мою нельзя было себѣ представить ничего пустыннѣе этого флигеля, стоящаго неподалеку отъ опушки лѣса. Прислуга съ крыльца стараго флигеля, когда окна Ивана Петровича еще свѣтились, нерѣдко видала на дорожкѣ передъ его сѣнями флегматически стоящихъ волковъ, — когда одного, а когда и двухъ. Часы для подачи обѣда и самоваровъ были заранѣе опредѣлены, а въ экстренныхъ случаяхъ призыва слуги, Борисовъ выходилъ на свое крылечко и стрѣлялъ изъ ружья. Черезъ нѣсколько минутъ являлся слуга.
Въ первой комнатѣ на диванѣ мнѣ приготовили постель, но прежде чѣмъ отойти ко сну, мнѣ хотѣлось разъяснить вопросъ, ради котораго я пріѣхалъ. Только энергически сдержанной и изстрадавшейся натурой можно объяснить исходъ моей мирной и дружелюбной рѣчи. Не давая себѣ труда объяснить своего отказа, Борисовъ напрямикъ объявилъ, что чего бы родные его жены ни предпринимали, онъ авторитетомъ мужа трогать тѣло жены съ мѣста погребенія не позволитъ, и наконецъ спросилъ: „ты только передаешь рѣшеніе всѣхъ остальныхъ или же и самъ въ немъ участвуешь?“ — Конечно, я отвѣчалъ, что участвую. „Ну такъ, сказалъ онъ съ дрожью въ голосѣ и съ брызнувшими слезами: не знай же ты болѣе ни меня, ни моего сына. Никто не знаетъ, что я сдѣлалъ гораздо болѣе, чѣмъ позволяютъ наши средства“.
Съ этими словами онъ круто повернулся и ушелъ въ свою комнату; и до отъѣзда моего раннимъ утромъ мы не обмѣнялись ни однимъ словомъ, и я слышалъ ясно его сдержанныя рыданія. Чего бы, кажется, проще было переступить черезъ порогъ, обнять друга дѣтства и даже разбранить его за неумѣстное трагическое воспріятіе плана, въ которомъ не было ни малѣйшаго желанія оскорбить его. Но я самъ былъ ошеломленъ всѣмъ случившимся, и, къ стыду моему, мнѣ не разъ въ жизни случалось (какъ сказалось у меня въ одномъ изъ стихотвореній):
«Шептать и поправлять былыя выраженья
Рѣчей моихъ съ тобой, исполненныхъ смущенья»...
Тургеневъ писалъ отъ 23 августа 1869 года изъ Бадена:
„20 сентября нашего стиля я подъѣду къ вашему Баден-
