уходящія силы и какъ стремятся къ ней возвращающіяся. Такъ въ первомъ случаѣ противна всякая мысль о пищѣ, а вовторомъ — въ первый день разрѣшенная единая виноградина безъ кожечки и косточки доставляетъ неописанное блаженство.
Л. Толстой писалъ отъ 26 ноября 1870 года:
„Сейчасъ получилъ ваше печальное, но болѣе радостное для насъ письмо. Мы отъ Кузьминскаго знали о болѣзни Марьи Петровны, и оба съ женою безпрестанно ахали и мучились безпокойствомъ о васъ.
„Получивъ ваше письмо, я сейчасъ же рѣшилъ ѣхать къ вамъ и теперь бы сбирался на желѣзную дорогу, если бы не Урусовъ, котораго я вызвалъ къ себѣ для поѣздки въ Оптину Пустынь, и который можетъ пріѣхать завтра. Если онъ не пріѣдетъ, или послѣ нашей поѣздки, я непремѣнно пріѣду къ вамъ. Благодарю васъ, что вы мнѣ такъ написали. Я все понялъ, что вы мнѣ писали, и много того, что вы не писали. Я знаю васъ и Марью Петровну и потому понимаю, что такое для васъ угроза разлуки съ нею. Удивляюсь, какъ вы рѣшились уѣхать въ Москву и радуюсь тому, что это вамъ такъ удалось. Пожалуйста пишите о ея состояніи. Изъ вашего письма еще не видно, вполнѣ ли миновалась опасность. По этому страшному слуху, сообщенному намъ Кузьминскимъ, мы оба съ женою удивились, узнавъ, какъ много мы любимъ васъ и ее. Помогай вамъ Богъ.
Онъ же въ декабрѣ 1870 г.:
„Получилъ ваше письмо уже съ недѣлю, но не отвѣчалъ, потому что съ утра до ночи учусь по-гречески. Я ничего не пишу, а только учусь. И судя по свѣдѣніямъ, дошедшимъ до меня отъ Борисова, ваша кожа, отдаваемая на пергаментъ для моего диплома греческаго, находится въ опасности. Невѣроятно и ни на что не похоже. Но я прочелъ Ксенофонта и теперь à livre ouvert читаю его. Для Гомера же нуженъ лексиконъ и немного напряженія. Жду съ нетерпѣніемъ случая показать кому нибудь этотъ фокусъ. Но какъ я счастливъ, что на меня Богъ наслалъ эту дурь. Вопервыхъ, я
