Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 2/6
| ← Глава V | Мои воспоминанія. — Глава VI | Глава VII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 164—201. |
В. П. Боткинъ писалъ:
„Каждые два дня ходилъ я на почту въ Баденѣ спрашивать, — нѣтъ ли письма, — и каждый разъ получалъ въ отвѣтъ, что нѣтъ. Отчего такое продолжительное молчаніе? Вы скажете, — да почему я самъ не писалъ? Да я и самъ не знаю, почему, — хотя вы никогда не выходили у меня изъ памяти. Теперь авось хоть въ отвѣтъ получу я отъ васъ вѣсточку. Въ Баденѣ я прожилъ около двухъ мѣсяцевъ, потомъ десять дней въ Парижѣ, посмотрѣлъ выставку, и два дня какъ нахожусь въ Діеппѣ, который такъ напоминаетъ мнѣ васъ. Въ Трувиль я не поѣхалъ, потому что тамъ такая разнокалиберная толпа и такая толкотня, и такое зловоніе въ этомъ грязномъ городишкѣ, — поэтому я разсудилъ отправиться въ Діеппъ. Діеппъ теперь далеко не то, что былъ при васъ; Трувиль оттянулъ отъ него всѣхъ модныхъ посѣтителей; это стало теперь тихое, степенное, семейное мѣсто, правда, очень, скучное, — но это послѣднее обстоятельство для меня гораздо сноснѣе, нежели толкотня и суетливость. Началъ брать теплыя морскія ванны, а погода здѣсь стоитъ суровая.
„Дѣло Ивана Сергѣевича относительно перемѣны управляющаго разрѣшилось такъ, какъ слѣдовало ожидать, то есть что Ник. Ник. подалъ ко взысканію векселя, выданные ему Ив. Серг. для полученія по нимъ послѣ его смерти. Какъ человѣкъ практическій, онъ предпочелъ вѣрное сомнительному, и по моему мнѣнію, онъ поступилъ практически. Мнѣ сказалъ объ этомъ Ив. Серг., который этого никакъ не ожидалъ. Легкомысліе и необдуманность такъ свойственны Ив. Серг., ставили его уже не разъ въ самыя затруднительныя положенія, и, не смотря на свои сѣдины, онъ и теперь еще легкомысленный мальчикъ, который не знаетъ вѣса своихъ поступковъ.
„О выставкѣ скажу вамъ, что это дѣйствительно замѣчательная вещь. Прежде всего это въ самомъ дѣлѣ всемірная выставка, даже есть китайскія и японскія дѣвушки съ ихъ домашнею обстановкой. Какіе интересные типы! Для спеціальнаго обзора всей выставки, я думаю, ни у кого не достанетъ силъ и вниманія, можно осматривать только тѣ части, которыя кого интересуютъ. Я былъ пять разъ на выставкѣ и всякій разъ возвращался съ ломотою въ глазахъ — и наконецъ бросилъ. Увы! глаза мои становятся все слабѣе и слабѣе.
„Пожалуйста прервите свое молчаніе и напишите мнѣ о себѣ. Въ письме вашемъ для меня будетъ больше интереснаго, чѣмъ во всей этой европейской жизни, которой я чуждъ и которой я только очень равнодушный зритель. Степановка для меня несравненно интереснѣе всей Франціи съ ея Наполеономъ. Что хозяйство? что урожай? что выборы въ мировые судьи?
„Спѣшу отправить письмо, авось оно прекратитъ это глупое молчаніе, и жажду отъ васъ несколькихъ строкъ.
„Наконецъ послѣ продолжительнаго перерыва, сношенія наши возстановились, мои милые и дорогіе друзья! Не знаю, получили ли вы мое письмо изъ Діеппа? Твое письмо изъ Москвы я получилъ и тотчасъ же распорядился высылкою сюда изъ Бадена вашихъ писемъ, которыя наконецъ мнѣ прислали сюда. Такимъ образомъ ни одно ваше письмо не пропало. Съ какимъ любопытствомъ я читалъ ваши письма — объ этомъ нечего и говорить. Прежде всего поздравляю тебя, Фетъ, съ лестною должностью мироваго судьи. И я не ожидалъ этого такъ же, какъ и ты, ибо шансы М—ва были гораздо сильнѣе твоихъ. Но должно быть здравомысліе у избирателей превозмогло. Что ты будешь хорошимъ мировымъ судьею, — въ этомъ я совершенно увѣренъ. Жаль, что ты не писалъ мнѣ, съ какого же времени открывается у васъ мировой судъ, — и прошу тебя объ этомъ написать. Какъ я радуюсь теперь тому, что сдѣлалъ у васъ пристройку, потому что она оказывается теперь рѣшительно необходимою. Только, по моему мнѣнію, ты напрасно сдѣлаешь, если помѣстишь секретаря въ свой кабинетъ, то есть въ ту-же комнату, гдѣ будетъ судъ: комната судьи не должна быть жилою, надо пріискать для секретаря другое помѣщеніе. Сдѣлайте милость, распоряжайтесь моею пристройкою, какъ найдете удобнѣе для себя: я несказанно радъ тому, что она вамъ на что-нибудь пригодится.
„Уже съ недѣлю, какъ я воротился изъ Діеппа и теперь буду жить въ Парижѣ до возвращенія въ Петербургъ; выставку понемногу осматриваю, насколько позволяютъ глаза. Вы уже знаете, что я около двухъ мѣсяцевъ прожилъ въ Баденѣ. Не скажу, чтобы баденскій воздухъ былъ мнѣ по организму: по лѣсистости и отчасти по своему горному положенію, этотъ воздухъ даетъ нервамъ какую-то напряженность и возбудительность. Для меня гораздо удобнѣе водянистый, сырой воздухъ, и что ни говорятъ о петербургскомъ климатѣ, по мнѣ тамъ гораздо легче дышать, чѣмъ, наприм., въ Москвѣ, именно потому, что въ петербургскомъ воздухѣ несравненно болѣе водянистыхъ частей. Вотъ у моря дышится мнѣ отрадно. Но зато въ Діеппѣ такъ скучно одному.
„Изъ письма твоего я не могъ понять, въ чемъ состояла сущность твоей рѣчи, сказанной на предварительномъ собраніи, и весьма былъ-бы радъ прочесть ее въ печати.
„Я здѣсь видѣлъ нѣсколько разъ брата Николая. Вы, я думаю, слышали, что съ нимъ былъ ударъ, — онъ совсѣмъ поправился, но слѣды замѣтны въ головѣ. Голова стала замѣтно слабѣе прежняго (а она и прежде была не очень тверда въ понятіяхъ), и онъ сдѣлался еще ближе къ ребячеству, нежели прежде.
„Въ Парижѣ по причинѣ выставки все еще продолжается большой наплывъ иностранцевъ, и отели переполнены, и все дороже. По воскресеньямъ нѣтъ возможности бывать на выставкѣ отъ толпы. Вообще же о выставкѣ скажу, что видѣть ее, конечно, интересно, но и для того, кто не увидитъ ее...
20 сентября.
„Письмо это уже прерывалось нѣсколько разъ приходомъ разныхъ знакомыхъ, между прочими генерала Саля, начальника дивизіи, находящейся въ Орлѣ, и живущаго тамъ. Это во всѣхъ отношеніяхъ прекрасный человѣкъ и дѣльный военный спеціалистъ, какихъ желательно, чтобы у насъ было болѣе. Если представится случай, пожалуйста познакомься съ нимъ. Я думаю пробыть здѣсь до конца октября. Обнимаю васъ отъ всей души.
Тургеневъ писалъ отъ 21 сентября изъ Бадена 1867 г.
„Любезнѣйшій Фетъ, о какъ пріятно вести дружескую, но ругательную переписку! — Оно и освѣжительно, и согрѣвательно, и носитъ несомнѣнный отпечатокъ истины, — словомъ, очень хорошо. Будемъ-же попрежнему любить и ругать другъ друга.
„Погляжу я на васъ — ловкій вы мальчикъ! — Видите-ли: мнѣ предоставляетъ утилитарность, политику, а самъ беретъ безполезность, пѣну, искусство, т. е. высочайшее la part du lion, ибо не безполезное искусство есть дрянь, безполезность есть именно алмазъ его вѣнца. Каковъ добренькій! Я сосчиталъ, сколько у меня политическихъ, тенденціозныхъ страницъ: оказалось на 160—29, а остальное такая-же безполезная чепуха, какъ любое лирическое стихотвореніе автора „Вечеровъ и Ночей“. Да, милѣйшій собратъ мой, не говорите съ кажущимся уничиженіемъ и дѣйствительной надменностью: ты полезенъ, а я безполезенъ; — скажите: мы оба плохи, — и поцѣлуемтесь. Вотъ, напримѣръ, дядя мой — тотъ настоящій художникъ, жрецъ чистаго искусства. Прислалъ сюда черезъ посланника требованіе описать здѣшнее мое имущество — 12 листовъ грубѣйшей сѣрой бумаги, за которую пришлось заплатить чуть не 2 руб. вѣсовыхъ и совершенно безполезно! зато прелестно! Посланникъ сдѣлалъ мнѣ оффиціальный запросъ: что, молъ, сей сонъ значитъ? Я отвѣчалъ, что ничего не понимаю; и посланникъ согласился, что понять ничего нельзя. A бѣдному Зайчинскому тотъ-же дядя и отвѣта не даетъ: „что, молъ, изволите-ли вы драть съ моего довѣрителя проценты? Или удовлетворяетесь капиталомъ?“ „А, говоритъ дядя, сіе въ моей волѣ“. И какъ истый художникъ, оставляетъ все возведеннымъ въ перлъ созданія. Вотъ, батюшка, съ кого надо брать примѣръ. Борисъ Ѳедоровичъ Годуновъ — Никол. Никол. Тургеневъ, извольте идти царствовать, извольте получать Холодово, которое стоитъ вдвое больше вашихъ безденежныхъ векселей. — „Нѣтъ отвѣчаетъ Годуновъ XIX вѣка, — мои сѣдины обезчещены, а вотъ я все изъ дому у племянника выскребъ да благодарность въ газетахъ выканючилъ, а теперь я вотъ подожду, — не выйдетъ-ли возможность Спасское съ аукціона пріобрѣсти“. — Великій художникъ! Только одно худо: оказывается, что первая просьба о томъ, что я не плачу и что слѣдуетъ наложить запрещеніе была подана — когда вы думаете? — 12 окт. 1866 г., т. е. въ самый разгаръ моей слѣпой довѣренности къ орловскому Фидіасу. Учитесь, учитесь, Аѳанасій Аѳанасьевичъ!
„Ну, засимъ можно обнять васъ дружески, поклониться вашей милой женѣ и пожелать вамъ всевозможныхъ успѣховъ на судейскомъ поприщѣ. Только съ условіемъ: dunkelen Drang —въ лоханку... вода къ водѣ.
Боткинъ писалъ изъ Петербурга отъ 27 ноября 1867 г.
„Вотъ уже нѣсколько писемъ получилъ я отъ тебя, а я не успѣлъ отвѣчать тебѣ. Да тебя и не поймешь: то ты во Мценскѣ, то въ Орлѣ, то, наконецъ, въ Москвѣ. Такъ какъ здѣсь писали, что новый судъ открывается у васъ 20 ноября, то я полагалъ, что тебѣ нельзя будетъ отлучиться. Но я радъ за тебя и за Машу, что тебѣ можно было урваться въ Москву и, какъ ты пишешь, до 5 декабря пробыть тамъ. Мнѣ Богъ знаетъ какъ хотѣлось быть въ Москвѣ въ одно время съ тобою. Но теперь едва-ли это исполнимо. Я какъ-то поймалъ себѣ ревматизмъ въ лѣвомъ плечѣ, который меня очень безпокоитъ, ибо совсѣмъ мѣшаетъ владѣть лѣвой рукой. Скверность большая! А впрочемъ, со мною все обстоитъ по возможности благополучно, и жизнь моя идетъ своимъ обычнымъ порядкомъ. Всего чаще бываю я у Толстыхъ, гдѣ всего пріятнѣе, и я несказанно радъ, что они нынѣшнюю зиму проводятъ въ Петербургѣ; часто вспоминаемъ о тебѣ, потому что онъ очень сочувствуетъ поэтической струѣ, бьющей въ твоихъ стихахъ. Надо сказать, что домъ Толстыхъ есть единственный домъ въ Петербургѣ, гдѣ поэзія не есть дикое безсмысленное слово, гдѣ можно говорить о ней; и къ удивленію, здѣсь же нашла себѣ пріютъ и хорошая музыка. Правда, здѣсь много занимаются музыкой, но какъ-то странно, по петербургски; на этой почвѣ все принимаетъ отвлеченный характеръ, головной, совершенно односторонній, тенденціозный. Я дорожу искусствомъ за наслажденіе, которое оно мнѣ доставляетъ, и до всего прочаго мнѣ нѣтъ дѣла. — Какъ я радъ тому, что вы изъ Тулы уже пріѣхали по желѣзной дорогѣ.
Чѣмъ ближе подходила зима, тѣмъ очевиднѣе становилось общественное бѣдствіе, котораго сь весны долженъ былъ ожидать всякій зрячій. Можно только удивляться живучести человѣка, способнаго въ крайности поддерживать свое существованіе невѣроятными суррогатами хлѣба. Какъ диковины, набрали мы по пути до Мценска крестьянскаго печенаго хлѣба, болѣе похожаго на засохшіе комки чернозема, чѣмъ на что либо иное: тамъ была и мякина, и главнымъ образомъ лебеда, про которую старина говорила: „лебеда въ хлѣбѣ не бѣда“. И этимъ ужаснымъ хлѣбомъ питалось не только взрослое населеніе, но и дѣти; а между тѣмъ объ увеличившейся смертности слуху не было. Тѣмъ не менѣе, при видѣ такого хлѣба я подумалъ, что прежде чѣмъ судить людей, надо при малѣйшей къ тому возможности накормить ихъ, хотя бы только въ предѣлахъ своего участка, помогая наиболѣе нуждающимся. Мысль эта занимала меня по дорогѣ въ Москву, хотя средства къ осуществленію ея я еще ясно не различалъ. Доѣхали мы на этотъ разъ въ повозкѣ только до Тулы, а тамъ уже пересѣли въ вагонъ. Графа Льва Николаевича Толстаго съ женою и дѣтьми я засталъ на Кисловкѣ на квартирѣ.
Было воскресенье, и у Толстыхъ я, къ изумленію и удовольствію своему, нашелъ Петю Борисова, котораго, съ дозволенія Ивана Петровича, графиня брала по воскресеньямъ къ своимъ дѣтямъ. Когда дѣтей повели гулять, графиня со смѣхомъ разсказала мнѣ грозный эпизодъ въ дѣтской въ прошлое воскресенье. „Кто-то привезъ дѣтямъ конфектъ, говорила она, и уѣзжая со двора, я разрѣшила дѣтямъ взять изъ коробки по конфектѣ. Возвращаюсь и вижу, что коробка пуста. Мои дѣти лгать не пріучены, и они легко сознались бы въ своей винѣ. Но при самыхъ настоятелъныхъ распросахъ моихъ, — виновнаго между моими не оказалось. „Петя, сказала я, ужь не ты ли поѣлъ конфекты?“ — Къ чести его надо сказать, что онъ тотчасъ же сознался, и я самымъ безцеремоннымъ образомъ объяснила ему всѣ дурныя стороны его поступка. Онъ разревѣлся, и я думала, что онъ уже не пойдетъ къ намъ въ домъ. Но дѣти не злопамятны, и вотъ онъ, какъ видите, опять у насъ“.
Левъ Никол. былъ въ самомъ разгарѣ писанія „Войны и Мира“; и я, знававшій его въ періоды непосредственнаго творчества, постоянно любовался имъ, любовался его чуткостью и впечатлительностью, которую можно бы сравнить съ большимъ и тонкимъ стекляннымъ колоколомъ, звучащимъ при малѣйшемъ сотрясеніи. Когда я наконецъ объявилъ ему, что рѣшился устроить литературное чтеніе въ пользу голодающихъ своего участка, онъ иронически отнесся къ моей затѣѣ и увѣрялъ, что я создалъ во мценскомъ уѣздѣ голодъ. Эта иронія не помѣшала ему однако такъ краснорѣчиво и горячо отнестись черезъ годъ послѣ того къ самарскому голоду и тѣмъ самымъ помочь краю пережить ужасное время. Если въ моемъ положеніи нетрудно было напасть на мысль публичнаго чтенія, то осуществить эту мысль было далеко не легко. Кому читать, что читать и гдѣ читать? Не размышляя долго, я отправился вечеромъ въ артистическій клубъ и тамъ обратился къ извѣстной Васильевой, съ которой когда-то познакомился въ Карлсбадѣ, куда она возила больнаго мужа. Принявши самое живое во мнѣ участіе, она, по краткомъ совѣщаніи со старшинами, объявила мнѣ, что клубъ въ назначенный мною вечеръ отдаетъ въ мое распоряженіе свое помѣщеніе съ освѣщеніемъ и прислугой. Покойный Провъ Михайловичъ Садовскій вызвался читать на моемъ вечерѣ; и поэтъ, и драматическій писатель князь Кугушевъ изъявилъ согласіе читать по выбору моему. Отыскавши такимъ образомъ почву для моего литературнаго вечера, я старался упросить Льва Ник. Толстаго обезпечить успѣхъ предпріятія обѣщаніемъ прочесть что либо на вечерѣ; но сказавши, что онъ не только никогда не читалъ, но даже никогда на это не рѣшится, онъ любезно предложилъ мнѣ еще бывшую только въ корректурѣ пятую главу второй части изумительнаго описанія отступленія войскъ отъ Смоленска по страшной засухѣ. Наконецъ день чтенія былъ объявленъ въ газетахъ, и билеты по рублю серебромъ напечатаны. Когда въ клубѣ наканунѣ объ этомъ зашла рѣчь, одинъ изъ меньшихъ братьевъ Боткиныхъ, Владиміръ, обратившись ко мнѣ, сказалъ: „вы не продавали еще билетовъ?“ — „Нѣтъ“. — „Позвольте мнѣ cдѣлать починъ въ вашемъ дѣлѣ и примите 25 руб. за билетъ“. Тутъ же въ клубѣ примѣру этому послѣдовали еще два три человѣка. Въ назначенный вечеръ я самъ всталъ за прилавкомъ. Но публика подходила какъ-то вяло; а стали подходить все какіе-то мальчишки, прося принять обратно билетъ хотя бы за 50 и даже 30 коп. Не трудно было понять, что люди, уплатившіе 25 руб. съ благотворительной цѣлью и получившіе 25 билетовъ, раздавали ихъ служащимъ у нихъ мальчикамъ, которые 30 коп. предпочитали всякой духовной пищѣ. Конечно, я имъ отказывалъ въ возможности купить пряникъ на деньги, предназначенныя на полпуда хлѣба. Но вотъ подходитъ брюнетъ средняго роста и протягиваетъ ко мнѣ пачку ассигнацій со словами: „пожалуйте мнѣ билетъ“. — „Сколько прикажете сдачи?“ — „Никакой. Здѣсь 500 рублей, и я прошу дать мнѣ билетъ. А вотъ еще 500 руб. отъ брата моего. Наша фамилія — Голяшкины. Потрудитесь дать намъ третій билетъ: это триста рублей отъ нашихъ служащихъ“.
Такимъ образомъ я въ теченіи минуты получилъ 1,300 р. Должно быть, посѣтителей набралось около тысячи человѣкъ, такъ какъ при повѣркѣ кассы у меня оказалось около 3,300 руб. Какъ наиболѣе подходящее къ сбору въ пользу голодающихъ, я прочелъ переводъ первой главы „Германа и Доротеи“ объ участіи къ нуждамъ переселенцевъ. Садовскій и Васильева съ живительнымъ мастерствомъ прочли: первый — Чичикова у Бедрищева, а вторая — пріятную барыню и барыню пріятную во всѣхъ отношеніяхъ. Громомъ рукоплесканій было покрыто чтеніе изъ „Войны и мира“ — княземъ Кутушевымъ. Я тотчасъ же составилъ проэктъ устава, по которому эта сумма должна была раздаваться наиболѣе нуждающимся на годъ безъ процентовъ, а на слѣдующіе два года, по истеченіи коихъ долгъ долженъ бы былъ быть уплаченъ, — взималось бы по пяти процентовъ. Самый же капиталъ долженъ былъ по этому уставу оставаться навсегда въ третьемъ мценскомъ мировомъ участкѣ, на случай новаго голода. Проэктъ этотъ былъ въ скорости утвержденъ министромъ внутреннихъ дѣлъ, и я съ восторгомъ раздавалъ деньги по спискамъ старшинъ, воображая, что успѣлъ основать хотя на тѣсномъ пространствѣ участка навсегда прочную помощь. И на этомъ поприщѣ разочарованіе не заставило себя ожидать слишкомъ долго.
Боткинъ писалъ 9 февраля 1868 г. изъ Петербурга:
„Сію минуту получилъ твое письмо и немедленно отвѣчаю. Да будетъ благословенно твое доброе намѣреніе, и я не сомнѣваюсь, что ему постарается помочь всякій, кто еще не утратилъ человѣческое сознаніе. Вѣсти твои о голодѣ привели меня въ содроганіе: здѣсь вовсе не имѣютъ понятія о такомъ положеніи. Я не могу тронуться изъ Петербурга, ибо у меня опухоль въ сочлененіяхъ, вслѣдствіе ревматизма; принимаю іодъ и еще другое посильнѣе. При такомъ лѣченіи и болѣзни куда думать о выѣздѣ.
„Знаешь ли, чѣмъ я все это время былъ занять? — Изученіемъ греческихъ и скиѳскихъ древностей, отрытыхъ въ курганахъ около Керчи и по южной Россіи. Всѣ эти находки отлично награвированы и изданы въ отчетахъ Археологической комиссіи съ 1859 по 1864 г. и разъясненія Стефани, отличнаго знатока греческой древности и настоящаго ученаго. Тамъ есть вазы, изумительныя по изяществу рисунка и, очевидно, относящіяся къ 4-му вѣку до Рожд. Хр. Такихъ вазъ нѣтъ ни въ одномъ европейскомъ музеѣ. Признаюсь, что при этомъ изученіи я тоскую, что нѣтъ со мною моей библіотеки, а поставить здѣсь ее некуда. Прощайте, милые, сердечные друзья.
Тургеневъ писалъ изъ Бадена отъ 12 февраля 1868 года:
„Ну-съ, добродѣтельнѣйшій и милѣйшій А. А., будемъ мы вамъ писать на Алисовскую станцію. Съ великимъ удовольствіемъ вижу я, что духъ вашъ покоенъ и какъ то мягко и важно снисходителенъ, какъ оно и подобаетъ служителю Ѳемиды.
„О дѣлѣ съ Ник. Ник. — мы, если только будетъ стоить труда, поговоримъ лично; теперь ограничусь однимъ словомъ, которое, увѣряю васъ, я бы не рѣшился употребить легкомысленно: онъ поступилъ какъ безчестный человѣкъ. Мнѣ жутко говорить такъ о человѣкѣ, котораго я такъ давно и такъ искренно любилъ и уважалъ, но истина вынуждаетъ меня именно такъ выразиться: „Ник. Ник. Тургеневъ — безчестный человѣкъ“.
„Ровно два мѣсяца протекло съ тѣхъ поръ, какъ я началъ это письмо къ вамъ, которое я только потому не кончилъ и не отправилъ, что не зналъ, гдѣ вы находитесь: въ Москвѣ ли, въ Петербургѣ ли? и т. д. — Теперь я знаю, что вы снова въ Степановкѣ, увѣнчавшись добропорядочнымъ успѣхомъ въ Москвѣ, — и вотъ я берусь за перо.
„Что произошло въ эти два мѣсяца? — Дѣло съ дядюшкой, слава Богу, кончено. Онъ обобралъ меня какъ липку, — я получилъ векселя. Къ сожалѣнію, нѣтъ никакой причины измѣнить хотя бы одну букву въ вышеупомянутомъ отзывѣ о немъ. Впрочемъ, я никогда его болѣе не увижу, — и пусть онъ добрѣетъ съ награбленныхъ денегъ!
,„Я былъ въ Парижѣ, а теперь поселился въ своемъ, т. е. нанятомъ мною у Віардо домѣ (я принужденъ былъ продать этотъ домъ) — и помѣщеніемъ доволенъ.
„Я ѣду въ Россію черезъ мѣсяцъ и въ Спасскомъ буду въ концѣ мая. Не сомнѣваюсь въ томъ, что вы пріѣдете ко мнѣ съ Борисовымъ. То то мы поспоримъ! Впрочемъ, Богъ знаетъ: я очень сталъ тихенькій.
„Я только что кончилъ 4-й томъ „Войны и Мира“. Есть вещи невыносимыя и есть вещи удивительныя; и удивительныя эти вещи, которыя въ сущности преобладаютъ, такъ великолѣпно хороши, что ничего лучшаго у насъ никогда не было написано никѣмъ: да врядъ ли было написано что нибудь столь хорошее. 4-й и 1-й томъ слабѣе 2-го и особенно 3-го; 3-й томъ почти весь chef d’oeuvre.
„Засимъ говорю вамъ досвиданья и прошу передать мой поклонъ вашей женѣ.
Боткинъ писалъ изъ Петербурга отъ 26 марта 1868 г.
„Сейчасъ получилъ ваше письмо и читалъ его съ признательностью и веселіемъ. Прежде всего я бываю радъ тому, что у васъ все обстоитъ благополучно, а теперь къ этому присоединяется и увѣренность, что мужики вашего участка голодать уже не будутъ. Вотъ что значитъ добрая воля и добрая рѣшимость человѣка! Я никакъ не надѣялся, что ты въ одной Москвѣ соберешь такую сумму. Какъ весело должно биться теперь твое сердце!
„Лихорадка моя, кажется, кончилась, по крайней мѣрѣ вотъ уже недѣля, какъ жаръ не возвращается. Но странно, что во все продолженіе ея ревматизмы мои словно замерли, и я ихъ не чувствовалъ. Но какъ только прошла она, — всѣ они возвратились съ сугубымъ ощущеніемъ боли. Братъ Сережа торопитъ меня отъѣздомъ заграницу, потому что Петербургская весна самая опасная для этого. И я собирался выѣхать въ конце этой недѣли въ Висбаденъ и шесть недѣль буду брать ванны.
„Искренно радуетъ и успокоиваетъ меня то обстоятельство, что твоя судейская практика идетъ удовлетворительно и не тяготить тебя. Въ здравомысліи твоемъ я никогда не сомнѣвался, но признаюсь, боялся опрометчивости и излишней нервозности. Но какъ ты пишешь, у васъ по большей части дѣла все однородныя, и, слѣдовательно, примѣниться къ нимъ нетрудно. — Я слышалъ, что Ив. Серг. кончилъ съ дядей на 20-ти тысячахъ наличными деньгами за всю претензію. Его ждутъ въ апрѣлѣ сюда и слышно, что онъ пишетъ какую то повѣстушку. При той внутренней запутанности, въ какой онъ находится, едва ли можетъ онъ сдѣлать что нибудь порядочное. Между тѣмъ успѣхъ романа Толстаго действительно необыкновенный: здѣсь всѣ читаютъ его и не только просто читаютъ, но приходятъ въ восторгъ. Какъ я радъ за Толстаго! но отъ литературныхъ людей и военныхъ спеціалистовъ слышатся критики. Послѣдніе говорить, что, напр., Бородинская битва описана совсѣмъ невѣрно, и приложенный Толстымъ планъ ея произволенъ и несогласенъ съ дѣйствительностью. Первые находятъ, что умозрительный элементъ романа очень слабъ, что философія исторіи мелка и поверхностна, что отрицаніе преобладающаго вліянія личности въ событіяхъ есть не болѣе какъ мистическое хитроуміе; но помимо всего этого художественный талантъ автора внѣ всякаго спора. Вчера у меня обѣдали и былъ также Тютчевъ, — и я сообщаю отзывъ компаніи. Самъ я романа не читалъ. Пробѣжалъ въ Литерат. Библіотекѣ статью твою „Изъ деревни“. Очень, очень мило. Ѣхатъ мнѣ заграницу очень не хочется — что за удовольствіе путешествовать больному. Вѣроятно, я проберусь въ Парижъ, потому что тамъ теплѣе, нежели въ Германіи, и тамъ останусь до Висбадена, т. е. до того времени, какъ можно брать ванны, на которыя моя единственная надежда. Графъ Ал. Толстой окончилъ свою драму „Ѳедоръ Іоанновичъ“ и читалъ ее у меня. Концепція характера Ѳедора весьма удачна, хотя, какъ всѣ произведенія Ал. Толстаго, не оживитъ читателя ни однимъ поэтическимъ ощущеніемъ. За то этотъ родъ талантовъ по плечу большинства. Ворочемъ, самъ Ал. Толстой чувствуетъ поэтическое и принадлежитъ къ немногимъ почитателямъ твоихъ стихотвореній. — Ты такъ разборчиво написала, милая Маша, что не могу не возблагодарить тебя, — совершенная противоположность Фету, который только хвастается тѣмъ, что скоро пишетъ свои письма. Нынѣшнюю зиму самый пріятнѣйшій домъ былъ у Толстыхъ; лѣто и будущую зиму они проводятъ въ Курской губерніи. Прощайте пока, мои милые друзья. Дай Богъ намъ дожить до свиданія будущей зимой.
5 іюня онъ писалъ изъ Висбадена:
„Давно чувствую потребность писать къ вамъ, и, какъ часто бываетъ, потребность эта остается неудовлетворенною. Добрался я до Висбадена въ самомъ немощномъ положеніи; пріѣхавъ въ Берлинъ, я принужденъ былъ взять себѣ слугу, ибо мои руки и ноги совсѣмъ безъ силы и даже не въ состояніи снять съ себя рубашки. Теплая погода, спокойствіе и лѣченіе нѣсколько возстановили меня; говорю нѣсколько, потому что пятиминутная прогулка меня утомляетъ, и опухоль ногъ и рукъ безъ измѣненія. Не знаю, какъ подѣйствуютъ ванны: я взялъ ихъ уже 14, осталось еще столько же, но хуже мнѣ нѣтъ. Живу я здѣсь совершенно уединенно, и Богъ знаетъ какъ радъ тому, что у меня здѣсь нѣтъ знакомыхъ: мнѣ тяжело вести разговоры. Немножко читаю, иногда слушаю плохую военную музыку (другой нѣтъ); больше лежу, ибо постоянно чувствую утомленіе и усталость. Въ 10 часовъ вечера я уже въ постели и не нарадуюсь этому. Напишите мнѣ о себѣ и о своемъ житьѣ. Все ли у васъ благополучно? Не браните меня за краткость моего письма, — писать тяжело, — вотъ поговорить бы хотѣлось съ вами и послушать ваши милыя рѣчи, потому что все васъ окружающее мнѣ близко къ сердцу.
Однажды, въ концѣ августа, арендаторъ Тимской мельницы, Н. И. А—въ, пріѣхалъ и положительно заговорилъ о своемъ намѣреніи купить Тимъ. Я обѣщалъ ему самъ пріѣхать вначалѣ сентября въ Ливны для окончательныхъ переговоровъ. И дѣйствительно, придя къ полному убѣжденію, что работать на мельницѣ, помимо рѣшительной ея гибели, можетъ только самъ владѣлецъ, а не арендаторъ, я вначалѣ сентября отправился въ Ливны. Конечно, попавши между двухъ братьевъ покупщиковъ, я вначалѣ никакъ не предполагалъ той сравнительно скудной цѣны, которую предложили мнѣ за имѣніе. Явно по предварительному соглашенію, они остановились на суммѣ 31-й тысячи, въ виду того, что, по моимъ объявленіямъ о продажѣ, другихъ покупателей не являлось. Даже строительный, приготовленный мною, дубовый лѣсъ пошелъ въ ту же цѣну. Признаюсь, я былъ очень огорченъ такимъ исходомъ дѣла, и когда, ударивъ по рукамъ и получивъ запродажную запись съ выдачей задатка, братья А—вы по обычаю предложили мнѣ распить бутылочку шампанскаго, — я ушелъ, отказавшись отъ всякаго угощенія. Совершеніе купчей назначено было на 28-е января.
Боткинъ писалъ отъ 15 сентября 1868 года изъ Парижа:
„Если я не пишу къ вамъ, милые, добрые друзья, — это доказываетъ только, что мнѣ писать очень трудно отъ общей слабости. Но вы постоянно у меня на сердцѣ. И съ какимъ удовольствіемъ читаю я ваши рѣдкія письма. Хорошо ты сдѣлалъ, что раздѣлался съ Тимомъ. Воображаю, какъ вы рады открытію желѣзной дороги! Ей-Богу, не могу больше писать. О себѣ не говорю: очень худо и не въ состояніи сойти съ мѣста.
Изъ Рима отъ 28 октября 1868 года:
„Милые друзья мои! съ чувствомъ искренеѣйшей радости получилъ ваше письмо и считаю совершенно излишнимъ благодарить васъ за ваше участіе: дѣйствительно, такъ пришло плохо, что далѣе идти по этой дорогѣ долго невозможно; точно я чувствую внутри себя какой-то злой недутъ, который сосетъ мои жизненныя силы. Странно, что въ процессѣ моей болѣзни постоянное ухудшеніе. Сверхъ моего чаянія, пріѣздъ брата Миши рѣшилъ мою поѣздку въ Римъ. Какъ Миша довезъ меня, я до сихъ поръ не могу понять этого, тѣмъ болѣе, что меня изъ вагона въ вагонъ переносили: мои ноги и руки были безъ всякаго движенія. Я зналъ, что не найду въ Римѣ дѣльнаго врача; но я уже потерялъ вѣру въ медицинское пособіе. Я хотѣлъ быть съ Мишей и, слава Богу, достигъ этого. Какъ мнѣ было интересно читать подробности о жизни въ Степановкѣ; странное дѣло: не смотря на безобразіе ея мѣстоположенія, я Степановку люблю ужасно. Я здѣсь живу, какъ никогда не жиль отъ роду: занимаю квартиру первую въ Римѣ; а Миша такого повара нашелъ здѣсь, что каждый обѣдъ вызываетъ знаки восклицанія и умиленія. Ты можешь себѣ представить, какъ у меня затрепетало сердце, когда я прочелъ сначала предложеніе Фета, а потомъ твое, Маша, пріѣхать ко мнѣ. Милый мой Фетъ! я знаю, что это неосуществимо, но за это великодушное предложеніе я не знаю, какъ благодарить тебя. Конечно, если бы я былъ въ Парижѣ, это было бы сколько-нибудь возможно: близость разстоянія, спокойствіе переѣзда, — но увы! Римъ все это сдѣлалъ невозможнымъ. Я не говорю, какимъ бы счастіемъ было для меня твое присутствіе, но увы! такая дальняя дорога... Положимъ, что ты могла бы взять кого-нибудь для компаніи; но одно простое рѣшеніе возбуждаетъ нѣкоторый ужасъ. Какъ бѣдному Фету оставаться одному? но на всякій случай, если это осуществимо, то всѣ расходы, разумѣется, должны быть непремѣнно на мой счетъ, и если удастся найти компаніонку, то это было бы еще лучше. Хотя всѣ больные дѣлаются невыносимыми эгоистами, но мой эгоизмъ такъ далеко не смѣетъ идти. Пожалуйста пишите мнѣ чаще. Самъ писать я не въ состояніи отъ опухоли въ рукахъ, а еще болѣе отъ слабости и изнуренія. Прощайте, милые друзья. Ты замѣчаешь, что я не жалуюсь на свое положеніе? — Но вѣдь это совершенно безполезно.
Надо отдать справедливость Степановкѣ въ томъ, что деревья, саженныя въ ней, расли и развивались съ неимовѣрной быстротою. Первою моею заботой было провести съ проселка къ дому широкій проѣздъ и, окопавъ его рвами, обсадить ветлами. Въ восьмилѣтнее пребываніе наше въ Степановкѣ, ветлы разрослись пышною аллеей. Какъ ни красивы эти ветлы были въ лѣтнее время, но остались онѣ въ моемъ воспоминаніи осенними, желтолистными, мокрыми, роняющими холодныя капли на сотни лежащихъ подъ ними до костей промокшихъ людей, большею частію въ рваной одеждѣ и худой обуви. Картина далеко непривлекательная и тѣмъ болѣе тяжкая для человѣка, поставленнаго въ мнимую обязанность защищать неправо обиженныхъ людей. Выше я старался въ приведенныхъ судебныхъ разбирательствахъ показать безсиліе судьи защитить частное лицо, отъ хищничества массъ. Картина моихъ ветлъ съ валяющимися подъ ними промокшими до костей и частію тифозными желѣзно-дорожнорабочими заставляетъ меня сказать нѣсколько словъ, изъ которыхъ настолько же ясно будетъ безсиліе мироваго судьи защитить массу отъ грабежа одного лица. Рабочая артель съ Орловско-Грязской желѣзной дороги, слишкомъ въ 300 человѣкъ, привалила ко мнѣ съ предъявленіемъ иска въ 2500 р. со своего бывшаго подрядчика, крестьянина Тульской губ., Новосильскаго уѣзда, который ушелъ домой, не разсчитавши никого и, какъ слышно, забравши деньги по своему участку въ главной орловской строительной конторѣ. Въ виду искомой суммы, я направилъ несчастныхъ людей по осенней грязи и дождю за 35 верстъ въ орловскій окружной судъ, который, поясняя, что сумма эта состоитъ изъ отдѣльныхъ исковъ 300 человѣкъ, направилъ истцовъ снова къ мировому судьѣ. Тѣмъ временемъ я успѣлъ снестись съ главною орловскою конторой, которая, кратко поясняя, что рядчику (имя рекъ) слѣдуетъ дополучить съ конторы 1350 руб., — препроводила ко мнѣ эти деньги для зависящаго употребленія. Не трудно было разсчесть, что каждому по его рабочей книжкѣ приходится получить только 54 коп. за рубль. Но каково одному человѣку въ теченіи трехъ сутокъ разъяснять это тремъ-стамъ голоднымъ и холоднымъ людямъ. Люди эти съ полнымъ правомъ не желаютъ знать какихъ-то условныхъ тонкостей, по которымъ у нихъ слѣдуетъ отнять половину трудовыхъ денегъ. Они разсказываютъ, что рядчикъ успѣлъ уже на имя жены накупить земли въ своей губерніи; и если бы я снабдилъ каждаго изъ нихъ или всѣхъ вмѣстѣ исполнительными листами, то это привело бы ихъ только къ новымъ переходамъ и бѣдствіямъ въ ненастное время. Самое полученіе мною безконтрольной суммы 1350 руб. съ орловской конторы было съ моей стороны уже самовольнымъ выступленіемъ въ административную область, тогда какъ моя роль по закону ограничивалась только заочнымъ признаніемъ долга подрядчика на основаніи рабочихъ книжекъ. Да и то я могъ разбирать дѣло не прежде обратнаго полученія повѣстки рядчику изъ Новосильскаго уѣзда, чего невозможно было ожидать раньше двухъ недѣль. А между тѣмъ мокрые и голодные рабочіе день и ночь сидѣли и лежали около канавы аллеи въ ожиданіи помощи. Предоставляю всякому судить, до какой степени легко было вразумить рабочихъ, что только случайнымъ образомъ я могу дать каждому 54 коп. за рубль его заработка, и затѣмъ надо разсчесть каждаго, согласно его заработку по книжкѣ. Мы сѣли съ письмоводителемъ за работу въ 7 час. утра и, за перерывами завтрака, обѣда и вечерняго чая, — просидѣли до трехъ часовъ ночи. Какое счастіе, можно сказать, что рабочіе только занесли тифъ въ нашу усадьбу, гдѣ человѣкъ пять переболѣло этою страшною болѣзнью. Спрашивается, что бы могъ сдѣлать судья, не снабженный никакою административною властью, если бы нѣсколько тифозныхъ не были бы въ состояніи подняться и уйти изъ подъ ракитокъ? Не значитъ ли это, подъ продлогомъ высокой справедливости, отказывать во всякой дѣйствительной справедливости?
Привязанный хозяйственными заботами и служебными обязанностями къ Степановкѣ и Мценску, я только въ серединѣ зимы могъ на недѣлю или на двѣ отрываться въ Москву и, конечно, не имѣлъ времени и побужденія бывать въ другихъ городахъ. Не помню, почему именно осенью 1868 года я въ бытность въ Орлѣ ночевалъ въ тамошней почтовой гостинницѣ. Проходя по корридору, я вдругъ остановился въ изумленіи передъ человѣкомъ, шедшимъ мнѣ навстрѣчу и, повидимому, изумленнымъ не менѣе меня. Промедливъ секунду, мы, не говоря ни слова, бросились обнимать другъ друга. Человѣкъ этотъ былъ графъ Ал. Конст. Толстой.
— Вы не завтракаете? спросилъ онъ меня. — Чѣмъ же васъ угощать?
Я попросилъ кофею. „Кофею, крикнулъ онъ вошедшему слугѣ, — самаго лучшаго кофею“.
Не берусь передавать подробности нашей задушевной бесѣды. Тутъ мы узнали другъ отъ друга, что, не взирая на различіе путей жизни, мы ни на минуту не переставали носить въ груди самыя живѣйшія взаимныя симпатіи, которая должна была загораться отъ перваго благосклоннаго соприкосновенія.
Я такъ счастливъ, что, сохранивши письма друзей, могу подлинными словами ихъ замѣнять мои собственныя, которыхъ, по прошествіи долгаго времени, я и самъ не рѣшился бы считать непогрѣшимыми. Если въ письмахъ моихъ друзей окажутся преувеличенныя мнѣ похвалы, то онѣ свидѣтельствуютъ не о моей высотѣ, а о высотѣ духовнаго строя пишущихъ. Нельзя же требовать отъ прирожденнаго поэта, который, какъ искрометное вино, рветъ пробку, прежде чѣмъ польется въ стаканъ, чтобы онъ даже въ дружескомъ письмѣ, охарашивалъ и подвивалъ слова, какъ куаферъ свою восковую куклу. Но намъ пришлось разставаться, и мы обѣщали другъ другу наши карточки, а по временамъ и письма.
Графъ писалъ мнѣ отъ 20 декабря 1868 года изъ Черниговской губ.:
„Любезный и дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, спѣшу воспользоваться вашимъ адресомъ и посылаю вамъ Коринѳскую невѣсту и Проэктъ постановки Ѳедора.
„Жена, когда думала, что вы будете къ намъ на масляницу, очень обрадовалась и приказала васъ благодарить. Обнимаю васъ отъ всего сердца.
Онъ же отъ 19 февраля 1869 года:
„Дражайшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, какая досада, что вы собираетесь къ намъ, когда мы должны ѣхать въ Одессу. Я послалъ нарочнаго въ Брянскъ съ телеграммой въ Зміевку, но мнѣ ее возвратили съ объясненіемъ: туда де не принимаютъ. Какъ это умно! Мы остаемся въ Одессѣ одну недѣлю и вначалѣ марта будемъ ожидать васъ въ Красный Рогъ. До того я или васъ увижу, или къ вамъ напишу. Везу мою жену въ Одессу отъ безсонницы. Обнимаю васъ, жена вамъ дружески кланяется и ждетъ васъ.
Отъ 18 марта 69 года:
„Любезный, давно любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ, не стану оправдываться въ томъ, что доселѣ не отвѣчалъ на ваше любезное письмо, сопровождавшее вашу карточку, потому не стану оправдываться, что нѣтъ у меня оправданій. Спасибо вамъ и за все, и за то, что вамъ съ нами хорошо и просто. Покажите же это на дѣлѣ и пріѣзжайте въ Красный Рогъ. Дорога не сложная: Орелъ, Брянскъ, Выгоничи, Красный Рогъ. A здѣсь весною очень, очень хорошо и глухарей будетъ довольно и вальдшнеповъ. Пожалуйста не отмѣняйте вашего добраго намѣренія. Мы васъ любили за глаза, а въ глаза еще болѣе полюбили. Скажу вамъ еще подъ секретомъ, что здѣсь въ лѣсу весною образуются такія красивыя озера, какихъ я нигдѣ не видалъ. Позвольте васъ обнять дружески, именно, какъ стариннаго знакомаго, и ожидать васъ съ распростертыми объятіями. Жена и мы всѣ сердечно вамъ кланяемся.
Красный Рогъ.
18 марта, день смерти Іоанна Грознаго.
Отъ 12 мая 69 г. онъ писалъ:
„Ждемъ васъ къ 8 іюля, милый и дорогой Аѳанасій Aѳaнасьевичъ, ждемъ васъ unguibus et rostro! Unguibus — чтобы васъ обнять, rostro — чтобы расцѣловать. Говорю, по крайней мѣрѣ, за себя. Когда вы пріѣдете, erit bibendum et pede libero pulsanda tellus! Я останусь не только до 8 іюля, но до половины или конца іюля. Выводки у насъ будутъ не только тетеревиные, но и глухариные. Глухарей нынѣшній годъ было много. А потомъ, коли вамъ не претитъ, я буду вамъ читать, сколько написалось, Царя Бориса, и три новыя баллады. У васъ также, вѣроятно, есть кое что, a мнѣ не нужно вамъ говорить, что мы всѣ ваши самые искренніе почитатели. Не думаю, чтобы во всей Россіи нашелся кто либо, кто бы оцѣнилъ васъ, какъ я и жена. Мы намедни считали, кто изъ современныхъ иностранныхъ и русскихъ писателей останется и кто забудется. Первыхъ оказалось немного, но когда было произнесено ваше имя, мы въ одинъ голосъ закричали: „Останется, останется навсегда!“ И вы какъ будто сами себѣ не знаете цѣну! Жена кланяется вамъ и жметъ вашу руку. Смотрите же, не забудьте:
«Justum et tenacem propositi virum, —
Si fractus illabatur orbis,
Impavidum ferient ruinae»[1]
„Не переставайте быть tenax proposite!
По страсти къ охотѣ, я, конечно, описалъ бы всѣ сохранившіеся у меня въ памяти охотничьи эпизоды съ Тургеневымъ; но отчасти онъ передалъ самъ ихъ, разсказавъ, напримѣръ, какъ лѣсной прикащикъ въ Понырахъ, на вопросъ — есть ли дичина? — направляя открытую ладонь къ болоту, воскликнулъ: „а на счетъ всякой дикой птицы не извольте сумнѣваться! въ отличномъ изобиліи имѣется“. И какъ это изобиліе оказалось тѣмъ, что охотники называютъ: ни пера. Я бы разсказалъ, какъ въ Полѣсьѣ за Карачевымъ мы, пробравшись съ версту по мучительному кочкарнику, по которому изъ двухъ шаговъ одинъ разъ нога срывалась съ вершины кочки и вязла выше щиколотки въ промежуточной грязи, выбрались, наконецъ, на громадное и утомительное моховое болото, гдѣ я убилъ одну холостую тетерьку, а Тургеневъ съ Аѳанасіемъ по одному несчастному бекасу. Я живо помню, когда, отставая на возвратномъ пути отъ измучившагося Тургенева, я услыхалъ его голосъ: „идите, несчастный! а то вы тутъ безъ насъ пропадете!“ И какъ съ коченѣющими ногами мнѣ предстояло пройти обратно версту по убійственному кочкарнику. Я никогда не забуду, какъ Тургеневъ, уже въ прежніе годы дававшій заклятія не охотиться болѣе въ Россіи, усѣвшись со мною на истерзанную оводами тройку, едва слышнымъ шепелявымъ голосомъ сталь увѣрять меня, что это послѣдняя его охота въ Россіи. Совѣстясь, вѣроятно, кучера, онъ давалъ обѣты на французскомъ языкѣ. „Вы и въ прошломъ году, возражалъ я, говорили то же самое“.
„Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, теперь я уже поклялся великою клятвой матери моей. Этой клятвѣ я никогда не измѣнялъ. Вотъ видите ли, возьмите мою собаку, мое ружье и мои снаряды“.
Вотъ до какой степени мы были разочарованы исчезновеніемъ дичи. Понятно послѣ этого, въ какихъ яркихъ краскахъ я рисовалъ Борисову любезное приглашеніе графа Алексѣя Константиновича, распространявшееся и на Борисова, безъ котораго такая дальняя дорога показалась бы мнѣ скучной. Самъ Иванъ Петровичъ былъ давнишнимъ читателемъ и почитателемъ Ал. Толстаго.
Графъ Ал. Конст. Толстой писалъ отъ 23 іюня 1869 года.
„Милый, добрѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, ускорьте вашъ пріѣздъ, вмѣстѣ съ г-мъ Борисовымъ, ибо молодые глухари не только летаютъ, но летаютъ высоко и далеко. Теперь самая пора ихъ стрѣлять. Сверхъ того, есть полевые тетерева и молодые бекасы и дупели. Утокъ гибель. Можно за ними охотиться въ лодкѣ въ такъ называемомъ Каменномъ болотѣ. Однимъ словомъ, не отлагайте вашего пріѣзда. Есть у меня три акта Царя Бориса, которые я вамъ прочелъ бы съ наслажденіемъ, и три новыя баллады. Я смотрю, и мы всѣ смотримъ на вашъ пріѣздъ, какъ на праздникъ, и будемъ ожидать васъ съ распростертыми объятіями.
Въ условный день мы съѣхались съ Борисовымъ въ Орлѣ и по Витебской дорогѣ отправились къ Брянску съ самыми розовыми мечтами, въ надеждѣ на моего Гектора. За нѣсколько станцій до Брянска поѣздъ что-то надолго остановился, и, не находя мѣста отъ полдневнаго зноя, остановился и я въ какомъ-то оцѣпенѣніи посреди залы 1-го класса. Не смотря на возвышенную температуру всего тѣла, я почувствовалъ какое-то необыкновенно мягкое тепло, охватившее средній палецъ правой руки. Опустивши глаза книзу, я увидалъ, что небольшой желтый, какъ пшеничная солома, медвѣженокъ, усѣвшись на заднія ноги, смотритъ вверхъ своими сѣроватыми глазками и съ самозабвеніемъ сосетъ мой палецъ, принимая меня, вѣроятно, за свою мать. Раздался звонокъ, и я долженъ былъ покинуть моего бѣднаго гостя.
Въ Брянскѣ насъ ожидала прекрасная графская тройка въ коляскѣ-тарантасѣ. Во всю дорогу до Краснаго Рога намъ приходилось убѣждаться по пересѣкаемой древесными корнями и въ нѣсколько верстъ застланной бревенчатымъ накатомъ дорогѣ въ невозможности ѣздить по ней на рессорахъ. Не взирая на нѣкоторое однообразіе хвойныхъ лѣсовъ, дорога всетаки не лишена была самобытной прелести. Густая стѣна елей порою раздвигалась, давая мѣсто озерцу, покрытому водорослями, откуда, при грохотѣ экипажа, почти изъ подъ самыхъ ногъ лошадей, съ кряканьемъ вылетали огромныя дикія утки; а по временамъ на высокихъ вершинахъ виднѣлись мощные отдыхающіе орлы. Излишне говорить, до какой степени любезны и гостепріимны были наши хозяева.
Не взирая на старинный и съ барскими затѣями выстроенный красивый деревянный домъ, мы съ Борисовымъ помѣщены были въ отдѣльномъ флигелѣ, гдѣ могли, не тревожа никого, подыматься раннею зарею на охоту, а равно и отдыхать по возвращеніи съ нея. Изъ постороннихъ мы въ домѣ застали блестяще образованнаго молодаго человѣка X—о, занимающаго въ настоящее время весьма видное мѣсто въ нашей дипломатіи. Трудно было выбирать между бесѣдами графа въ его кабинетѣ, гдѣ, говоря о самыхъ серьезныхъ предметахъ, онъ умѣлъ вдругъ озарять бесѣду неожиданностью à la Прутковъ, — и салономъ, гдѣ графиня умѣла оживить свой чайный столъ какимъ-нибудь тонкимъ замѣчаніемъ о старинномъ живописцѣ, или какомъ-либо историческомъ лицѣ, или, подойдя къ роялю, мастерскою игрою и пѣніемъ заставить слушателя задышать лучшею жизнью. Надо мимоходомъ замѣтить, что графъ, не будучи самъ охотникомъ, принужденъ былъ руководствоваться въ сужденіяхъ о состояниіи охоты словами лѣсныхъ сторожей, тоже не охотниковъ; и введенный съ перваго же утра въ высокій строевой лѣсъ, я сразу увидалъ, что тутъ никакой охоты на тетеревей быть не можетъ, вопервыхъ, потому, что выводковъ ищутъ по кустамъ и гарямъ; а вовторыхъ, потому, что если мы случайно и нападали на выводокъ, то онъ сейчасъ же скрывался въ вершинахъ деревьевъ — и конецъ. Время было нестерпимо знойное, и мы довольно рано возвращались съ охоты въ свой флигель. Послѣ завтрака дня съ два устраивалось чтеніе графомъ сначала Ѳедора Іоанновича, a затѣмъ еще неоконченнаго Царя Бориса.
Одважды состоялась прогулка въ большой линейкѣ по лѣснымъ дачамъ. Молодой X—о ѣхалъ верхомъ, а насъ всѣхъ везла прекрасная четверка. По страсти къ лошадямъ, я спросилъ графа о цѣнѣ лѣвой пристяжной.
— Этого я совершенно не знаю, былъ отвѣтъ; — такъ какъ хозяйствомъ рѣшительно не занимаюсь.
Когда дорога пошла между стѣнами ельника, графъ затянулъ чрезвычайно удобную для хороваго пѣнія тирольскую пѣсню про Андрея Гофера. Графиня завторила и затѣмъ запѣли всѣ въ экипажѣ и верхомъ, и пѣсня весьма гармонично сопровождалась эхомъ. Тамъ, гдѣ лѣса разбѣгались широкими сѣнокосами, я изумлялся обилію стоговъ сѣна. На это мнѣ пояснили, что сѣно накопляютъ впродолженіе двухъ-трехъ лѣтъ, a затѣмъ (кто-бы повѣрилъ?) за неимѣніемъ мѣста для склада, старые стога сжигаютъ. Этого хозяйственнаго пріема толстаго господина, проживавшаго въ одномъ изъ большихъ флигелей усадьбы, котораго я иногда встрѣчалъ за грфскимь столомъ, въ качествѣ главнаго управляющаго, я и тогда не понималъ и до сихъ поръ не понимаю.
Передъ однимъ изъ балконовъ находился прекрасно содержимый англійскій садъ, куда графъ выходилъ гулять послѣ обѣда съ большой настойчивостью. Не желая отказываться отъ его вдохновенной бесѣды, я не отставалъ отъ него, хотя никогда не любилъ прогулокъ. Жалко было видѣть, что прилежная ходьба графа вызывалась нестерпимыми головными болями; и хотя бы онъ порою болѣзненно не хватался за лобъ, уже одинъ багровый цвѣтъ лица свидѣтельствовалъ о сильнѣйшемъ приливѣ крови. Эти ужасныя головныя боли не уступали никакимъ лѣченіямъ и минеральнымъ водамъ, куда графъ тѣмъ не менѣе пробовалъ обращаться. И вотъ одна изъ причинъ, по которымъ переписка наша понемногу замолкла.
Въ 1873 году Алексѣй Константиновичъ переслалъ мнѣ свою прелестную поэму: „Сонъ Попова“ при слѣдующихъ строкахъ:
„Добрый, хорошій, милый, любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Прежде всего позвольте мнѣ васъ обнять и поблагодарить за добрую память и за стихотвореніе: „Только встрѣчу улыбку твою“... Вы знаете, какъ я и жена высоко цѣнимъ васъ и какъ человѣка, и какъ поэта, и вы можете себѣ вообразить, какое удовольствіе доставили намъ ваши строки. А теперь я долженъ вамъ сказать, отчего я до сихъ поръ вамъ не отвѣчалъ: съ мая мѣсяца у меня почти не перестаетъ болѣть голова, но послѣдніе два мѣсяца, особенно конецъ сентября и начало октября, были для меня настоящею пыткой, такъ что ни на часъ, ни на четверть часа я не былъ свободенъ отъ самыхъ яростныхъ невральгическихъ болей въ головѣ. Я не только не могъ для васъ списать „Попова“, но не могъ написать ни одной строчки. Теперь, по крайней мѣрѣ, я на нѣсколько часовъ бываю свободенъ и пользуюсь именно такимъ промежуткомъ, чтобы извиниться передъ вами. На дняхъ, жена и я, мы ѣдемъ заграницу на зиму, пока въ Швейцарію, въ Montreux, а тамъ можетъ быть и въ Италію. Что вы послѣднее время такъ мало пишете? Вамъ бы не слѣдовало переставать; а такъ какъ вы поэтъ лирическій par exellence, то все, что васъ окружаетъ, хотя-бы и проза, и свинство, — можетъ вамъ служить отрицательнымъ вызовомъ для поэзіи. Неужели бестіальскій взглядъ на васъ русскихъ фельетоновъ можетъ у васъ отбить охоту? Да онъ-то и долженъ былъ васъ подзадорить! Обнимаю васъ сердечно, жена вамъ дружески жметъ руку, всѣ мы васъ любимъ.
Предоставляя болѣе подробное описаніе характеристики Алексѣя Толстаго его біографамъ, я остановился въ моихъ воспоминаніяхъ на немногихъ точкахъ нашихъ болѣе или менѣе случайныхъ встрѣчъ и считаю себя счастливымъ, что встрѣтился въ жизни съ такимъ нравственно здоровымъ, широко образованнымъ, рыцарски благороднымъ и женственно нѣжнымъ человѣкомъ, какимъ былъ покойный графъ Алексѣй Константиновичъ.
24 января 1869 года, запасшись необходимыми бумагами и главною купчею Тима, я съ вечернимъ курьерскимъ поѣздомъ Московско-Рязанской дороги отправился по направленію къ Грязямъ и оттуда въ Елецъ, куда по уговору ожидалъ и Н. И. Ак—ва для совершенія купчей въ окружномъ судѣ. Вспоминаю небольшое приключеніе свое на этомъ ночномъ поѣздѣ. Помню, что въ вагонѣ 1-го класса было довольно тѣсновато и, какъ мнѣ показалось, душно. Помню, что, почувствовавъ себя дурно, я всталъ и пошелъ въ уборную и на разсвѣтѣ, раскрывая глаза, увидалъ себя занимающимъ два мѣста рядомъ. Отъ слабости я едва поднималъ голову, хотя боли никакой не чувствовалъ. Оказалось, что, падая въ обморокѣ навзничъ, я спиною завалилъ дверку уборной, отворявшуюся внутрь; и уже не знаю, какимъ образомъ кондукторъ вынулъ меня оттуда. Покойно отдыхая на диванѣ, я понималъ, что обязанъ этимъ благотворительности нѣсколькихъ молодыхъ спутниковъ и спутницъ: они оказались елецкими помѣщиками и вѣроятно въ свою очередь спросили объ имени, — такъ какъ я совершенно ясно помню ихъ разсужденія о томъ, что до сихъ поръ они были убѣждены, что Фетъ только литературный псевдонимъ Шеншина.
По пріѣздѣ въ Елецъ, помню только ожидавшія ихъ двѣ прекрасныя тройки въ саняхъ, обитыхъ краснымъ сукномъ. Благодѣтели мои помѣстили меня въ однѣ изъ саней и отвезли въ лучшую гостинницу, помнится, — Петербургскую. Конечно, они мнѣ сказали свою фамилію, и я усердно благодарилъ ихъ, но въ полусознательномъ состояніи я не удержалъ этого имени въ памяти и былъ бы очень счастливъ, чтобы хотя изъ этихъ записокъ они увидали, что я не забылъ ихъ благодѣянія.
Добравшись до теплаго номера, я, конечно, почти весь день пролежалъ въ постели. Зато на другой день бросился къ старшему нотаріусу пріуготовить безпрепятственное совершеніе купчей. Посмотрѣвши прежнюю купчую, старшій нотаріусъ наотрѣзъ заявилъ, что безъ вводного листа совершать купчей не станетъ. И когда я сталь его просить, — нельзя ли въ архивѣ поискать дѣло о продажѣ мнѣ Тима, — онъ пояснилъ, что дѣла свалены въ величайшемъ безпорядкѣ, и чиновники архива невозможные пьяницы. Испытавши не разъ, что никакія формальности при купчей не гарантируютъ покупателя отъ возникновенія всяческихъ претензий на купленное имущество, — я никакъ не могъ понять, почему, при существованіи законной купчей, нотаріусы требуютъ такъ настойчиво и вводного листа? Но такъ какъ успѣхъ дѣла зависѣлъ отъ взгляда нотаріуса, а не моего, то и пришлось отправляться въ морозный нетопленный архивъ и не только обѣщать чиновникамъ извѣстное вознагражденіе за отысканіе дѣла, но ежеминутно давать имъ денегъ на водку, необходимую, по ихъ словамъ, чтобы согрѣться надъ работой въ морозномъ архивѣ. Когда часа черезъ два послѣ выдачи денегъ я являлся въ архивъ, то находилъ тружениковъ почти безъ языка. „Помилуйте, восклицалъ заглядывавшій въ архивъ старшій нотаріусъ: — вы распоили мнѣ моихъ чиновниковъ“.
— Вы же сами, отвѣчалъ я, вынуждаете меня рыться въ хаотическомъ архивѣ.
Такъ провелъ я два дня въ этомъ миломъ уголкѣ, который навѣрное былъ бы не забыть Дантомъ въ его аду, если бы только былъ ему извѣстенъ. Къ этому слѣдуетъ присоединить еще и другую заботу. Съ часу на часъ ждалъ я пріѣзда Ник. Ив. Ак—ва, а его-то, какъ нарочно, и не было. Наступилъ срочный день, условленный запродажною записью, а о Николаѣ Ивановичѣ ни слуху, ни духу.
Часовъ въ 9 утра я усѣлся за свой утренній кофей, желая развлечься хотя какимъ-нибудь механическимъ дѣйствіемъ. Вдругъ огненно-красная портьера въ переднюю зашевелилась, и изъ-за нея выглянуло лакомъ покрытое лицо Николая Ивановича.
— Николай Ивановичъ! да что жь вы это? я измучился.
— Помилуйте-съ, кажется въ самый срокъ!
— Я тутъ истомился съ этимъ полякомъ нотаріусомъ да съ его пьянами чиновниками, отыскивая отмѣтку вводнаго листа.
— Помилуйте-съ, онъ у меня-съ! Вы сами его мнѣ передали.
Вечеромъ того же дня съ деньгами, но уже безъ приключеній я отправился обратно въ Москву.
Тургеневъ писалъ отъ 13 января 1869 г. изъ Карлсруэ:
„Хотѣлъ было отвѣчать стихами по старой памяти на ваши милые стихи, любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., но какъ я ни шпорилъ своего Пегаса (не собаку мою, которая такъ называется, а Аполлонова коня) — ни съ мѣста! Нечего дѣлать, приходится прибѣгнуть къ oratio pedestris. Прежде всего позвольте выразить удовольствіе, доставленное мнѣ возобновленіемъ нашей переписки, а также и тѣмъ, что ваша поѣздка въ Елецъ и бѣдствованія по россейскимъ трактирамъ не остались безплодными, а, напротивъ, разрѣшились для васъ великолѣпной сдѣлкой, наполнившей ваши карманы ручьями „цаковых“ [2]. Теперь, стало быть, можно вамъ успокоиться. Неужели Боткинъ такъ плохъ, и нельзя ли мнѣ узнать его адресъ? Я провожу зиму въ Карлсруэ, охочусь много, работаю мало. Въ январьской книжкѣ Русск. Вѣстника будетъ моя штука. Написана она горячо и безъ всякой задней мысли, — а, быть, можетъ, тоже не понравится. Г-жа Віардо ее не одобрила, и потому въ моихъ глазахъ судъ надъ нею уже произнесенъ. По крайней мѣрѣ не длинно. Только можно читать, что Л. Толстаго, когда онъ, не философствуетъ, — да Рѣшетникова. Вы читали что-нибудь сего послѣдняго? Правда, дальше идти не можетъ. Чертъ знаетъ что такое! Безъ шутокъ, очень замѣчательный талантъ.
„Ну а вы, мировая судія, что подѣлываете? Какъ то вы лишились вашего возлюбленнаго предводителя? Вамъ непремѣнно надо написать свои мемуары и записки, какъ судьи. — Sine ira et studio, и не думая ни о нигилистахъ, ни о Некрасовѣ, ни даже о Минаевѣ. И когда я пріѣду весной въ деревню. — въ Степановку, — вы должны уже мнѣ прочесть нѣсколько отрывковъ. Славно будетъ!
„Ну а засимъ прощайте. Милой вашей женѣ кланяюсь низехонько, а вамъ дружески жму руку.
P. S. „Я посылаю письмо черезъ Борисова, ибо не знаю навѣрное, гдѣ вы витаете“.
Проѣзжающій по Московско-Курской дорогѣ, взглянувъ на пятой верстѣ отъ Мценска къ Орлу налѣво, увидитъ каменную церковь села Волкова и на минуту мелькнувшій на просѣкѣ парка прекрасный каменный домъ. Это и была усадьба уѣзднаго предводителя В. А. Ш—а, съ которымъ мы уже встрѣчались въ этихъ воспоминаніяхъ. Сколько лицъ пировало въ этой большой залѣ за хлѣбосольнымъ столомъ хозяина, любившаго и умѣвшаго угостить! Предводитель, подобно Тургеневу, былъ любитель шахматной игры, и поэтому мы не разъ съ Тургеневымъ встрѣчались въ этомъ домѣ, не забывая притомъ и пріятнаго вліянія Редерера. Мало заинтересованный закулисными пружинами общественной жизни, я положительно не зналъ и не знаю до сихъ поръ причинъ, по которымъ, въ бытность мою въ Москвѣ, отслужившій пять трехлѣтій, Влад. Ал. не продолжалъ своего служенія, уступая мѣсто Ал. Арк. Тимирязеву, съ которымъ мы познакомились выше. Не знаю, кто изъ насъ чаще бывалъ у бывшаго предводителя: я или Тургеневъ. Что Тургеневъ не чуждался своей дворянской роли, заключаю потому, что видѣлъ его въ Спасскомъ, охорашивающимся передъ зеркаломъ въ только что полученномъ отъ портнаго дворянскомъ мундирѣ, въ которомъ, какъ онъ говорилъ, онъ ѣдетъ въ экстренное дворянское собраніе. Поэтому я никакъ не могу понять фразы послѣдняго его письма: „Какъ-то вы лишались вашего возлюбленнаго предводителя?“ Тогда какъ съ одинаковымъ правомъ онъ бы могъ сказать моего или, по крайней мѣрѣ, нашего.
Тургеневъ изъ Карлсруэ писалъ отъ 18 февраля 1869 г.:
«Въ отвѣтъ на возгласъ соловьиный
(Онъ устарѣлъ, но голосистъ!)
Шлетъ щуръ сѣдой съ полей чужбины
Хоть хриплый, но привѣтный свистъ.
Эхъ! плохи стали птицы обѣ
И ужь не поюнѣть имъ вновь!
Но движется у каждой въ зобѣ
Все то же сердце, та же кровь…
И знай: едва весна вернется
И заиграетъ жизнь въ лѣсахъ, —
Щуръ отряхнется, встрепенется
И въ гости къ соловью махъ-махъ!»
„Вотъ, вѣрите ли, любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., ваше премилое стихотвореніе и меня расшевелило! Я очень радъ, что мы между собою совершили опять то, что въ 1866 году никакъ не удалось Баварской и Баденской арміи — eine Fühlung[3]. Весною, если никакого не встрѣтится препятствія, эта Fühlung непремѣнно превратится въ Zusammenkunft.
„Я воспользовался присланнымъ адресомъ и сегодня же написалъ письмо Василію Петровичу; да кстати уже двумъ другимъ калѣкамъ: Николаю Милютину да Александру Герцену; этотъ послѣдній больше всѣхъ искалѣченъ жизнью. Нѣтъ, рѣшительно, жизнь не шутитъ. И когда начинаетъ она щелкать, только держись! Всѣ старые грѣхи помянетъ, ни одного не пропуститъ! Перевалившись за 50 лѣтъ, человѣкъ живетъ какъ въ крѣпости, которую осаждаетъ смерть и непремѣнно возьметъ... Остается защищаться да и безъ вылазокъ.
„Нѣмецкую книгу, которую вы желаете имѣть, привезу вамъ непремѣнно и очень любопытствую прочесть ваши замѣтки о мировомъ законодательствѣ. Что касается до моей посильной дѣятельности, то вамъ вѣроятно уже извѣстно, что я тиснулъ штуку въ первомъ номерѣ Русск. Вестника, а въ мартовской книжкѣ Вѣстника Европы будутъ помѣщены мои „Воспоминанія о Бѣлинскомъ“. Это, я полагаю, васъ нѣсколько больше заинтересуетъ. Но что меня теперь интересуетъ — это первое представленіе нашей оперетки („Послѣдній колдунъ“ съ музыкою г-жи Віардо) на Веймарскомъ театрѣ 8 апрѣля. Я непремѣнно туда поѣду и буду трепетать, хотя успѣхъ вѣроятенъ: музыка прелестная. Если оперетка понравится, то это можетъ имѣть важное вліяніе на будущую карьеру Віардо: она займется композиціей. Посылаю вамъ, какъ поэту и любителю изящнаго, фотографическую карточку старшей дочери г-жи Віардо; что за прелесть! Вотъ на кого нужно стихи писать. И талантомъ къ живописи она обладаетъ необычайнымъ, и вообще существо удивительное. Кланяюсь вашей женѣ.
Не успѣли мы вернуться въ Степановку, какъ пришла вѣсть о смерти бѣдной Нади въ заведеніи „Всѣхъ Скорбящихъ“, гдѣ она провела послѣдніе свои годы. Изъ желанія привлечь вниманіе читателя, я началъ свои воспоминанія со встрѣчи моей съ выдающимися литературными дѣятелями моего времени, и не знаю, доведется ли мнѣ начать свою автобіографію сь дѣтства и отрочества. Но въ настоящую минуту, даже занимаясь исключительно второю половиной моей жизни, я поневолѣ иногда озираюсь на первую, находя въ ней однородныя явленія. Я никогда не забуду минуты, когда, только что кончившій курсъ 23-хъ лѣтній юноша, я готовъ былъ, уступая мольбамъ болѣзненно умирающей матери, отказаться отъ всей карьеры и, зарядивъ пистолетъ, однимъ вѣрнымъ ударомъ покончить ея страданія. Можно представить, съ какимъ радостнымъ умиленіемъ я смотрѣлъ на ея дорогое и просвѣтленное лицо, когда она лежала въ гробу. Не странно ли, что впослѣдствіи я не встрѣтилъ ни одной смерти близкихъ мнѣ людей безъ внутренняго примиренія, чтобы не сказать — безъ радости. Такъ было и съ бѣдною Надей.
Толстой писалъ отъ 5 марта 1869 года:
„Ради Бога не измѣните, милый другъ. Съ 13-го на 14-е въ ночь васъ будутъ дожидаться лошади въ Ясенкахъ. А то кончится тѣмъ, что мы съ вами съ удивленіемъ встрѣтимся на томъ свѣтѣ. — „А, вы ужь здѣсь, Аѳан. Аѳан.?“ — Виноватъ я за то, что не писалъ вамъ; но не наказывайте меня и пріѣзжайте не на день, а на два. Много надо поговорить. Наши душевные поклоны съ женою Марьѣ Петровнѣ. Ждемъ васъ съ большою радостью.
Съ первыхъ дней открытія мценскаго мироваго съѣзда, ежемѣсячныя засѣданія его остались вѣрными по сей день 12-му числу каждаго мѣсяца. Письмо графа, очевидно, приглашало меня воспользоваться прямо со съѣзда сравнительной близостью Ясенковъ отъ Мценска.
Въ маѣ месяцѣ въ Степановку прибылъ съ молодою женою одинъ изъ меньшихъ братьевъ Боткиныхъ, Владиміръ, славившійся между знакомыми физическою силой и гимнастическими упражненіями. Я помню, какъ, возвращаясь теплой вечернею зарею въ половинѣ мая со степной прогулки, онъ остановился и, глубоко вздохнувъ, воскликнулъ, обращаясь къ женѣ своей: „неправда ли, что подобный воздухъ прибавляетъ десять лѣтъ жизни?“ Такое идиллическое расположеніе духа юнаго силача, заставило насъ разсказывать объ осеннемъ пріѣздѣ въ Степановку втораго изъ старшихъ братьевъ Боткиныхъ — Николая, съ которымъ мы не разъ встрѣчались въ нашихъ воспоминаніяхъ, какъ съ человѣкомъ, находившимъ величайшую отраду въ доставленіи удовольствія другимъ. Въ послѣднее время онъ и въ Москвѣ появлялся рѣдко, а предавался своимъ нескончаемымъ путешествіямъ по Малой Азіи и Египту, такъ какъ Европа уже видимо ему надоѣла. Въ единственный пріѣздъ свой прошлою осенью въ Степановку, онъ прямо объявилъ, что пріехалъ проститься передъ отъѣздомъ въ Египетъ. Но при этомъ онъ былъ неузнаваемъ: онъ дотого былъ мраченъ, не взирая на всѣ усилія сопровождавшаго его услужливаго компаніона, что даже три дня, проведенные имъ въ Степановкѣ, показались намъ тяжелыми.
Настоящая весна и лѣто, начавшіяся смертью Нади, не переставали напоминать о смерти. Не успѣли мы проводить въ Москву молодую чету Боткиныхъ, какъ получено было извѣстіе о слѣдующемъ приключеніи съ туристомъ Ник. Петр. Боткинымъ. Проѣздомъ изъ Александріи, онъ остановился въ Пештѣ въ большой гостинницѣ. Почему-то наканунѣ онъ отказалъ своему слугѣ-французу, помѣщавшемуся въ той же гостинницѣ нѣсколькими этажами выше. Ночью во время безсонницы, мучимый, вѣроятно, сожалѣніемъ о своемъ отказѣ, онъ, подымаясь въ верхніе этажи, сталъ отыскивать дверь слуги-француза, и увѣренный, что нашелъ ее, въ потьмахъ вошелъ въ номеръ. Ночевавшій въ номерѣ венгерецъ, считая пришедшаго за вора, сталъ громко звать на помощь. Этотъ крикъ въ свою очередь дотого напугалъ Боткина, что, принимая оконную раму съ низкимъ подоконникомъ за дверь, онъ, какъ сильный человѣкъ, сталъ кулакомъ бить по переплету и выламывать раму. Швейцаръ гостинницы, услыхавши вверху лѣстницы погромъ, со свѣчей и съ крикомъ бросился вверхъ, что, быть можетъ, еще усилило потерянность Боткина. Швейцаръ засталъ послѣдняго въ ту минуту, когда онъ вмѣстѣ съ выломленною рамой упалъ на мостовую съ пятаго этажа и, разумѣется, остался мертвымъ на мѣстѣ. Происшествіе это было такъ неожиданно и представляло такую путаницу, что гостившій у насъ двѣ недѣли тому назадъ Владиміръ Боткинъ тотчасъ же отправился въ Пештъ и привезъ оттуда въ Москву тѣло брата.
Боткинъ писалъ отъ 9 іюня 1869 г. изъ Италіи:
„Милые друзья! я теперь беру ванны на островѣ Исхіи и хотя взялъ уже 28 ваннъ, но на ревматизмъ онѣ вліянія не имѣли. Отсюда черезъ три дня, отправляемся обратно тихими переѣздами до Мюнхена, гдѣ условились свидѣться съ Сережей. Куда онъ назначитъ, туда и поѣду. — Плохъ я, страшно слабъ; лишенный всякаго малѣйшаго движенія, не могу не только передвигать ноги, но даже стоять; словомъ, болѣзнь такъ сильно овладѣла мною, что я не имѣю никакихъ надеждъ на поправленіе. Еще здѣсь со мною братъ Миша, которому я и диктую это письмо; а что будетъ безъ него, я боюсь и думать. Оттого мнѣ хочется на зиму въ Петербургъ. Мнѣ возражаютъ — климатъ, — a мнѣ всю зиму постоянно только дѣлалось хуже. А въ Петербургѣ я, по крайней мѣрѣ, буду у себя дома. Вообще все это должно рѣшиться при свиданіи съ Сережей, — гдѣ мнѣ придется зимовать. Какъ я часто вспоминаю Степановку и вашу тихую жизнь, и время, которое я жилъ тамъ, и вы не можете представить себѣ, какъ мнѣ пріятно все это вспоминать, и все это стало для меня невозвратнымъ прошедшимъ.
„Мы только на дняхъ кончили „Войну и Миръ". Исключая страницъ о масонствѣ, которыя мало интересны и какъ-то скучно изложены, — этотъ романъ во всѣхъ отношеніяхъ превосходенъ. Но неужели Толстой остановится на пятой части? Мнѣ кажется, это невозможно. Какая яркость и вмѣстѣ глубина характеристики! Какой характеръ Наташи и какъ выдержанъ! Да, все въ этомъ превосходномъ произведеніи возбуждаетъ глубочайшій интересъ. Даже его военныя соображенія полны интереса, и мнѣ въ большей части случаевъ кажется, что онъ совершенно правъ. И потомъ какое это глубоко-русское произведеніе.
„Къ немалому моему огорченію, Обрывъ Гончарова (увы! я самъ не читаю, все это читаетъ мнѣ Миша) — оказался длинной, многословной рапсодіей, утомительной до тошноты. Впрочемъ мы могли одолѣть только двѣ части. А между тѣмъ однакожь какой талантъ, какая изобразительность описаній! Ему описаніе вещей удается болѣе людей. Райскій есть просто нелѣпость.
„Вы не смотрите на мое молчаніе и будьте великодушны — пишите мнѣ. Вѣдь вы знаете, что вы мнѣ близкіе и дорогіе люди. Если Сережа не позволить мнѣ зимовать въ Петербургѣ, то я пріѣду на зиму въ Парижъ и тамъ постараюсь устроиться. Можетъ быть ты, Маша, навѣстишь меня? Я теперь не знаю, гдѣ я буду, и потому, какъ опредѣлится мое мѣстопребываніе, то я вамъ тотчасъ напишу. Пока прощайте, добрые друзья мои.
Не прошло и двухъ мѣсяцевъ съ трагической смерти Николая Боткина, какъ пришла вѣсть о внезапно заболѣвшемъ тифомъ Владимірѣ Петровичѣ, который черезъ нѣсколько дней и скончался.
Вмѣстѣ съ пріѣхавшимъ къ намъ изъ своей Грайворонки братомъ Петромъ Аѳан., мы отправились обѣдать къ Александру Никитичу и сестрѣ Любенькѣ. Конечно, въ нашемъ семейномъ кругу разговоръ тотчасъ же склонился къ смерти дорогой Нади. И по этому случаю Любинька первая подняла знамя бунта насчетъ отчужденности дорогой усопшей отъ семейнаго кладбища. Это, по выраженію ея, было намъ, близкимъ ея, — непростительно. „И мы должны, говорила она, употребить всѣ усилія и пойти на всѣ издержки, для перенесенія ея тѣла изъ Петербурга сюда“. Конечно, подъ живымъ впечатлѣніемъ недавней утраты, никто даже не спросилъ, — что значить: сюда? Правда, въ родовомъ селѣ Клейменовѣ покоится не отецъ, а дядя нашего отца и затѣмъ наши родители: отецъ и мать: Но болѣе изъ нашего рода никого тамъ нѣтъ. Судьба точно позаботилась раскидать всѣхъ нашихъ усопшихъ по всей странѣ отъ Петербурга и до Кавказа. Но увлеченіе такъ и называется только потому, что уноситъ насъ мимо всякихъ соображеній и препятствій. Положа раздѣлить расходъ на три части и зная мои дружескія отношенія къ Борисову, — меня просили съѣздить къ нему и передать ему нашу общую просьбу.
Борисовъ, никогда не бывшій особенно сообщительнымъ, велъ, со времени разлуки съ женою и отдачи сына въ училище, жизнь замѣчательно уединенную. Изъ трехъ главныхъ усадебныхъ Новосельскихъ построекъ, среднюю, т. е. домъ о десяти комнатахъ, Борисовъ, какъ слишкомъ большую для себя, заперъ; а старый флигель, въ которомъ когда-то жилъ отецъ нашъ, былъ частію обращенъ въ кухню, a частію въ жилище повара и единственнаго слуги. Самъ же Иванъ Петровичъ помѣщался въ новомъ флигелѣ, отстоящемъ шаговъ на сто какъ отъ дома, такъ и отъ стараго флигеля. Во флигелѣ этомъ, состоящемъ всего изъ двухъ большихъ и двухъ маленькихъ комнатъ, умерла когда-то наша мать, прожили мы съ женою два лѣта и проживалъ въ настоящее время Иванъ Петровичъ. Зимою нельзя было себѣ представить ничего пустыннѣе этого флигеля, стоящаго неподалеку отъ опушки лѣса. Прислуга съ крыльца стараго флигеля, когда окна Ивана Петровича еще свѣтились, нерѣдко видала на дорожкѣ передъ его сѣнями флегматически стоящихъ волковъ, — когда одного, а когда и двухъ. Часы для подачи обѣда и самоваровъ были заранѣе опредѣлены, а въ экстренныхъ случаяхъ призыва слуги, Борисовъ выходилъ на свое крылечко и стрѣлялъ изъ ружья. Черезъ нѣсколько минутъ являлся слуга.
Въ первой комнатѣ на диванѣ мнѣ приготовили постель, но прежде чѣмъ отойти ко сну, мнѣ хотѣлось разъяснить вопросъ, ради котораго я пріѣхалъ. Только энергически сдержанной и изстрадавшейся натурой можно объяснить исходъ моей мирной и дружелюбной рѣчи. Не давая себѣ труда объяснить своего отказа, Борисовъ напрямикъ объявилъ, что чего бы родные его жены ни предпринимали, онъ авторитетомъ мужа трогать тѣло жены съ мѣста погребенія не позволитъ, и наконецъ спросилъ: „ты только передаешь рѣшеніе всѣхъ остальныхъ или же и самъ въ немъ участвуешь?“ — Конечно, я отвѣчалъ, что участвую. „Ну такъ, сказалъ онъ съ дрожью въ голосѣ и съ брызнувшими слезами: не знай же ты болѣе ни меня, ни моего сына. Никто не знаетъ, что я сдѣлалъ гораздо болѣе, чѣмъ позволяютъ наши средства“.
Съ этими словами онъ круто повернулся и ушелъ въ свою комнату; и до отъѣзда моего раннимъ утромъ мы не обмѣнялись ни однимъ словомъ, и я слышалъ ясно его сдержанныя рыданія. Чего бы, кажется, проще было переступить черезъ порогъ, обнять друга дѣтства и даже разбранить его за неумѣстное трагическое воспріятіе плана, въ которомъ не было ни малѣйшаго желанія оскорбить его. Но я самъ былъ ошеломленъ всѣмъ случившимся, и, къ стыду моему, мнѣ не разъ въ жизни случалось (какъ сказалось у меня въ одномъ изъ стихотвореній):
«Шептать и поправлять былыя выраженья
Рѣчей моихъ съ тобой, исполненныхъ смущенья»...
Тургеневъ писалъ отъ 23 августа 1869 года изъ Бадена:
„20 сентября нашего стиля я подъѣду къ вашему Баденскому дому“ — фраза эта, вычитанная мною въ вашемъ пісьмѣ, любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., повергла меня въ совершеннѣйшее недоумѣніе. 20 сентября нашего стиля равняется 2-му октября европейскаго, — значитъ съ небольшимъ черезъ три недѣли? Охота у насъ въ Баденѣ тогда въ самомъ разгарѣ, и вы бы имѣли всѣ возможные случаи отличиться. Но какъ же вы впродолженіе письма говорите о вашихъ работахъ по мировой части до самой весны и вообще уже болѣе не упоминаете объ этомъ путешествіи? Непонятно, рѣшительно непонятно! Жили бы вы, конечно, у меня въ домѣ, всѣ бы вамъ обрадовались, но всетаки это мнѣ кажется темнотою, и потому я не могу предаться никакимъ пріятнымъ мечтамъ по этому поводу.
„Здоровье мое исправилось, и я, хотя осторожно, могу съ разрѣшенія доктора ходить на охоту. Былъ всего два раза: въ первый разъ стрѣлялось отлично — изъ 14 выстрѣловъ попалъ 11 разъ; во второй разъ стрѣлялъ гораздо хуже: 27 выстрѣловъ — убито 15 штукъ. Долго ходить не могу. Однако послѣ завтра отправляюсь опять. Литературой занимаюсь мало и до сихъ поръ не могу окончить дурацкихъ моихъ „Воспоминаній“. Театръ у г-жи Віардо устроенъ окончательно. Ѣздилъ въ Мюнхенъ, видѣлъ много хорошаго. Жизнь вообще ничего: то ползетъ, то течетъ и, главное, проходитъ.
„Мой садъ здѣсь также разростается: пріѣзжайте, посмотрите.
„Но какую же вы мнѣ задали загвоздку! На всякій случай къ 20-му сентября стараго стиля комната будетъ готова.
Толстой писалъ отъ 30 августа 1869 года:
„Получилъ ваше письмо и отвѣчаю не столько на него, сколько на свои мысли о васъ. Ужь вѣрно я не менѣе вашего тужу о томъ, что мы такъ мало видимся. Я дѣлалъ планы пріѣхать къ вамъ и дѣлаю еще. Но до сихъ поръ вотъ не готовъ шестой томъ, который я думалъ кончить мѣсяцъ тому назадъ, — до сихъ поръ, хотя весь давно набранъ, — не конченъ.
„3наете ли что было для меня нынѣшнее лѣто? — Неперестающій восторгъ передъ Шопенгауэромъ и рядъ духовныхъ наслажденій, которыхъ я никогда не испытывалъ. Я выписалъ всѣ его сочиненія и читалъ и читаю (прочелъ и Канта). И вѣрно ни одинъ студентъ въ свой курсъ не учился такъ много и столь многаго не узналъ, какъ я въ нынѣшнее лѣто. Не знаю, перемѣню ли я когда мнѣніе, но теперь я увѣренъ, что Шопенгауэръ геніальнѣйшій изъ людей. Вы говорили, что онъ такъ себѣ кое что писалъ о философскихъ предметахъ. Какъ кое что? Это весь міръ въ невѣроятно ясномъ и красивомъ отраженіи. Я началъ переводить его. Не возьметесь ли и вы за переводъ его? Мы бы издали вмѣстѣ. Читая его, мнѣ непостижимо, какимъ образомъ можетъ оставаться имя его неизвѣстнымъ? Объясненіе только одно, то самое, которое онъ такъ часто повторяетъ, что кромѣ идіотовъ на свѣтѣ почти никого нѣтъ. Жду васъ съ нетерпѣніемъ къ себѣ. Иногда душитъ неудовлетворенная потребность въ родственной натурѣ, какъ ваша, чтобы высказать все накопившееся.
„Уже написавъ это письмо, — рѣшилъ окончательно свою поѣздку въ Пензенскую губернію для осмотра имѣнія, которое я намѣреваюсь купить въ тамошней глуши. Я ѣду завтра 31-го и вернусь около 14-го. Васъ же жду къ себѣ и прошу вмѣстѣ съ женой къ ея именинамъ, т. е. пріѣхать 15-го и пробыть у насъ по крайней мѣрѣ дня три.
Тургеневъ писалъ изъ Бадена отъ 3 октября 1869 года.
„Никакой вашей „кульпы“[4] нѣтъ, дорогой Аѳан. Аѳан., а моя необдуманность. Не могъ же я въ самомъ дѣлѣ предполагать, что вамъ возможно будетъ въ нынѣшнемъ году оторваться отъ вашихъ мировыхъ дѣйствій — и очутиться здѣсь, на мирныхъ, но отдаленныхъ берегахъ! Но коли не въ нынѣшнемъ году, то уже въ будущемъ я наивѣрнѣйшимъ образомъ на васъ разсчитываю и уже мысленно рисую васъ то съ ружьемъ въ рукѣ, то просто бесѣдующаго о томъ, что Шекспиръ былъ глупецъ, и что, говоря словами Л. Н. Толстаго, только та дѣятельность приноситъ плоды, которая безсознательна. Какъ это, подумаешь, сѣверные американцы во снѣ, безъ всякаго сознанія, провели желѣзную дорогу отъ Нью-Іорка до С. Франциско? Или это не плодъ? Но въ сторону философствованія, успѣемъ предаться имъ при свиданіи. Плохо то, что вы никакой охоты не имѣете; придется вамъ уже отложить эти попеченія до пріѣзда въ наши бусурманскіе края. Меня доктора было огорошили запрещеніемъ ходить на охоту, подъ предлогомъ, что у меня „Verdichtung der rechten Herzklappe“; однако теперь дѣло словно исправляется, да и жары свалили. Работалъ я, конечно, очень мало; загляните въ Литературныя Воспоминанія, помѣщенныя въ видѣ предисловія къ новому изданію (вамъ будетъ присланъ отъ моего имени Салаевымъ экземпляръ). Можетъ быть иное сорветъ съ вашихъ устъ улыбку.
„Письмо мое, вѣроятно, не застанетъ васъ въ Степановкѣ; вы будете въ Петербургѣ дивиться превратности временъ, при взглядѣ на развалины Боткина. Опишите это свиданіе, хотя, вѣроятно, радостнаго въ немъ будетъ мало.
„Семейство Віардо здравствуетъ и процвѣтаетъ и шлетъ вамъ поклоны. Мы продолжаемъ музицировать, занимаемся оперетками и т. д. Сегодня, напримѣръ, у насъ представленіе на ново-построенномъ театрѣ, въ присутствіи короля и королевы Прусской. Вотъ въ какихъ мы, батюшка, гонёрахъ!
„Зиму я думаю провести здѣсь, а можетъ быть въ Веймарѣ. Поклонитесь отъ меня вашей милой супругѣ. А что Муза — совсѣмъ умолкла?
„Крѣпко жму вамъ руку и желаю всего хорошаго.
- ↑ «Мужъ правоты, неотступный въ обдуманномъ, —
Онъ, еслибъ небо со трескомъ разрушилось,
И подъ обломками не испугается».
Горац. Кн. 3, Ода 3. - ↑ Тургеневъ всегда говорил, что будто бы никто не произноситъ съ такимъ выраженіемъ, какъ я, слово цѣлковый , и что ему каждый разъ кажется, что я уже положилъ его въ карманъ.
- ↑ Fühlung — осязаніе, нащупываніе
- ↑ Извиняясь въ неясности предшествующаго моего письма, я началъ свой отвѣтъ словами: «mea culpa» (моя вина).