тербургѣ, гдѣ поступила въ профессоры пѣнія въ консерваторію (она хорошая музыкантша). До того времени она аккуратно получала отъ мужа, — который ни въ чемъ ей не препятствовалъ и не пользовался страшными правами, признанными за супругами мужескаго пола французскимъ кодексомъ, — проценты съ своего приданаго и пенсію; все вмѣстѣ равнялось 10,000 франкамъ. Но тутъ она вдругъ объявила ему, что довольствуется жалованьемъ и не хочетъ отъ него ни копѣйки. Между тѣмъ здоровье ея не выдержало петербургскаго климата, и она, будучи принуждена отказаться отъ своего мѣста, внезапно ускакала къ какимъ-то знакомымъ въ Екатеринославскую губернію, у которыхъ она будетъ жить на хлѣбахъ, такъ какъ гордость не позволяетъ ей обратиться снова къ мужу, который назначенъ генеральнымъ консуломъ въ Данію и живетъ въ Копенгагенѣ съ своимъ и ея сыномъ. Должно отдать ему справедливость, что онъ во всемъ этомъ дѣлѣ поступилъ безукоризненно: до сихъ поръ не отказывается ни платить ей пенсію, ни снова принять ее въ домъ, позволяетъ ей жить, гдѣ ей заблагоразсудится, съ однимъ только условіемъ: не поступать на театръ, къ которому она впрочемъ не имѣетъ никакого расположенія. Вотъ правдивая исторія этой несчастной женщины, которая, хотя и не русскаго происхожденія, однако нигилистка. Чѣмъ это все кончится? Можетъ быть, самоубійствомъ...
„А теперь позвольте мнѣ поворчать немного. Я охотно допускаю всякое преувеличеніе, всякую такъ называемую „комическую ярость“, особенно когда рѣчь идетъ о людяхъ или о вещахъ въ сущности любимыхъ; но ваши отзывы о нашихъ собратьяхъ русскихъ литераторахъ, о нашемъ бѣдномъ Обществе, — говоря безъ прикрасъ, — возмутительны. Было бы великимъ счастьемъ, еслибы дѣйствительно вы были самымъ бѣднымъ русскимъ литераторомъ!... Не сердитесь на меня... Я потому и говорю вамъ такъ, что люблю васъ искренно. Жму вамъ дружески руку.
