то я полагалъ, что тебѣ нельзя будетъ отлучиться. Но я радъ за тебя и за Машу, что тебѣ можно было урваться въ Москву и, какъ ты пишешь, до 5 декабря пробыть тамъ. Мнѣ Богъ знаетъ какъ хотѣлось быть въ Москвѣ въ одно время съ тобою. Но теперь едва-ли это исполнимо. Я какъ-то поймалъ себѣ ревматизмъ въ лѣвомъ плечѣ, который меня очень безпокоитъ, ибо совсѣмъ мѣшаетъ владѣть лѣвой рукой. Скверность большая! А впрочемъ, со мною все обстоитъ по возможности благополучно, и жизнь моя идетъ своимъ обычнымъ порядкомъ. Всего чаще бываю я у Толстыхъ, гдѣ всего пріятнѣе, и я несказанно радъ, что они нынѣшнюю зиму проводятъ въ Петербургѣ; часто вспоминаемъ о тебѣ, потому что онъ очень сочувствуетъ поэтической струѣ, бьющей въ твоихъ стихахъ. Надо сказать, что домъ Толстыхъ есть единственный домъ въ Петербургѣ, гдѣ поэзія не есть дикое безсмысленное слово, гдѣ можно говорить о ней; и къ удивленію, здѣсь же нашла себѣ пріютъ и хорошая музыка. Правда, здѣсь много занимаются музыкой, но какъ-то странно, по петербургски; на этой почвѣ все принимаетъ отвлеченный характеръ, головной, совершенно односторонній, тенденціозный. Я дорожу искусствомъ за наслажденіе, которое оно мнѣ доставляетъ, и до всего прочаго мнѣ нѣтъ дѣла. — Какъ я радъ тому, что вы изъ Тулы уже пріѣхали по желѣзной дорогѣ.
Чѣмъ ближе подходила зима, тѣмъ очевиднѣе становилось общественное бѣдствіе, котораго сь весны долженъ былъ ожидать всякій зрячій. Можно только удивляться живучести человѣка, способнаго въ крайности поддерживать свое существованіе невѣроятными суррогатами хлѣба. Какъ диковины, набрали мы по пути до Мценска крестьянскаго печенаго хлѣба, болѣе похожаго на засохшіе комки чернозема, чѣмъ на что либо иное: тамъ была и мякина, и главнымъ образомъ лебеда, про которую старина говорила: „лебеда въ хлѣбѣ не бѣда“. И этимъ ужаснымъ хлѣбомъ питалось не только взрослое населеніе, но и дѣти; а между тѣмъ объ увеличившейся смертности слуху не было. Тѣмъ не менѣе, при видѣ
