дился бы, — то я хочу вамъ доказать, что умѣю цѣнить это ваше качество, — и ни въ какую „прю“ съ вами не вступаю. Меня порадовали извѣстія, сообщенныя вами о Толстомъ. Я очень радъ, что его здоровье исправилось, и что онъ работаетъ. Что бы онъ ни дѣлалъ, будетъ хорошо, если онъ самъ не исковеркаетъ дѣла рукъ своихъ. Философія, которую онъ ненавидитъ, оригинальнымъ образомъ отомстила ему: она его самого заразила, и нашъ врагъ резонерства сталъ резонерствовать напропалую! Авось это все съ него теперь соскочило, и остался только чистый и могучій художникъ!
„А что вы выводите славныхъ лошадей и вообще хозяйничаете съ толкомъ, — за это вамъ похвальный листъ! Вотъ это точно дѣло, и оставляетъ дѣльный слѣдъ.
„Я начинаю обживаться въ своей квартирѣ въ Парижѣ, хотя почти никого еще не видалъ, по милости припадка подагры. Здѣсь стоять страшные холода, а вы знаете, какая это бѣда на Западѣ, вы, плакавшій отъ стужи въ Неаполѣ! Республика кряхтитъ славно; едва ли она продержится. Тьеръ оказывается тряпкой и старымъ рутинеромъ, какимъ онъ и былъ всегда.
„А зерносушилки всетаки не будетъ! Впрочемъ, если вы мнѣ докажете противное, я первый воскликну: „ты побѣдилъ, Галилеянинъ!“
„Засимъ кланяюсь Марьѣ Петровнѣ и васъ дружески обнимаю.
