Миша, которому я и диктую это письмо; а что будетъ безъ него, я боюсь и думать. Оттого мнѣ хочется на зиму въ Петербургъ. Мнѣ возражаютъ — климатъ, — a мнѣ всю зиму постоянно только дѣлалось хуже. А въ Петербургѣ я, по крайней мѣрѣ, буду у себя дома. Вообще все это должно рѣшиться при свиданіи съ Сережей, — гдѣ мнѣ придется зимовать. Какъ я часто вспоминаю Степановку и вашу тихую жизнь, и время, которое я жилъ тамъ, и вы не можете представить себѣ, какъ мнѣ пріятно все это вспоминать, и все это стало для меня невозвратнымъ прошедшимъ.
„Мы только на дняхъ кончили „Войну и Миръ". Исключая страницъ о масонствѣ, которыя мало интересны и какъ-то скучно изложены, — этотъ романъ во всѣхъ отношеніяхъ превосходенъ. Но неужели Толстой остановится на пятой части? Мнѣ кажется, это невозможно. Какая яркость и вмѣстѣ глубина характеристики! Какой характеръ Наташи и какъ выдержанъ! Да, все въ этомъ превосходномъ произведеніи возбуждаетъ глубочайшій интересъ. Даже его военныя соображенія полны интереса, и мнѣ въ большей части случаевъ кажется, что онъ совершенно правъ. И потомъ какое это глубоко-русское произведеніе.
„Къ немалому моему огорченію, Обрывъ Гончарова (увы! я самъ не читаю, все это читаетъ мнѣ Миша) — оказался длинной, многословной рапсодіей, утомительной до тошноты. Впрочемъ мы могли одолѣть только двѣ части. А между тѣмъ однакожь какой талантъ, какая изобразительность описаній! Ему описаніе вещей удается болѣе людей. Райскій есть просто нелѣпость.
„Вы не смотрите на мое молчаніе и будьте великодушны — пишите мнѣ. Вѣдь вы знаете, что вы мнѣ близкіе и дорогіе люди. Если Сережа не позволить мнѣ зимовать въ Петербургѣ, то я пріѣду на зиму въ Парижъ и тамъ постараюсь устроиться. Можетъ быть ты, Маша, навѣстишь меня? Я теперь не знаю, гдѣ я буду, и потому, какъ опредѣлится мое мѣстопребываніе, то я вамъ тотчасъ напишу. Пока прощайте, добрые друзья мои.
