Въ первыхъ числахъ октября жена моя вернулась изъ Москвы, куда ѣздила на годовое поминовеніе Василія Петровича Боткина. Она разсказывала, что должна была сопровождать племянницу въ какой-то концертъ въ Дворянскомъ Собраніи, и что, такъ какъ жандармы, по поводу пріѣзда иностраннаго принца въ собраніе, распорядились угнать лакеевъ съ шубами, то ей, по выходѣ на лѣстницу, подали холодную шубу. „Хорошо, что обошлось благополучно“, сказалъ я; и спустя недѣлю долженъ былъ въ свою очередь ѣхать на мировой съѣздъ. Въ теченіи этой недѣли, вслѣдствіе выпадавшихъ дождей, перемѣшанныхъ со снѣгомъ, и наступившей затѣмъ стужи, — образовалась такая гололедица, что ѣхать ни на чемъ было нельзя, и бѣдныя лошади скользили на каждомъ шагу. 12 верстъ до желѣзной дороги я проѣхалъ на розвальняхъ. Та же самая тройка ожидала моего возвращенія на Зміевку. Когда подъ нашимъ лѣскомъ пришлось пробираться шагомъ по колоти, я спросилъ кучера: „все ли у насъ благополучно?“
— Слава Богу, отвѣчалъ онъ; — только вотъ, говорятъ, барыня нездорова.
— Какъ нездорова? воскликнулъ я.
— Сказываютъ, въ постели лежитъ.
Въ передней встрѣтилъ меня письмоводитель и, указывая на дверь спальни, сказалъ шепотомъ: „съ утра слегла въ постель. Вчера, продолжалъ онъ, она гуляла въ саду, писала письма и вечеромъ играла на фортепьянахъ; но сегодня дала горничной ключи отъ чайницы, чтобы сдѣлать чаю и велѣла поставить себѣ горчичники, говоря, что долго и тяжко проболѣетъ“. Когда я къ ней вошелъ, голова ея страшно горѣла и болѣла. Начались по невозможной гололедицѣ скачки за докторами: за своимъ земскимъ и затѣмъ привозили доктора изъ Орла. Орловскій медикъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ начинять слабую больную селитрой. Больная не чувствовала уже никакой боли; но зато начался бредъ и безсознательное состояніе. Какъ утопающій хватается за соломинку, и я судорожно схватился за мысль привезти медика изъ Москвы, хотя внутренно былъ увѣренъ въ безполезности этой попытки. Если бы дѣло шло обо мнѣ, то я конечно бы
