Л. Толстой писалъ отъ 10 іюня 1871 г.:
„Любезный другъ, не писалъ вамъ давно и не былъ у васъ оттого, что былъ и есть боленъ, самъ не знаю чѣмъ, но похоже что-то на дурное, или хорошее, смотря потому, какъ называть конецъ. — Упадокъ силъ и ничего не нужно и не хочется, кромѣ спокойствія, котораго нѣтъ. Жена посылаетъ меня на кумысъ въ Самару или Саратовъ на два мѣсяца. Нынче ѣду въ Москву и тамъ узнаю — куда.
„Очень (хотѣлъ написать) жаль о Борисовѣ, но это совсѣмъ невѣрно и завидно невѣрно, а тронуло меня это очень. Радуюсь, что мальчикъ у васъ. Я, можетъ, напишу вамъ съ мѣста.
Тургеневъ писалъ изъ Лондона отъ 2 іюля 1871 г.:
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., — ваше письмо опять меня огорчило. — Не тѣмъ, что вы мнѣ пишете о Петѣ, характеръ котораго вы, впрочемъ, разгадали вѣрно, — это еще можетъ перемолоться, да и вы, кажется, въ отношеніи къ нему стали на настоящую дорогу, — а тѣмъ, что вы мнѣ пишете насчетъ здоровья Л. Толстаго. Я очень боюсь за него, недаромъ у него два брата умерли чахоткой, — и я очень радъ, что онъ ѣдетъ на кумысъ, въ дѣйствительность и пользу котораго я вѣрю. Л. Толстой, эта единственная надежда нашей осиротѣвшей литературы, не можетъ и не долженъ такъ же скоро исчезнуть съ лица земли, какъ его предшественники — Пушкинъ, Лермонтовъ и Гоголь. И дался же ему вдругъ греческій языкъ!
„Черезъ двѣ недѣли я ѣду въ Шотландію, гдѣ буду присутствовать на столѣтнемъ юбилеѣ Вальтеръ-Скотта въ Эдинбургѣ и поохочусь на „гроузовъ“ (grouse, родъ бѣлой куропатки), а съ 20-го августа я опять на два мѣсяца въ Баденѣ.
„Жизнь англійская невесела, но любопытна. Когда встрѣтимся (вѣроятно, зимой: я съ ноября до января въ Петербургѣ), — будетъ что разсказать. Поклонитесь отъ меня всѣмъ друзьямъ, начиная, разумѣется, съ Марьи Петровны.
