Л. Толстой писалъ отъ 17 февраля 1870 года:
„Я вамъ не писалъ тотчасъ же, потому что надѣялся поѣхать къ вамъ 14-го въ ночь, но не могъ. Какъ я вамъ писалъ, мы всѣ были больны, — я послѣдній; и я вчера въ первый разъ вышелъ. Остановила же меня боль глазъ, которая усиливается отъ вѣтра и безсонницы. Теперь откладываю невольно и съ большою грустью поѣздку къ вамъ до поста. Мнѣ же теперь необходимо съѣздить въ Москву проводить тетушку къ сестрѣ и показать свои глаза окулисту. Пишите мнѣ пожалуйста почаще, чтобы я зналъ, дома ли вы и что предпринимаете, съ тѣмъ чтобы я, если глаза лучше, могъ всетаки пріѣхать. Мнѣ такъ этого хочется. Горе то, что къ вамъ нельзя пріѣхать иначе, какъ послѣ безсонной, папиросо-накуренной, жарко-поддувающей, вагонной, подло-пошлой, разговорной ночи. Вы мнѣ хотите прочесть повѣсть изъ кавалерійскаго быта. Я жду отъ этого добра, если только просто безъ замысла положеній и характеровъ. А я ничего прочесть вамъ не хочу и ничего потому, что я ничего не пишу; но поговорить о Шекспирѣ, о Гете и вообще о драмѣ — очень хочется. Цѣлую зиму нынѣшнюю я занятъ только драмой вообще. И какъ это всегда случается съ людьми, которые до 40 лѣтъ никогда не думали о какомъ-нибудь предметѣ, не составили себѣ о немъ никакого понятія, вдругъ съ 40-лѣтней ясностью обратятъ вниманіе на новый ненанюханный предметъ, имъ всегда кажется, что они видятъ въ немъ много новаго. Всю зиму наслаждаюсь тѣмъ, что лежу, засыпаю, играю въ безикъ, хожу на лыжахъ, на конькахъ бѣгаю и больше всего лежу въ постели (больной), и лица драмы или комедіи начинаютъ дѣйствовать. И очень хорошо представляютъ. Вотъ про это-то мнѣ съ вами хочется поговорить. Вы въ этомъ, какъ и во всемъ, классикъ и понимаете сущность дѣла очень глубоко. Хотѣлось бы мнѣ тоже почитать Софокла и Эврипида.
„Прощайте, нашъ поклонъ Марьѣ Петровнѣ. Если письмо мое очень дико, то это происходить отъ того, что пишу натощакъ.
