Ральстонъ, вѣроятно въ связи съ предшествующимъ разговоромъ, спросилъ у меня, — строга ли наша цензура?
Всякій грамотный теперь знаетъ, каковы были тогдашнія строгости цензуры, и какіе прекрасные плоды принесла намъ эта цензура. Что же я могъ отвѣчать на вопросъ иностранца? Конечно, я отвѣчалъ, что цензура наша существуетъ только по имени, и дозволяется печатать все, что придетъ въ голову. Не помню, куда въ свою очередь скрылся и Ральстонъ, а Тургеневъ, вытирая пальцы мохнатымъ полотенцемъ, вышелъ изъ спальни и, подошедши ко мнѣ, стоявшему у окна, сказалъ: „я слышалъ, что вы говорили Ральстону. Зачѣмъ вы ему это говорили? Какое право имѣете вы говорить ему это въ моемъ домѣ?“
— Если вы, Иванъ Сергѣевичъ, полагаете, что у васъ въ домѣ я не имѣю права высказывать своихъ мыслей, то оставимъ этотъ разговоръ.
Зная, какъ мало истинно талантливыхъ людей, я всегда дорожилъ хорошими къ нимъ отношеніями и спускалъ имъ многое.
Не помню въ настоящее время повода, по которому въ этомъ году я во второй половинѣ лѣта былъ въ Москвѣ. Семейство Дм. Петр. Боткина проживало на собственной дачѣ въ Кунцевѣ, и я далъ слово пріѣхать къ нимъ въ воскресенье обѣдать и остаться ночевать. Но въ три часа дня я вспомнилъ, что не видался еще съ Катковымъ и Леонтьевымъ, проживавшими на дачѣ въ Петровскомъ паркѣ. Поэтому я велѣлъ ѣхать извощику въ паркъ, откуда объявилъ ему, что мы проѣдемъ въ Кунцево. Большая, бѣлая извощичья лошадь оказалась дотого измозженной лѣтами, что я не слишкомъ скоро добрался до дачи Катковыхъ, но зато въ кабинетѣ я встрѣтилъ обоихъ соредакторовъ.
— А, Аѳан. Аѳан.! воскликнулъ Катковъ, дружелюбно протягивая мнѣ руку и обращая на меня тотъ мутно-сѣрый взглядъ, который Вас. Петр. Боткинъ обзывалъ стертымъ пяти-алтыннымъ. — Надѣюсь, вы останетесь обѣдать? продолжалъ онъ.
Но я сказалъ, что уже далъ слово. Чтобы сказать что нибудь, я спросилъ Каткова: „что слышно по части европейской политики?“
— Политическій небосклонъ совершенно чисть, отвѣчалъ Михаилъ Никифоровичъ, и на горизонтѣ не видать ни одной черной точки (Выраженіе, заимствованное тогдашними политическими людьми у Наполеона III).
— А между тѣмъ въ недальнемъ будущемъ предстоитъ жестокая война между двумя могущественными европейскими державами.
— Откуда же вы почерпнули такія изумительныя свѣдѣнія? спросилъ подхахатывая Леонтьевъ.
— Изъ самаго вѣрнаго, раскрытаго для всѣхъ источника: изъ Брюсова календаря.
— Да, развѣ изъ этого источника, замѣтилъ уже хохочущій Павелъ Михайловичъ.
Этихъ насмѣшекъ надъ Брюсомъ я не простилъ ни Каткову, ни Леонтьеву, поминая имъ о нихъ, когда черезъ два мѣсяца послѣ того возгорѣлась страшная прусско-французская война.
Между тѣмъ пора было ѣхать и въ Кунцево.
— Ну, эта лошадка-то не разбѣжится, замѣтилъ вышедшій меня проводить на крыльцо Катковъ.
Я и не предполагалъ, какъ далеко прямымъ путемъ изъ Петровскаго парка въ Кунцево. Но вотъ мы дотащились до парома черезъ Москву рѣку. Подъѣзжаемъ — стой! — ѣхать некуда: паромъ на той сторонѣ, а по всей рѣкѣ непрерывной и медлительной лентой тянется сплавной лѣсъ. Болѣе l½ часа пришлось дожидаться, пока лента плотовъ оборвалась и дала возможность переправиться на ту сторону. Казавшееся съ рѣки столь близкимъ Кунцево оказалось далеко не близкимъ, и когда наконецъ бѣлый Россинанте дотащилъ насъ до незнакомыхъ улицъ или просѣкъ Кунцева, мы, какъ это весьма часто бываетъ на Руси, никакъ не могли добиться отъ мѣстныхъ жителей, куда намъ ѣхать къ дачѣ Солдатенкова. Какъ это ни мало вѣроятно, но было такъ; и я прибыль къ Боткинымъ, когда обѣдъ давно былъ конченъ, и меня уже не ждали.
Л. Толстой писалъ отъ 2 октября 1870 г.:
„Вы аккуратный человѣкъ, но всегда перепутаете, теперь пишете: 13 сентября я буду въ Ясенкахъ, а на письмѣ 24-го. Ну, да это ничего. Я только радъ видѣть соломенку въ глазу настоящаго ближняго моего. Ради Бога не передумывайте. 13-го я васъ жду въ Ясенкахъ. Давно не видались, и въ моемъ зимнемъ состояніи, въ которое я начинаю входить, мнѣ особенно радостно видѣться съ вами. Я охочусь, но ужь сокъ начинаетъ капать, и я подставляю сосуды. Скверный ли, хорошій ли сокъ, все равно, а весело выпускать его по длиннымъ, чудеснымъ осеннимъ вечерамъ. У меня горе: кобылка больна; коновалъ говоритъ: запалъ, — а я не могъ запалить ея. Наши поклоны съ женою Марьѣ Петровнѣ. Досвиданья.
Въ первыхъ числахъ октября жена моя вернулась изъ Москвы, куда ѣздила на годовое поминовеніе Василія Петровича Боткина. Она разсказывала, что должна была сопровождать племянницу въ какой-то концертъ въ Дворянскомъ Собраніи, и что, такъ какъ жандармы, по поводу пріѣзда иностраннаго принца въ собраніе, распорядились угнать лакеевъ съ шубами, то ей, по выходѣ на лѣстницу, подали холодную шубу. „Хорошо, что обошлось благополучно“, сказалъ я; и спустя недѣлю долженъ былъ въ свою очередь ѣхать на мировой съѣздъ. Въ теченіи этой недѣли, вслѣдствіе выпадавшихъ дождей, перемѣшанныхъ со снѣгомъ, и наступившей затѣмъ стужи, — образовалась такая гололедица, что ѣхать ни на чемъ было нельзя, и бѣдныя лошади скользили на каждомъ шагу. 12 верстъ до желѣзной дороги я проѣхалъ на розвальняхъ. Та же самая тройка ожидала моего возвращенія на Зміевку. Когда подъ нашимъ лѣскомъ пришлось пробираться шагомъ по колоти, я спросилъ кучера: „все ли у насъ благополучно?“
— Слава Богу, отвѣчалъ онъ; — только вотъ, говорятъ, барыня нездорова.
— Какъ нездорова? воскликнулъ я.
— Сказываютъ, въ постели лежитъ.
Въ передней встрѣтилъ меня письмоводитель и, указывая на дверь спальни, сказалъ шепотомъ: „съ утра слегла въ постель. Вчера, продолжалъ онъ, она гуляла въ саду, писала письма и вечеромъ играла на фортепьянахъ; но сегодня дала горничной ключи отъ чайницы, чтобы сдѣлать чаю и велѣла поставить себѣ горчичники, говоря, что долго и тяжко проболѣетъ“. Когда я къ ней вошелъ, голова ея страшно горѣла и болѣла. Начались по невозможной гололедицѣ скачки за докторами: за своимъ земскимъ и затѣмъ привозили доктора изъ Орла. Орловскій медикъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ начинять слабую больную селитрой. Больная не чувствовала уже никакой боли; но зато начался бредъ и безсознательное состояніе. Какъ утопающій хватается за соломинку, и я судорожно схватился за мысль привезти медика изъ Москвы, хотя внутренно былъ увѣренъ въ безполезности этой попытки. Если бы дѣло шло обо мнѣ, то я конечно бы не сталъ ни откуда выписывать врача, увѣренный, что они вездѣ одни и тѣ же. Но приглашеніемъ врача изъ Москвы я хотѣлъ сказать и себѣ и другимъ: „я все сдѣлалъ, что только можно было“.
Выѣхавши около пяти часовъ со Зміевки, я въ девятомъ часу слѣдующаго утра захватилъ еще Дмитрія Петр. Боткина передъ отправленіемъ его въ контору. Услыхавъ о моемъ намѣреніи сегодня же вечеромъ увезти съ собою врача, онъ счелъ это невозможнымъ, такъ какъ общезнакомый намъ врачъ, которому успѣли передать мое приглашеніе, отъ него отказался. „Поѣду, сказалъ я, и безъ врача не вернусь“. Сѣвши на извощика, я погналъ въ клиники на Рождественку и, завидѣвши ихъ желѣзныя ворота и ограду, какъ ястребъ заранѣе уже озиралъ дворъ и расправлялъ пальцы, чтобы схватить. Когда извощикъ остановилъ лошадь въ воротахъ, черезъ проѣздъ, по направленію къ лѣвому флигелю, проворно проходилъ какой-то приличный господинъ среднихъ лѣтъ въ шинели съ многоэтажнымъ короткимъ капишономъ. Соскочивъ съ дрожекъ, я стремительно бросился на перерѣзъ проходившему; но онъ успѣлъ уже дойти до двери флигеля и готовъ былъ поставить ногу на чугунную ступень лѣстницы въ бель-этажъ, какъ рука моя схватилась за его куцій капишонъ.
— Что вамъ угодно? обратился онъ ко мнѣ не безъ изумленія.
— Простите великодушно, докторъ... и я, вкратцѣ изложивъ дѣло, сказалъ въ заключеніе: дайте мнѣ какого нибудь врача.
Слова эти явно свидѣтельствуютъ о моемъ маловѣріи въ медицинскую помощь.
— Вамъ не какого нибудь врача надо, любезно отвѣтилъ мой собесѣдникъ, — а надо вамъ дать хорошаго, и я могу вамъ указать на такого въ лицѣ только что ушедшаго изъ клиникъ. Я продиктую вамъ его адресъ (при этихъ словахъ я досталъ свою записную книжку) — и совѣтую вамъ сейчасъ же торопиться къ нему, на первую Мѣщанскую. Это очень далеко, и онъ можетъ уѣхать на практику.
— Пошелъ, пошелъ, кричалъ я всю дорогу и, въѣхавши наконецъ во дворъ указаннаго дома, я увидалъ у подъѣзда красивую вороную лошадь. Звоню.
— Дома докторъ?
— Они сейчасъ выѣзжаютъ.
— Все равно: мнѣ на минуту.
— Пожалуйте въ кабинетъ, сказалъ мнѣ проходившій по залѣ докторъ, указывая на дверь.
Когда въ возможно краткихъ словахъ я передалъ дѣло, докторъ сталъ сомнительно покачивать головой.
— Я долженъ вамъ сказать, замѣтилъ онъ, что я самъ богатый человѣкъ.
Въ отвѣтъ на это самъ, я счелъ нужнымъ сказать правду, что хотя я и далеко не богатый человѣкъ, но въ настоящемъ положеніи готовъ сдѣлать все отъ меня зависящее, т. е. предложить дорогу туда и обратно и триста рублей за время, которое самъ докторъ сочтетъ нужнымъ пробыть около больной.
— Позвольте васъ попросить, сказалъ докторъ, обождать немного здѣсь въ кабинетѣ, пока я схожу и посовѣтуюсь съ женою, и только тогда я могу вамъ дать окончательный отвѣтъ.
— Ради Бога, докторъ, поторопитесь отвѣтомъ, въ виду драгоцѣнности для меня каждой истекающей минуты.
Полчаса, которые я взадъ и впередъ проходилъ по кабинету, показались мнѣ цѣлою вѣчностыо. Наконецъ дверь отворилась, и вошедшій докторъ проговорилъ: „ѣду“. На убѣдительную просьбу мою быть точнымъ, онъ сказалъ, чтобы я не сомнѣвался, что такъ какъ курскій поѣздъ нашъ уходитъ въ 5 час. пополудни, то безъ десяти минутъ пять докторъ будетъ въ домѣ Боткиныхъ у Покровскихъ воротъ, держа въ рукахъ свой небольшой мѣшокъ.
При возвращеніи съ поисковъ, я засталъ телеграмму сестры Любиньки такого содержанія: „хорошаго ничего нѣтъ, пріѣзжай немедля“. Въ виду того, что и моимъ домашнимъ, начиная съ письмоводителя, была извѣстна моя рѣшимость выѣхать обыденкой изъ Москвы и потому объ ускореніи моего отъѣзда говорить было излишне, я по здравому смыслу могъ только понять телеграмму такъ: „брось всѣ излишнія хлопоты, больная умерла“. Но зная, съ кѣмъ я имѣю дѣло, я продолжалъ свои хлопоты.
Конечно, къ назначенному времени извощикъ уже ожидалъ меня у подъѣзда, а слуга съ двумя билетами до Зміевки на вокзалѣ. Часы показывали 50 минутъ пятаго, и началась еще худшая мука ожиданія; но безъ пяти минутъ пять докторъ вошелъ съ своимъ мѣшкомъ, и мы благополучно попали на поѣздъ. По случаю продолжавшейся гололедицы, на Зміевкѣ насъ ожидали тѣ же розвальни, на которыхъ, не взирая на солому и коверъ, приходилось сидѣть чуть ли не на землѣ. Въ полѣ былъ сильный и рѣзкій вѣтеръ, и мой докторъ, очевидно непривычный къ степнымъ переѣздамъ, съ запрокинутымъ на голову капишономъ нерѣдко сидѣлъ въ видѣ чернаго тюльпана; а когда тюльпанъ отцвѣталъ, и мы проѣзжали по деревнямъ, я нѣсколько разъ кричалъ: „докторъ, продвиньтесь впередъ и подберите вашъ капишонъ; собаки непременно его порвутъ!“ — „Ничего!“ былъ каждый разъ отвѣтъ на мои увѣщанія, и я долженъ былъ, сожалѣя о чужомъ добрѣ, выслушивать за нашими спинами сперва рѣзкое: гавъ-гавъ! а потомъ ворчаніе, сопровождавшееся звуками: трр-трр!
Но всему бываетъ конецъ, и вотъ мы у Степановскаго крыльца.
— Позвольте мнѣ первоначально обогрѣться, сказалъ докторъ, сбросивши свою шубу въ передней и становясь въ гостиной спиною къ горячей печкѣ.
— Докторъ, сказалъ я минутъ черезъ десять, когда последній, совершенно согрѣвшись, пожелалъ идти къ больной, — прошу васъ сказать мнѣ откровенно ваше заключеніе, каково бы оно ни было. Я не ребенокъ, и если я безпокоилъ васъ, то главнѣйшею цѣлью моей было прекратить тяжелую неизвѣстность.
— Я вамъ передамъ то, что увижу, сказалъ докторъ, уходя въ спальню.
Выйдя черезъ добрыхъ полчаса отъ больной и ставши снова передо мною въ прежнюю позу у печки, докторъ, слегка покачивая головою, сказалъ: „тутъ опредѣлить ничего невозможно: у нея воспаленіе плевры около правой лопатки, и если есть пятьдесятъ процентовъ жизни, то такихъ же пятьдесять процентовъ смерти. Я приказалъ вымазать ее прованскимъ масломъ и обложить мушками. Жаль только, что вы приглашали мѣстныхъ врачей, а они надавали ей, какъ я видѣлъ по рецепту, селитры, произведшей вздутость живота, отъ которой, по слабости больной, ее въ настоящее время избавить невозможно. Приходится ждать завтра рѣшительнаго оборота болѣзни, такъ какъ завтра девятый день. У васъ здѣсь слишкомъ жарко и недостатокъ въ свѣжемъ воздухѣ, продолжалъ онъ, проходя въ переднюю и отворяя дверь настежь въ сени. Мнѣ, прибавилъ онъ, позвольте ночевать въ вашей судейской на диванѣ, такъ какъ это самая ближайшая комната отъ больной, около которой я намѣренъ провести большую часть ночи“.
— Поступайте совершенно по своему усмотрѣнію, отвѣтилъ я, — но позвольте вамъ замѣтить, докторъ, что, растворяя настежь двери въ сѣни, вы такъ настудите переднюю и комнату вашего ночлега, что попомните мои слова.
Къ утру укладываясь на диванѣ, докторъ вынужденъ былъ сверхъ теплаго одѣяла навалить на себя свою шубу и тѣмъ не менѣе вышелъ къ утреннему чаю синій. Напившись чаю, онъ снова отправился къ больной.
— Ну, теперь наше дѣло идетъ къ лучшему, и можно сказать, что шансовъ жизни 60 противъ сорока смертныхъ. Если дѣло пойдетъ этимъ ходомъ, то завтра утромъ я могу придти къ заключенію о безполезности моего дальнѣйшаго здѣсь пребыванія.
На слѣдующій день, выходя отъ больной, докторъ сказалъ: „теперь я могу васъ поздравить: кризисъ совершился, и выздоровленіе теперь только дѣло времени и точнаго исполненія моихъ наставленій, которыя для вѣрности я вамъ выпишу“.
Когда я спросилъ его, что дѣлать съ волосами больной, которые, вѣроятно, будутъ падать отъ горячечнаго состоянія, онъ положительно сказалъ, что ихъ надо остричь, иначе они будутъ, какъ онъ выразился, „гунявые“.
Къ четыремъ часамъ дня докторъ былъ уже на Зміевкѣ въ ожиданіи поѣзда.
Только человѣкъ, близко наблюдающій опасно больнаго, можетъ воочію убѣдиться, съ какою апатіей относятся къ жизни уходящія силы и какъ стремятся къ ней возвращающіяся. Такъ въ первомъ случаѣ противна всякая мысль о пищѣ, а вовторомъ — въ первый день разрѣшенная единая виноградина безъ кожечки и косточки доставляетъ неописанное блаженство.
Л. Толстой писалъ отъ 26 ноября 1870 года:
„Сейчасъ получилъ ваше печальное, но болѣе радостное для насъ письмо. Мы отъ Кузьминскаго знали о болѣзни Марьи Петровны, и оба съ женою безпрестанно ахали и мучились безпокойствомъ о васъ.
„Получивъ ваше письмо, я сейчасъ же рѣшилъ ѣхать къ вамъ и теперь бы сбирался на желѣзную дорогу, если бы не Урусовъ, котораго я вызвалъ къ себѣ для поѣздки въ Оптину Пустынь, и который можетъ пріѣхать завтра. Если онъ не пріѣдетъ, или послѣ нашей поѣздки, я непремѣнно пріѣду къ вамъ. Благодарю васъ, что вы мнѣ такъ написали. Я все понялъ, что вы мнѣ писали, и много того, что вы не писали. Я знаю васъ и Марью Петровну и потому понимаю, что такое для васъ угроза разлуки съ нею. Удивляюсь, какъ вы рѣшились уѣхать въ Москву и радуюсь тому, что это вамъ такъ удалось. Пожалуйста пишите о ея состояніи. Изъ вашего письма еще не видно, вполнѣ ли миновалась опасность. По этому страшному слуху, сообщенному намъ Кузьминскимъ, мы оба съ женою удивились, узнавъ, какъ много мы любимъ васъ и ее. Помогай вамъ Богъ.
Онъ же въ декабрѣ 1870 г.:
„Получилъ ваше письмо уже съ недѣлю, но не отвѣчалъ, потому что съ утра до ночи учусь по-гречески. Я ничего не пишу, а только учусь. И судя по свѣдѣніямъ, дошедшимъ до меня отъ Борисова, ваша кожа, отдаваемая на пергаментъ для моего диплома греческаго, находится въ опасности. Невѣроятно и ни на что не похоже. Но я прочелъ Ксенофонта и теперь à livre ouvert читаю его. Для Гомера же нуженъ лексиконъ и немного напряженія. Жду съ нетерпѣніемъ случая показать кому нибудь этотъ фокусъ. Но какъ я счастливъ, что на меня Богъ наслалъ эту дурь. Вопервыхъ, я наслаждаюсь, вовторыхъ, — убѣдился, что изо всего истинно прекраснаго и простаго прекраснаго, что произвело слово человѣческое, я до сихъ поръ ничего не зналъ, какъ и всѣ — и знаютъ, но не понимаютъ; — втретьихъ, — тому, что я не пишу и писать дребедени многословной никогда не стану. И виноватъ, и ей-Богу никогда не буду. Ради Бога объясните мнѣ, почему никто не знаетъ басенъ Эзопа, ни даже прелестнаго Ксенофонта, не говорю уже о Платонѣ, Гомерѣ, которые мнѣ предстоятъ. Сколько я теперь ужь могу судить, Гомеръ только изгаженъ нашими взятыми съ нѣмецкаго образца переводами. Пошлое, но невольное сравненіе: отварная и дистеллированная вода и вода изъ ключа, ломящая зубы, съ блескомъ и солнцемъ и даже соринками, отъ которыхъ она еще чище и свѣжѣе. Всѣ эти Фоссы и Жуковскіе поютъ какимъ-то медово-паточнымъ, горловымъ и подлизывающимъ голосомъ. А тотъ чортъ и поетъ, и оретъ во всю грудь, и никогда ему въ голову не приходило, что кто-нибудь его можетъ слушать. Можете торжествовать: безъ знанія греческаго — нѣтъ образованія. Но какое знаніе? Какъ его пріобрѣтать? Для чего оно нужно? На это у меня есть ясные какъ день доводы.
„Вы не пишете ничего о Марьѣ Петровнѣ, изъ чего съ радостью заключаемъ, что ея выздоровленіе хорошо подвигается. Мои всѣ здоровы и вамъ кланяются.
Пріѣхавъ, какъ всегда, въ Москву на самое короткое время, я засталъ бѣднаго Борисова въ гостинницѣ Дрезденъ въ самомъ плачевномъ состояніи. Всегда худощавый, онъ исхудалъ до неузнаваемости и безпрестанно откашливался. Не было никакого сомнѣнія, что смерть, въ видѣ злой чахотки, приближается къ нему быстрыми шагами. Какъ всѣ чахоточные, онъ не падалъ духомъ и былъ увѣренъ, что весенній, деревенскій воздухъ его поправить. Конечно, всѣ старались поддерживать въ немъ эти мысли. Когда жена моя въ концѣ апрѣля вернулась въ Степановку, то разсказала, съ какими усиліями ей довелось довезти Ивана Петровича въ закрытомъ отдѣленіи вагона, и что она во Мценскѣ на платформѣ сдала его выѣхавшимъ къ нему навстрѣчу людямъ.
Новый предводитель дворянства Алекс. Аркад. Тимирязевъ былъ въ то же время и почетнымъ мировымъ судьею и пригонялъ всѣ свои разнородныя занятія какъ разъ ко времени съѣзда. Часа въ четыре, къ концу засѣданія, онъ обыкновенно говорилъ вполголоса пріѣзжимъ изъ деревень судьямъ: „приходите къ пяти часамъ обѣдать, чѣмъ Богъ послалъ“. При частыхъ занятіяхъ въ городѣ, онъ все время держался одной и той же постоянной квартиры со столомъ, съ условіемъ платить хозяйкѣ опредѣленную сумму за каждаго имъ приглашеннаго. Конечно, вино и закуска были его собственныя съ прибавкомъ варенья и соленья изъ деревни.
12-го мая сходя съ лѣстницы мироваго съѣзда, мы, при блескѣ вешняго солнца, въ числѣ нѣсколькихъ человѣкъ, отправились по улицамъ къ квартирѣ предводителя. Дойдя до угла виннаго магазина, Александръ Аркадьевичъ сказалъ намъ: „извините меня, господа, я только зайду сказать, чтобы мальчикъ принесъ намъ сыру и хересу, и если вы не очень будете торопиться, то я васъ догоню“. Не успѣли мы войти въ улицу, ведущую къ дому предводителя, какъ ко мнѣ подошелъ старый Борисовскій слуга, управлявшій по сосѣдству небольшимъ родовымъ имѣніемъ Борисова, и сказалъ: „Иванъ Петровичъ прислали коляску и просятъ васъ и Александра Аркадьевича сегодня откушать“. Конечно, я тотчасъ же передалъ приглашеніе Тимирязеву, который сказалъ: „пообѣдаемте вмѣстѣ и съ послѣднимъ кускомъ сядемъ въ коляску и поѣдемъ въ Новоселки; a уѣхать отъ приглашенныхъ гостей слишкомъ неловко“.
Въ 6 часовъ вечера мы были уже въ Новосельскомъ флигелѣ и нашли во второй комнатѣ на кровати изнеможеннаго Борисова, который чрезвычайно намъ обрадовался. У него былъ прекрасный поваръ, и самъ Иванъ Петровичъ умѣлъ заказать хорошій обѣдъ.
— Какъ жаль, повторялъ онъ, — что вы уже отобѣдали; а вы видите, столъ уже накрытъ, и я бы васъ накормилъ обѣдомъ такимъ, что пальчики облизать. Какъ я радъ, что вы оба здѣсь. Мнѣ необходимо на дняхъ выѣхать заграницу на воды, и я хотѣлъ просить васъ, Алекс. Арк., о разрѣшеніи мнѣ взять 2,300 рублей Новосельскихъ выкупныхъ, такъ какъ я своихъ собственныхъ денегъ истратилъ на Новоселки гораздо болѣе.
— Очень хорошо, сказалъ предводитель. Пришлите формальное прошеніе, и я въ тотъ же день пришлю вамъ разрѣшеніе на полученіе этихъ денегъ.
— Кромѣ того я хотѣлъ, Алекс. Аркад., переговорить съ вами о судьбѣ дѣтей: Пети и Оли.
Услыхавъ эти слова, я, будто бы ища папиросочницу, ушелъ и дѣйствительно вышелъ на крыльцо со знакомымъ намъ уже нѣмцемъ-дядькою Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ.
— Здѣсь, въ комнатахъ больнаго, нельзя курить, сказалъ я: пойдемте покурить на крыльцо.
О знаніи русскаго языка этимъ педагогомъ можно судить потому, что меня онъ постоянно называлъ: „Аснасъ-Насъ“.
— Добрѣйшій Ѳедоръ Ѳедоровичъ, говорилъ я, — не слишкомъ ли вы отважны, собираясь везти Ивана Петровича на воды? Вѣдь онъ и до границы-то пожалуй не доѣдетъ. — Ну, очего? восклицалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ: мы будемъ его подкрѣплять, и онъ будетъ прекрасно доѣзжать. Тамъ онъ можетъ быть еще будетъ здорова, a здѣсь видите, какъ онъ плохо.
Когда я вернулся къ больному, переговоры ихъ, повидимому, кончились, и предводитель сказалъ: „будьте покойны Иванъ Петровичъ, все будетъ устроено, согласно вашему желанію, а теперь собирайтесь на воды, и дай Богъ вамъ въ скорости поправиться“.
На возвратномъ пути въ коляскѣ предводитель передалъ мнѣ убѣдительную просьбу Борисова: не назначать никого, помимо меня, опекуномъ къ его сыну и жениной племянницѣ; — „и, прибавилъ онъ, я считаю, что, не взирая на хлопоты и нравственную отвѣтственность, вы, Аѳ. Аѳ., не имѣете права отказаться отъ этого назначенія“.
Черезъ недѣлю я получилъ отъ Тургенева слѣдующее письмо отъ 11 мая 1871 года изъ Лондона:
„Любезный Аѳ. Аѳ., получилъ письмо отъ Борисова, которое меня положительно напугало. Онъ его даже не самъ писалъ, а продиктовалъ кому-то, дотого безграмотному, что я едва могъ понять, — что онъ желаетъ имѣть свѣдѣнія объ Эмсѣ, а самъ подписался дрожащей рукой. Прикащикъ мой Зайчинскій былъ у него и говоритъ, что онъ не встаетъ съ постели и имѣетъ видъ умирающаго. Я убѣжденъ, что вы теперь уже давно въ Новоселкахъ, но я не могъ утерпѣть, чтобы не написать вамъ: мысль, что бѣдный Борисовъ гаснетъ одинъ, не имѣя возлѣ себя грамотнаго человѣка, слишкомъ для меня тяжела. Пожалуйста напишите мнѣ какъ можно скорѣе. Я здѣсь еще остаюсь два мѣсяца. Бѣдный Иванъ Петровичъ и бѣдный Петя!
Однажды, когда вся Степановка спала непробуднымъ сномъ, я услыхалъ стукъ въ окно спальни; отодвигаю занавѣсъ и вижу у самой террасы тройку лошадей въ хомутахъ и стоящаго подъ окномъ небольшаго человѣчка, въ которомъ тотчасъ же узналъ Чижовскаго ямщика Касьяна, роднаго брата знаменитаго Ѳедота.
— Что тебѣ надо? крикнулъ я, пріотворяя окошко.
— Извольте письмо отъ Петра Аѳанасьевича.
Зажегши свѣчку, я на клочкѣ бумаги, свернутой клинушкомъ, прочелъ: „Ивану Петровичу плохо; сейчасъ пріѣзжай въ Новоселки.
— Вотъ тебѣ три рубля и постарайся, сказалъ я Касьяну, на свѣжей лошади дать знать въ Новоселки, что я пріѣду съ первымъ поѣздомъ во Мценскъ.
На другой день тотъ же самый Иванъ Ѳедоровъ принялъ меня на Мценской станціи въ ту же самую коляску. Давно уже колеса гремѣли по городскому шоссе, а я все еще не имѣлъ духу спросить про больнаго. Наконецъ, упрекнувъ себя въ малодушіи, я спросилъ вполголоса: „а что Иванъ Петровичъ?“
— Сегодня въ 4 часа утра кончились, отвѣчалъ Иванъ Ѳедоровъ.
Въ Новоселкахъ я засталъ Борисова уже на столѣ. Лицо его казалось менѣе изнеможеннымъ, чѣмь я его видѣлъ въ послѣдній разъ, и спокойное и рѣшительное выраженіе его какъ бы говорило: „ну вотъ я передъ вами. Судите какъ хотите, а я исполнялъ свой долгъ до конца“.
Надо было подумать о погребеніи, которое, заручившись приличнымъ гробомъ изъ Мценска, мы съ братомъ назначили на третій день.
Когда все понемногу пришло въ порядокъ, брать Петруша подалъ мнѣ при Ѳедорѣ Ѳедоровичѣ бумажникъ покойнаго со словами: „тутъ рублей двѣсти денегъ, но ты долженъ сейчасъ же всѣхъ насъ обыскать“.
— Помилуй! воскликнулъ я: что за вздоръ! Чтобы я сталъ тебя обыскивать!
— Нѣтъ! ты обязанъ это сдѣлать, продолжалъ братъ. — Погляди-ка сюда: вотъ рукою покойнаго написано: „здѣсь триста рублей“. А ихъ нѣтъ, и они навѣрное у кого-нибудь изъ насъ.
— Да погоди пороть горячку! Вѣдь Осмоловскаго (молодой и юркій управляющій опекунскими имѣніями) дома нѣтъ, и быть можетъ ему извѣстна судьба этихъ денегъ.
Часа черезъ два явился Осмоловскій и сказалъ, что Иванъ Петровичъ вчера самъ передалъ ему эти триста рублей. Борисова мы понесли въ его приходъ Верхнее Ядрино, гдѣ онъ и былъ похороненъ около могилъ дѣда, бабки, отца, матери, братьевъ и сестеръ. Въ минуту, когда мы уже бросали на гробъ горсти земли, къ кладбищу подъѣхала коляска Александра Аркадьевича, и онъ успѣлъ таки бросить горсть земли въ могилу. „Досадно, что я на полчаса опоздалъ, сказалъ онъ, — какъ ни торопился. Послѣ завтра, сказалъ онъ мнѣ, направляясь къ коляскѣ, вы получите указъ опеки о назначеніи васъ опекуномъ къ обоимъ малолѣтнимъ“.
Надо было отпустить повара, слугу, кучера, продать лошадей и запереть домъ. Отпуская Ѳедора Ѳедоровича, мы съ братомъ постарались по мѣрѣ возможности вознаградить его за время, проведенное у постели больнаго, котораго въ послѣднее время онъ былъ и дядькой, и письмоводителемъ. Иванъ Петровичъ, не знавшій иностранныхъ языковъ, диктовалъ ему по русски, что привело Тургенева въ такое отчаяніе. А такъ какъ занятія въ лицеѣ Каткова должны были окончиться въ послѣднихъ числахъ мая, то я просилъ Ѳедора Ѳедоровича прибыть къ намъ въ Степановку, гдѣ я снабжу его письмомъ къ Леонтьеву объ отпускѣ съ нимъ Пети къ намъ въ Степановку, куда заранѣе я пригласилъ Ѳедора Ѳедоровича на все лѣто до возвращенія Пети въ Лицей.
Тургеневъ писалъ изъ Лондона отъ 4 іюня 1871 г.:
„Не могу сказать, что извѣстіе, сообщенное вами, любезный Аѳ. Аѳ ., было мною не ожидано; но тѣмъ не менѣе оно и огорчило, и поразило меня. Побѣжалъ нашъ бѣдный Иванъ Петровичъ по слѣду Николая Толстаго, какъ онъ мнѣ писалъ въ одномъ изъ своихъ послѣднихъ писемъ! Вспоминаю я, какъ часто мы, стоя съ нимъ въ Новоселъскомъ саду и глядя на березовую аллею, по которой Николай Толстой пріѣзжалъ изъ за Зуши въ своихъ развалистыхъ дрожкахъ, — бесѣдовали о немъ; а теперь вотъ и самъ хозяинъ ушелъ туда же, въ ту темную бездну, откуда нѣтъ возврата. Придется развѣ съ Петей когда нибудь, стоя на томъ же мѣстѣ, вспоминать объ его отцѣ; а тамъ онъ современемъ будетъ, быть можетъ, разсказывать, что вотъ, молъ, тутъ Тургеневъ — покойный — говорилъ мнѣ о своихъ друзьяхъ. Всѣ тамъ будемъ! Это колесо не останавливается.
„Такъ какъ у васъ самихъ нѣтъ дѣтей, то вамъ уже самъ Богъ велѣлъ взять Петю на свое попеченіе. Я увѣренъ, что у васъ ему будетъ хорошо, и что вы ему замѣните отца, насколько это возможно, ибо вы человѣкъ съ добрымъ и мягкимъ сердцемъ, а это болѣе чѣмъ главное, это все. На Марью Петровну я тоже надѣюсь, какъ на каменную скалу. Этому мальчику нужна спокойная тишина семейной жизни, надо стараться, чтобы его огонекъ не слишкомъ скоро разгорѣлся.
„Вы пишите мнѣ, что въ 51 годъ человѣкъ не мѣняется болѣе; — а въ 53 года человѣкъ не позволяетъ себѣ думать, чтобы онъ могъ кого-нибудь или что-нибудь измѣнить. Да и къ чему мѣняться? Жизненнаго бремени не облегчишь, и каждому самому удобнѣе знать, какъ ему возиться съ этимъ чурбаномъ. Иной его кладетъ на голову, другой на спину, а третій просто волочитъ по землѣ. И то все благо, то добро.
„Поклонитесь отъ меня Марьѣ Петровнѣ и крѣпко поцѣлуйте Петю, когда увидите его. Я здѣсь останусь еще 6 недѣлъ, а тамъ въ Баденъ.
Наконецъ то добрѣйшій Ѳедоръ Ѳедоровичъ привезъ Петрушу изъ Москвы съ самыми лучшими школьными отмѣтками. Мальчикъ оказался совершенно веселъ и доволенъ и о горячо любившемъ его отцѣ даже и не помянулъ. Энергическій, чтобы не сказать суровый, Иванъ Петровичъ не находилъ въ себѣ никакихъ силъ для противодѣйствія дурнымъ инстинктамъ сына. Когда я, бывало, въ интересахъ высоко талантливаго ребенка, указывалъ на непріятныя черты въ его личности, отецъ постоянно старался обратить это въ ребяческое недоразумѣніе. Такъ, напримѣръ, далеко не ребяческимъ тономъ онъ любилъ повторять отцу слова: „мои Новоселки“.
Когда однажды въ Москвѣ 2 января я пришелъ въ номеръ Борисова и засталъ Петю въ слезахъ, то Иванъ Петровичъ со смѣхомъ сказалъ мнѣ:
— Петю сегодня ограбили.
— Какъ такъ? спросилъ я.
— Да сегодня выигралъ не его билетъ.
Однажды, лежа на диванѣ, я, не помню по какому поводу, просматривалъ Тацита. Въ это время вошелъ ко мнѣ Петя. „А вотъ, Петя, сказалъ я: давай попробуемъ общими силами перевести вотъ это мѣсто“. Мальчикъ взялъ книгу и сталъ совершенно правильно переводить, что̀ въ 12-ти лѣтнемъ мальчикѣ привело меня въ великое изумленіе. Вдругъ онъ остановился и сказалъ: „вотъ это слово я забылъ. Что значить: intueri?“
Желая, чтобы слово осталось навсегда въ его памяти, я сказалъ: „я самъ, право, забылъ. Сходи-ка ты ко мнѣ въ кабинетъ и посмотри въ словарѣ“.
Черезъ минуту мальчикъ шелъ ко мнѣ, заливаясь горькими слезами и говоря сквозь рыданія: „вѣдь это слово у меня уже встрѣчалось три раза: взирать, смотрѣтъ; а я опять забылъ“.
— О чемъ же ты плачешь, Петя? спросилъ я. — Теперь ужь ты его не забудешь.
— Да, да, продолжалъ онъ съ новымъ порывомъ всхлипываній: а можетъ быть въ лицеѣ есть такой мальчикъ, который помнитъ это слово! При этомъ всхлипыванія переходятъ въ болѣзненный крикъ.
— Ахъ, Петя, сказалъ я, какъ нехорошо то, что ты говоришь. Какое тебѣ дѣло до того, знаетъ ли какой мальчикъ это слово, или нѣтъ? Стараться учиться лучше всѣхъ — законно; но завидовать — стыдно.
Подъ Мценскомъ проживалъ, въ своемъ помѣстьи лѣтомъ, состоящій на придворной службѣ, давнишній другъ Борисова, какъ и онъ же, Иванъ Петровичъ Н—въ. Въ этомъ домѣ Петя былъ часто съ самыхъ первыхъ лѣть дѣтства и называлъ даже Ивана Петровича Н—а не иначе, какъ дядя Ваня. Дня черезъ два по пріѣздѣ Пети изъ Москвы, я отправилъ его дня на два къ дядѣ Ванѣ. Когда слѣдующаго 12-го числа я увидался съ Ив. Петр. Н—ымъ на мировомъ съѣздѣ, котораго онъ состоялъ почетнымъ судьею, онъ сказалъ мнѣ: „какой этотъ Петя странный байбакъ. Я, можно сказать, насильно заставилъ его проѣхать на могилу къ его отцу. Вѣдь это всего отъ меня за 15 верстъ“.
Впослѣдствіи я убѣдился, что сердце Пети не было совершенно заперто для чувства дружбы и любви; но на первыхъ порахъ мнѣ крайне горько было замѣчать въ мальчикѣ эгоистическое чувство, побуждавшее его все брать, ничего не давая. Честный и правдивый по натурѣ, онъ не способенъ былъ взять что-либо украдкой, а считалъ своимъ правомъ брать чужое, какъ нѣкогда конфекты у дѣтей Толстыхъ. Когда я старался логически доказывать его несправедливость, онъ понималъ меня на полусловѣ и самъ досказывалъ заключительный выводъ; но на дѣлѣ такое головное пониманіе не помогало.
Лицейскимъ докторомъ была указана необходимость для него деревенскихъ прогулокъ; но добрѣйшему Ѳедору Ѳедоровичу стоило большихъ трудовъ вытащить мальчика на воздухъ. Величайшимъ наслажденіемъ для Пети было чтеніе историческихъ книгъ, кромѣ сочиненій русскихъ писателей, всѣхъ эпохъ. Въ гостиной, въ углу за дверью, стояла низкая кушетка со спинкою въ видѣ кресла и длинной покатостью къ ногамъ. Вотъ эту кушетку Петруша избралъ своею главною квартирой. Тутъ, ложась на грудь, онъ обыкновенно подпиралъ голову локтями и, читая книгу, болталъ поднятыми отъ колѣнъ ногами. Когда, бывало, въ свободные дни я послѣ завтрака садился въ столовой на диванъ противъ двери, то привыкъ видѣть за дверью мельканіе пары ребяческихъ ногъ въ бѣлыхъ чулкахъ и черныхъ ботинкахъ.
Однажды, когда ботинки дѣлали свое дѣло, я увидалъ изъ заднихъ комнатъ подошедшаго Ѳедора Ѳедоровича съ сѣрою шляпою въ рукахъ.
— Peter, wollen wir spazieren gehen.
Отвѣта нѣтъ, и ботинки продолжаютъ свое однообразное болтаніе. Простоявъ съ минуту, Ѳедоръ Ѳедоровичъ самымъ убѣдительнымъ голосомъ напѣваетъ свое воззваніе. Мельканіе ботинокъ продолжается. Третій призывъ не нарушаетъ ихъ мельканія.
— Петруша, говорю я, самымъ дружелюбнымъ голосомъ: ну какъ же тебѣ, любезный другъ, не стыдно заставлять человѣка понапрасну стоять передъ тобою!
Ботинки продолжаютъ раскачиваться, какъ будто бы я не произнесъ ни одного слова.
— Петруша! крикнулъ я отрывисто тѣмъ голосомъ, какимъ Василій Павловичъ, бывало, просилъ меня скомандовать противъ вѣтра: „эскадронъ, стой!“ — Когда я тебя зову, ты въ ту же минуту долженъ, какъ пуля, нестись къ моимъ ногамъ!
Не успѣлъ я окончить этихъ словъ, какъ уже пронесшійся во весь духъ Петруша, блѣдный и дрожащій, стоялъ около моихъ колѣней.
— Видишь, сказалъ я, я настолько довѣряю твоему уму, что надѣюсь, это будетъ тебѣ урокомъ. Не мнѣ судить твои отношенія къ отцу твоему. Но твои отношенія ко мнѣ совершенно просты: мое дѣло требовать отъ тебя того, что я считаю справедливымъ: а твое — безпрекословно исполнять мои требованія. А теперь ступай гулять и будемъ друзьями.
Я не ошибся: съ этой минуты мнѣ ни разу не пришлось встрѣчаться съ тѣнью ослушанія со стороны Петруши. А впослѣдствіи онъ доказалъ несомнѣннымъ образомъ, что единственнымъ человѣкомъ, котораго онъ любилъ, былъ я.
Л. Толстой писалъ отъ 10 іюня 1871 г.:
„Любезный другъ, не писалъ вамъ давно и не былъ у васъ оттого, что былъ и есть боленъ, самъ не знаю чѣмъ, но похоже что-то на дурное, или хорошее, смотря потому, какъ называть конецъ. — Упадокъ силъ и ничего не нужно и не хочется, кромѣ спокойствія, котораго нѣтъ. Жена посылаетъ меня на кумысъ въ Самару или Саратовъ на два мѣсяца. Нынче ѣду въ Москву и тамъ узнаю — куда.
„Очень (хотѣлъ написать) жаль о Борисовѣ, но это совсѣмъ невѣрно и завидно невѣрно, а тронуло меня это очень. Радуюсь, что мальчикъ у васъ. Я, можетъ, напишу вамъ съ мѣста.
Тургеневъ писалъ изъ Лондона отъ 2 іюля 1871 г.:
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., — ваше письмо опять меня огорчило. — Не тѣмъ, что вы мнѣ пишете о Петѣ, характеръ котораго вы, впрочемъ, разгадали вѣрно, — это еще можетъ перемолоться, да и вы, кажется, въ отношеніи къ нему стали на настоящую дорогу, — а тѣмъ, что вы мнѣ пишете насчетъ здоровья Л. Толстаго. Я очень боюсь за него, недаромъ у него два брата умерли чахоткой, — и я очень радъ, что онъ ѣдетъ на кумысъ, въ дѣйствительность и пользу котораго я вѣрю. Л. Толстой, эта единственная надежда нашей осиротѣвшей литературы, не можетъ и не долженъ такъ же скоро исчезнуть съ лица земли, какъ его предшественники — Пушкинъ, Лермонтовъ и Гоголь. И дался же ему вдругъ греческій языкъ!
„Черезъ двѣ недѣли я ѣду въ Шотландію, гдѣ буду присутствовать на столѣтнемъ юбилеѣ Вальтеръ-Скотта въ Эдинбургѣ и поохочусь на „гроузовъ“ (grouse, родъ бѣлой куропатки), а съ 20-го августа я опять на два мѣсяца въ Баденѣ.
„Жизнь англійская невесела, но любопытна. Когда встрѣтимся (вѣроятно, зимой: я съ ноября до января въ Петербургѣ), — будетъ что разсказать. Поклонитесь отъ меня всѣмъ друзьямъ, начиная, разумѣется, съ Марьи Петровны.
Л. Толстой писалъ отъ 18 іюля 1871 г.:
„Благодарю васъ за ваше письмо, любезный другъ. Кажется, что жена сдѣлала фальшивую тревогу, отославъ меня на кумысъ и убѣдивъ меня, что я боленъ. Какъ бы то ни было, теперь, послѣ 4-хъ недѣль, я, кажется, совсѣмъ оправился. И какъ слѣдуетъ при кумысномъ лѣченіи, — съ утра до вечера пьянъ, потѣю и нахожу въ этомъ удовольствіе. Здѣсь очень хорошо, и если бы не тоска по семьѣ, я бы былъ совершенно счастливъ здѣсь. Если бы начать описывать, то я исписалъ бы сто листовъ, описывая здѣшній край и мои занятія. Читаю и Геродота, который съ подробностью и большою вѣрностью описываетъ тѣхъ самыхъ галакто-фаговъ-скиѳовъ, среди которыхъ я живу.
„Вчера началъ писать это письмо, и писалъ, что я здоровъ. Нынче опять болитъ бокъ. Самъ не знаю, насколько я нездоровъ, но нехорошо уже то, что принужденъ и не могу не думать о моемъ бокѣ и груди. Жара третій день стоить страшная. Въ кибиткѣ накалено, какъ на полкѣ, но мнѣ это пріятно. Край здѣсь прекрасный, по своему возрасту только что выходящій изъ дѣвственности, по богатству, здоровью и въ особенности по простотѣ и неиспорченности народа. Я, какъ и вездѣ, примѣриваюсь, не купить-ли имѣніе. Это мнѣ занятіе и лучшій предлогъ для узнанія настоящаго положенія края. Теперь остается 10 дней до шести недѣль, тогда напишу вамъ и устроимся, чтобы увидѣться. Помогай вамъ Богъ съ вашими трудами. Хомутовъ на васъ много; и труднѣе, и интереснѣе всѣхъ Петя. Поцѣлуйте его за меня. Душевный поклонъ Марьѣ Петровнѣ.
Тургеневъ изъ Баденъ-Бадена писалъ отъ 6 августа 71 г.:
„Любезнѣйшій Фетъ, ваше письмо застало меня въ постели, съ которой я уже двѣ недѣли не разстаюсь, по милости припадка подагры, которую чертъ дернулъ поселиться на этотъ разъ (въ первый разъ) въ колѣнѣ — и такимъ образомъ лишить меня всякой локомоціи. Сегодня попытаюсь подняться съ двумя костылями: подумаешь, я тоже участвовалъ въ завоеваніи Франціи! А погода между тѣмъ отличная; — дразнитъ сквозь окна. Спасибо за сообщенныя извѣстія. Я очень радъ, что Толстому лучше, и что онъ греческій языкъ такъ одолѣлъ, это дѣлаетъ ему великую честь и приноситъ ему великую пользу. Но зачѣмъ онъ толкуетъ о необходимости создать какой то особый русскій языкъ? Создать языкъ!! — создать море. Оно разлилось кругомъ безбрежными и бездонными волнами; наше писательское дѣло — направить часть этихъ волнъ въ наше русло, на нашу мельницу! И Толстой это умѣетъ. А потому его фраза лишь настолько меня безпокоитъ, насколько она показываетъ, что ему все еще хочется мудрить. Литераторъ отвѣчаетъ только за напечатанное слово: гдѣ и когда я печатно высказался противъ классицизма? Чѣмъ я виноватъ, что разные дурачки прикрываются моимъ именемъ? Я выросъ на классикахъ и жилъ и умру въ ихъ лагерѣ; но я не вѣрю ни въ какую Alleinseligmacherie даже классицизма и потому нахожу, что новые законы у насъ положительно несправедливы, подавляя одно направленіе въ пользу другаго. „Fair play“ — говорятъ англичане; — равенство и свобода, говорю я. Классическое, какъ и реальное образованіе должно быть одинаково доступно, свободно и пользоваться одинаковыми правами. Г. Катковъ говоритъ противное; но я въ жизни ненавидѣлъ только одно лицо (не его, то уже умерло, слава Богу), а презиралъ только трехъ людей: Жирардена, Булгарина и издателя Моск. Вѣдомостей.
„Здѣшній домъ, въ которомъ я жилъ, и который я продалъ по милости дяди, — теперь проданъ окончательно — съ 1-го ноября. Баденская жизнь моя — тю-тю! Какой складъ приметъ будущее — я не знаю да я не интересуюсь слишкомъ.
«И дремля ѣдемъ до ночлега,—
А время гонитъ лошадей!»
„Желаю вамъ здоровья и крѣпко жму вамъ руку.
Онъ же:
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., такъ какъ вы очень добродушный человѣкъ и не сердитесь, когда другой пожалуй разсердился бы, — то я хочу вамъ доказать, что умѣю цѣнить это ваше качество, — и ни въ какую „прю“ съ вами не вступаю. Меня порадовали извѣстія, сообщенныя вами о Толстомъ. Я очень радъ, что его здоровье исправилось, и что онъ работаетъ. Что бы онъ ни дѣлалъ, будетъ хорошо, если онъ самъ не исковеркаетъ дѣла рукъ своихъ. Философія, которую онъ ненавидитъ, оригинальнымъ образомъ отомстила ему: она его самого заразила, и нашъ врагъ резонерства сталъ резонерствовать напропалую! Авось это все съ него теперь соскочило, и остался только чистый и могучій художникъ!
„А что вы выводите славныхъ лошадей и вообще хозяйничаете съ толкомъ, — за это вамъ похвальный листъ! Вотъ это точно дѣло, и оставляетъ дѣльный слѣдъ.
„Я начинаю обживаться въ своей квартирѣ въ Парижѣ, хотя почти никого еще не видалъ, по милости припадка подагры. Здѣсь стоять страшные холода, а вы знаете, какая это бѣда на Западѣ, вы, плакавшій отъ стужи въ Неаполѣ! Республика кряхтитъ славно; едва ли она продержится. Тьеръ оказывается тряпкой и старымъ рутинеромъ, какимъ онъ и былъ всегда.
„А зерносушилки всетаки не будетъ! Впрочемъ, если вы мнѣ докажете противное, я первый воскликну: „ты побѣдилъ, Галилеянинъ!“
„Засимъ кланяюсь Марьѣ Петровнѣ и васъ дружески обнимаю.
- ↑ Я просилъ графа дозволить снять съ него живописный портретъ.