Насъ было двое у отца и матери, — братъ мой Маноли и я. — Домъ нашъ былъ въ Анерокуру. Ты вѣрно видѣлъ по дорогѣ къ Судѣ двѣ деревни на склонѣ горы.
Одна зовется Скаларія, а другая Анерокуру, — это наша родина. Она вся въ зелени скрыта… И теперь цѣла; сколько ни разбойничали и ни разоряли народъ проклятые турки, а около Ханьи, вѣрно консуловъ боялись, мало трогали.
Домикъ нашъ давно проданъ и пристанища нѣтъ у меня, господинъ мой! Вся семья наша родилась горькая; отецъ былъ рыбакъ и утонулъ въ морѣ, когда брату Маноли было десять лѣтъ всего, а мнѣ немного больше. Мать бѣдная кормила насъ долго, какъ могла; чулки вязала, полы нанималась мыть, въ монастырь нанималась служить; наберетъ иногда жасмину самаго душистаго, нанижетъ его на прутикъ, сядетъ на дорогѣ и ждетъ. Бей ли какой проѣдетъ, турчанки ли богатыя пройдутъ, консулъ ли, или какой-нибудь иной богатый франкъ подъ руку съ женой гуляетъ, самъ на себя любуется, — мать поклонится и подастъ жасмины: и всегда ей что-нибудь за жасмины дадутъ; турки, скажу я тебѣ правду, отказывали рѣдко. Это у нихъ есть. И другіе давали, шутили съ матерью: «Что Элена, бѣдная? Все объ дѣтяхъ ты убиваешься? А давно ли ты красавица первая была у насъ въ округѣ? Никакъ про тебя и стишки эти сдѣлали:
|
Всѣмъ нашимъ дѣвушкамъ царица, |
Это ей говорилъ часто бакалъ[2] одинъ Ставраки, какъ только завидитъ ее, и никогда съ пустыми руками не отпускалъ. Говорили люди, что онъ какъ молодъ былъ и еще бѣденъ, такъ хотѣлъ взять мою мать; да родные отговорили. И вышла ему другая судьба: дочь хозяина, у котораго онъ въ лавкѣ служилъ, влюбилась въ него; увидалъ богатый отецъ, что дочь беременна отъ мальчика, отъ Ставраки; побилъ Ставраки, а все-таки дочь за него отдалъ и со всѣмъ богатствомъ. А мать за рыбака вышла. Хуже всѣхъ это франки… Какъ я тебѣ скажу, господинъ мой? кабы моя сила была, я бы франковъ ко хвосту лошадиному привязывала, да чтобъ рвали ихъ лошади на части.
Турокъ глупъ и варваръ; а его они всему злому учатъ, зачѣмъ вѣра у насъ православная, а не такая какъ у нихъ.
Подала мать разъ жасминъ француженкѣ, а она какъ закричитъ: «Иди, иди прочь! Не люблю я этого запаха! Какіе эти греки всѣ безстыдные… Не хотятъ работать!» Слышите? Греки лѣнивы? Не хотятъ работать? чума ты такая, вѣдьма франкская! Развѣ стыдно цвѣтки бѣдной женщинѣ продавать? А что твой мужъ, чума ты французская, изъ Австріи всякую гнилую дрянь натащилъ въ лавку свою и народъ обираетъ нашъ простой? Это не стыдно? Купитъ человѣкъ коверъ у твоего мужа: «Это, подумаетъ, европейская вещь». А черезъ годъ, гляди, ужъ и бросилъ коверъ никуда негодный.
Много я отъ франковъ зла видѣла всякаго, господинъ мой! А братъ мой, бѣдный Маноли, отъ турокъ погибъ, удавили его солдаты на лѣстницѣ: у паши, передъ всѣмъ народомъ.
Такова, была судьба его! Подружился онъ съ турками, принялъ на душу свою большой стыдъ и грѣхъ большой и погибъ.
Вся семья наша была несчастливая.
О самой себѣ мнѣ много нечего разсказывать. Я черезъ три года послѣ того, какъ утонулъ отецъ, вышла замужъ, а черезъ годъ послѣ свадьбы овдовѣла. Мужъ мой — Янаки, былъ каменщикъ, и его задавила скала: обрушилась на него, когда онъ работалъ.
Пока онъ женихомъ былъ, съ полгода мы жили очень хорошо, и вышла за него замужъ — тоже хорошо жила.
Первый разъ увидала я его у насъ на одной свадьбѣ въ деревнѣ. Онъ былъ изъ другого села. Пришелъ, стоитъ широкоплечій такой у стѣнки, облокотился и смѣется, глядитъ на насъ. Былъ въ то время карнавалъ; мальтійцы-носильщики въ Ханьѣ пѣли и плясали, и наши молодцы выучились у итальянцевъ наряжаться — кто медвѣдемъ, кто докторомъ, кто кавасомъ консульскимъ въ Арнаутской фустанеллѣ. Говорятъ наши паликары: «Нарядись, Янаки, и ты!» «Дѣтскія, говоритъ, это вещи, я не стану наряжаться!» А самъ искоса на меня глядитъ. И мнѣ онъ понравился. Сталъ онъ въ нашей Анерокуру работать и къ матери пришелъ. Мы его кофеемъ угощали, и я тогда же про себя думала: «Никакъ вышла мнѣ хорошая судьба!» Онъ хоть былъ и каменщикъ, а домъ у него свой былъ и одѣвался онъ по праздникамъ въ тонкое голубое сукно очень чисто. Щеголять любилъ. Я тоже хитрая, знаю по какой дорожкѣ онъ подъ вечеръ ходитъ съ работы; сегодня нѣтъ, а на третій день и пойду по этой дорожкѣ.
— Добрый вечеръ, Катерина! — и если нѣтъ никого и руку пожметъ крѣпко. Такой онъ былъ видный изъ себя и молодецъ всѣмъ. Наши критскіе, правду надо сказать, красавцы всѣ. Еще Янаки былъ лицомъ хуже многихъ; да вотъ — я его любила!
Разъ шелъ онъ мимо насъ и показалъ мнѣ, что у него пуговица на рукавѣ оборвалась. «Сирота я здѣсь, Катерина, кто мнѣ въ Анерокуру пришьетъ?» Я говорю: «Я тебѣ пришью!» И пришила. А когда нагнулась къ рукѣ его зубами нитку откусить, у него рука какъ вздрогнула, и онъ сказалъ мнѣ: «Люблю я тебя душа, Катинко, больше всего свѣта Божьяго!»
Сказали мы матери; матери что же? Слава Богу — судьба дочери вышла! Сталъ Янаки къ намъ ходить каждый день, часы серебряные мнѣ подарилъ, платье шелковое, а платочковъ головныхъ и не сочтешь сколько!
И домикъ нашъ самъ починилъ; по праздникамъ соберемъ другихъ дѣвушекъ, и онъ приведетъ молодцовъ, и танцуемъ всѣ на террасѣ… На это у насъ свободно.
Отецъ мой сказывалъ, помню, что въ Янинѣ дѣвушки и на улицу не выходятъ, и причащаются ночью, а днемъ и въ церковь даже не ходятъ, чтобы не видали ихъ мужчины, а разврату говорятъ тамъ много. У насъ не такъ: гулять и плясать и говорить можно и смѣяться; знай только честь свою храни… А не сохранишь честь, — либо убьютъ, либо всю жизнь будетъ стыдъ… Веселились мы съ Янаки и до свадьбы и послѣ свадьбы жили хорошо. Только какъ женился онъ на мнѣ, говоритъ мнѣ сурово: «Я ревнивъ, Катерина. Помню пѣсенку, что поютъ у васъ въ Анерокуру:
— «Не ревнуй, говорю я. На другихъ я и смотрѣть не стану». И стали мы жить какъ голуби; мула онъ для меня купилъ и на праздники въ монастыри возилъ веселиться, и на богомолье вмѣстѣ ѣздили; дворикъ у насъ сталъ чистый, и я на немъ цвѣты развела.
Собачка у насъ была, и та утѣшала: умная и безхвостая родилась; мы ее аркудица звали; это значитъ медвѣженочекъ!
Матушка радовалась на насъ и перешла къ намъ жить; а какъ я стала беременной — еще больше меня Янаки полюбилъ. И всѣ люди про насъ говорили: «Хорошо они, бѣдные, живутъ, хорошая семья». Одинъ только братъ Маноли и тревожилъ насъ. Такой былъ безпутный мальчикъ: не злой, а глупый и безпутный; черезъ глупость свою погибъ! Пусть Господь Богъ проститъ его душу!
Сначала мать отдала брата Маноли къ одному красильщику. Ходили они вмѣстѣ по домамъ и красили двери и потолки. Маноли, бѣдный, тогда еще любилъ семью, и гдѣ дадутъ ему бахчишь[3], не прогуляетъ все, а что-нибудь и матери принесетъ.
Собой онъ вышелъ такой красивый, что всѣ оборачивались, глядѣли на него, когда онъ шелъ по дорогѣ. Я что такое! Я передъ нимъ цыганка всегда была. И мужъ мой шутилъ всегда матери:
— Если бы я не зналъ тебя, матушка, за честную жену моему свекору покойному, я бы на всѣхъ старыхъ цыганъ и арабовъ смотрѣлъ бы… который изъ нихъ любилъ тебя? такую ты мнѣ жену черную родила!
— «Грѣхъ! — бывало скажетъ бѣдная мать. — Стыдно такія слова говорить!» А сама ничуть не сердится.
Мы всѣ трое мирно жили вмѣстѣ. А Маноли нашъ былъ такой бѣлый, какъ англійскія барышни бываютъ. Кудри черныя, походка, ростъ, руки — все какъ на картинѣ. А глаза были у него синіе, какъ море въ жаркій день, и сладкіе, тихіе такіе, когда онъ задумается. Только я говорю, ни ума, ни хитрости у него не было. Всякому вѣритъ: пожалъ ему руку кто на базарѣ, изъ богатыхъ, бѣжитъ домой.
— Хорошій, говоритъ, человѣкъ! Руку мнѣ жметъ. Какъ поживаешь, Маноли!
Оттого хорошій, что ему, мальчику, руку пожалъ! А спросишь, и узнаешь, что этому человѣку нужно что-нибудь было, послать ли его куда или еще что-нибудь.
Бывало начнетъ хвалиться:
— Меня, говоритъ, — никто обмануть не можетъ. У меня страхъ какіе открытые глаза! У другихъ открытые глаза бываютъ, а у меня еще открытѣе!
И откроетъ глаза въ самомъ дѣлѣ, такъ и смотритъ на насъ долго.
— Не пугай насъ, закрой скорѣй! — скажетъ бывало мужъ.
А онъ сердится.
И вспыльчивый былъ и пугливый. Немного что случится: «а? а? гдѣ? гдѣ? что? что?» Туда-сюда бросается, а сдѣлать ничего не сдѣлаетъ. Жалѣли мы его часто и бранили. За это онъ и мужа моего разлюбилъ.
Пока еще онъ жилъ у красильщика, было лучше. Красильщикъ былъ старикъ строгій; самъ много работалъ и его держалъ сурово. Его Маноли боялся.
Дѣла худыя начались, какъ онъ познакомился съ молодымъ туркомъ Хамидомъ, который въ Ханьѣ табачную лавку держалъ.
Хамида этого и турки звали Дели-Хамидъ, это значитъ на настоящемъ турецкомъ языкѣ — безумный-Хамидъ, либо Хамидъ-сорви-голова. Торговалъ Хамидъ хорошо и честно. На фальшу въ торговлѣ его табакомъ никто не жаловался. Турокъ онъ былъ критскій, изъ округа Селимно, и по-гречески читалъ и писалъ хорошо. Фанатикомъ онъ не былъ и въ мечеть ходилъ даже рѣдко. Что ему мечеть! Ему бы все пѣсни пѣть, да вино пить, да въ хорошемъ платьѣ на конѣ лихомъ скакать мимо дѣвушекъ. Усики свои бѣлокурые бывало припомадитъ вверхъ кольцомъ, капу[4] на красномъ подборѣ накинетъ, шальвары изъ самаго тонкаго и свѣтлаго сукна надѣнетъ; лошадь вся въ красныхъ кистяхъ; скачетъ, кисти туда-сюда играютъ на лошади; точно изъ первыхъ семействъ дитя; точно сынъ бея богатаго. Игралъ онъ и на скрипкѣ и на флейтѣ — у итальянца учился. На охоту пойдетъ и на охоту съ флейтой; набьетъ птицъ и идетъ домой, по дорогѣ при всѣхъ на флейтѣ играетъ съ радости. Жениться не хотѣлъ, хотя ему уже двадцать семь лѣтъ было.
— Законная жена — бремя, говоритъ. — Поди, роднымъ комплименты строй! А рабу теперь трудно купить; закона уже нѣтъ. Все франки это надѣлали!
На вино Хамидъ былъ крѣпокъ и пилъ много; но чтобы срамъ какой дѣлать пьяному, этого онъ не любилъ; поетъ и веселится, а потомъ заснетъ. Когда другіе турки говорили ему: «Зачѣмъ пьешь съ греками? Пророкъ пить не велѣлъ». У него была на это исторія, сейчасъ и разскажетъ ее.
Какъ при султанѣ Мурадѣ жилъ въ Константинополѣ одинъ пьяница Бикри-Мустафа. Султанъ Мурадъ строго наказывалъ пьющихъ турокъ и казнилъ даже тѣхъ, отъ кого пахло виномъ. Самъ султанъ и вкуса вина не зналъ до тѣхъ поръ, пока не встрѣтилъ Бикри-Мустафу. Разъ шелъ султанъ ночью, — самъ осматривалъ городъ. При немъ была стража. Встрѣтился ему Бикри и кричитъ: «дай мнѣ дорогу!»
— Я падишахъ! — сказалъ султанъ.
— А я, — говоритъ пьяница, — Бикри-Мустафа, я Константинополь у тебя куплю, и тебя самого куплю, когда хочешь. Велѣлъ султанъ его взять во дворецъ, и когда на другой день Бикри протрезвился, султанъ Мурадъ призвалъ его и спросилъ: «Гдѣ жъ твои сокровища, чтобъ и меня и столицу мою купить?» Вынулъ Бикри изъ-подъ платья бутылку хорошаго вина и сказалъ:
— О! падишахъ! Вотъ сокровище, которое нищаго дѣлаетъ царемъ-завоевателемъ и факира послѣдняго равняетъ съ искендеромъ-двурогимъ. (Такой царь, говорятъ, былъ въ Македоніи — двурогій; весь міръ покорилъ; у Маноли брата и книжка объ немъ была.) Удивился султанъ, попробовалъ вина и съ тѣхъ поръ первый пьяница въ свѣтѣ самъ сталъ, и Бикри-Мустафу во дворецъ себѣ въ друзья взялъ.
Про этого Бикри Хамидъ всѣмъ разсказывалъ. Другіе турки подивятся этому разсказу его и оставятъ его, только скажутъ: «одно слово — Дели-Хамидъ!»
Съ Маноли онъ вотъ какъ познакомился. Братъ красилъ дверь у кофейни. Было это въ пятницу, и много турокъ сидѣло предъ кофейной на стульяхъ. Курилъ и Хамидъ наргиле. Курилъ и глядѣлъ на брата.
Глядѣлъ долго и какъ вдругъ вскрикнетъ: «Богъ мой, вѣра ты моя, бояджи!» Бояджи значитъ красильщикъ.
Такъ понравился ему братъ, что онъ его богомъ и вѣрой назвалъ. Зашумѣли турки, схватили Хамида и повели къ кади. Кади сказалъ: «Запереть его въ тюрьму. Завтра разберемъ дѣло!» А Хамидъ не испугался ничуть и обдумалъ свой отвѣтъ за ночь вѣрно.
Привели его въ судъ. Спросилъ кади: «Правда, что ты маленькаго грека красильщика назвалъ богомъ?» «Нѣтъ, говоритъ Хамидъ: я не красильщика назвалъ богомъ, а бога — красильщикомъ».
— Что за слова? — удивился кади.
— Пусть приведутъ сюда мальчика этого, — сказалъ Хамидъ. Взяли бѣднаго Маноли, онъ плачетъ отъ страха.
— Смотрите, кади-эффенди! — сказалъ Хамидъ, — смотрите на глаза этого гречонка. И въ слезахъ насколько они прекрасны! А вчера эти глаза смѣялись, и цвѣтъ ихъ былъ еще чище. Кто далъ имъ этотъ небесный цвѣтъ? Кто былъ красильщикомъ этихъ глазъ? Не Аллахъ ли, который одинъ всемогущъ и всеблагъ? Кто кромѣ его могъ создать такіе глаза? Вотъ поэтому-то и назвалъ я бога — красильщикомъ!
Засмѣялся кади, и всѣ турки сказали Хамиду: «Ты большой хитрецъ, и смѣлости у тебя много!» И отпустили его вмѣстѣ съ братомъ.
Хамидъ сейчасъ же, какъ остался съ братомъ одинъ, такъ и сталъ говорить ему:
— Брось ты ремесло свое, милое дитя мое. Ходишь ты весь замаранный въ краскѣ, и жаль мнѣ твоей красоты. Ты должно быть и умный; если считать умѣешь хорошо, иди ко мнѣ въ лавку служить. Я тебѣ сдѣлаю новое платье, персидскій іфшакъ куплю, и часы подарю. Служба у меня, ты знаешь, будетъ легкая. Сиди въ лавкѣ, вѣшай табакъ и деньги считай, когда меня самого не будетъ. Считать умѣешь ты, Манолаки? Маноли говоритъ: «Да, у меня очень открытые глаза; никто не обочтетъ меня!»
Мы отговаривали его бросать красильщика, боялись отдать его Хамиду.
И сначала онъ послушался насъ; только разъ ушелъ онъ, не спросясь у старика, гулять и не сказалъ куда, краску нужную спряталъ. Старикъ на другое утро его бить сталъ. День былъ воскресный. Ударилъ его разъ, ударилъ два, Маноли на улицу выбѣжалъ, а старикъ вышелъ за нимъ, не спѣша, и остановилъ его на углу. Прижался Маноли спиной къ стѣнкѣ и ждетъ, что̀ будетъ. Подошелъ старикъ, стоялъ сперва молча предъ нимъ, а потомъ какъ ударилъ, феска съ брата упала; ударилъ другой — кровь у Маноли изо рта пошла.
Было тутъ много арабовъ и турокъ. Кинулись они и стали брата отнимать у старика. Одинъ арабъ старый говоритъ: «Грѣхъ тебѣ молодого бить такъ; сегодня праздникъ у васъ, а ты бьешь его!»
Старикъ видитъ заступниковъ много; оставилъ брата, а туркамъ и арабамъ сказалъ, когда уходилъ: «Не грѣхъ мой вамъ забота, а у васъ у всѣхъ пакость на умѣ; оттого вы молодыхъ и жалѣете!» Старика за эти слова мусульманамъ двѣ недѣли въ тюрьмѣ продержали; а Маноли пересталъ насъ слушаться послѣ этого, ушелъ къ Хамиду; и въ новомъ платьѣ, съ цѣпью серебряной на часахъ, сѣлъ какъ картинка въ лавкѣ у безпутнаго турка.
Дивлюсь я всегда, отчего нашей семьѣ такая доля несчастная выпала? Въ одинъ годъ и мать скончалась, и мужа моего камнемъ раздавило, и брата убили турки въ Ханьѣ. Игуменъ монастыря Пресвятой Богородицы такъ говорилъ мнѣ объ этомъ. Апостолъ Іаковъ сказалъ: «надо радоваться всякому горю и искушенію. Въ горѣ и въ искушеніи терпѣнье человѣческое видно». Игуменъ этотъ былъ человѣкъ молодой и ученый; въ Аѳинахъ учился. Проповѣди говорилъ очень высоко и монастырь въ порядкѣ держалъ. Говорили про него люди, что онъ гордъ, любитъ очень хорошее платье и деньги. Я этого не знаю; а знаю только, что онъ къ сфакіотамъ въ горы ушелъ въ 66-мъ году и вмѣстѣ съ простымъ народомъ противъ турка бился; а потомъ пропалъ безъ вѣсти; убитъ ли онъ или скрылся гдѣ, — не знаю. Видно, говорилъ онъ мнѣ тогда отъ души, — что и самъ горя и смерти не побоялся; и своей высокой должности и своего покоя не пожалѣлъ! Какъ вспомню его, какъ онъ молодой еще, и ростомъ видный, и важный, въ золотой ризѣ на высокомъ креслѣ стоитъ у обѣдни: такъ жалко мнѣ его станетъ, кажется больше чѣмъ мужа и всю семью мою. Съ тѣхъ его словъ — и я меньше плачу, — а собираю все, что заработаю, чтобы по смертіи моей половину только дочери моей оставить, а на другую половину серебряную большую поликандилью на островъ Тиносъ сдѣлать. Такъ-то душа моя покойнѣе! Живу и жду своего часа, когда и онъ чередомъ придетъ.
А тогда было не то. Сперва матушка заболѣла и скончалась. Жаль намъ ее было; и за ребенкомъ моимъ она смотрѣла, и во всемъ помогала намъ, и слова дурного мы отъ нея не слыхали ни разу!
Что дѣлать! Похоронили ее. И братъ Маноли пришелъ на похороны изъ города, только онъ мало объ ней плакалъ; совсѣмъ отъ турецкихъ ласкъ и подарковъ обезумѣлъ мальчикъ и забылъ сердцемъ семью.
Около этого времени поднялись на Вели-пашу наши сельскіе греки. Сталъ браться народъ за оружіе; сбирались люди толпами, и подступали къ Ханьѣ.
Вели-пашу и я сама часто видѣла; въ Халеппѣ около Ханьи у него свой домъ былъ лѣтній; въ Халеппѣ же и англійскій консулъ тогда жилъ съ женой. Онъ очень былъ друженъ съ Вели-пашей: обѣдаютъ другъ у друга; гуляютъ вмѣстѣ; паша возьметъ консульшу подъ руку, а консулъ возлѣ идетъ. Мы смотримъ и дивимся: какъ это турокъ съ англичанкой подъ руку идетъ! Точно онъ не турокъ, а франкъ настоящій! Такого паши у насъ еще и не видывали.
Вели-паша былъ нашъ критскій; отецъ его такъ и звался Мустафа-Киритли-паша. Имѣнія у Киритли старика были огромныя въ Критѣ; недавно онъ ихъ только всѣ распродалъ. Самый большой конакъ[5] и садъ самый прекрасный около Серсепильи были его. Войдешь — какъ рай! Фіалки цвѣтутъ и благоухаютъ по дорожкамъ, — апельсины, лимоны, тополи стоятъ — кажется до самыхъ небесъ — высокіе; фонтаны льются; рыбки красныя нарочно пущены въ воду. А кругомъ этого сада, — куда ни обернись, — все оливки широкія, тѣнь прохладная, птички поютъ… Миру бы и вѣчному бы счастью тутъ быть!
И жилъ бы Вели-паша у насъ въ Критѣ долго, если бы людей захотѣлъ обижать.
Политическіе люди, которые эти дѣла знаютъ, говорятъ, будто бы онъ человѣкъ не злой и съ большимъ воспитаніемъ; а только задумалъ, какъ паша египетскій, отъ султана особенно царствовать, или вотъ какъ на островѣ Самосѣ князь Аристархи былъ.
Малое дѣло! Правда или нѣтъ — не знаю; только сталъ народъ непокоенъ что-то.
Есть у насъ въ селѣ кофейня. Держалъ ее тогда грекъ изъ Чериго. Такой былъ патріотъ этотъ Чериготъ, что Боже упаси! Усы — страсть большіе; плечи, глаза — все большое у него было.
Умѣлъ онъ и съ турками ладить для выгодъ своихъ; а надъ дверьми кофейни своей синей краской расписалъ такой букетъ цвѣтовъ, что всякій видѣлъ (кто былъ поученѣе или поумнѣе) — что это не цвѣты, а двуглавый орелъ византійскій. И газеты умѣлъ этотъ Чериготъ доставать такія, которыя запрещали турки строго. Никогда даже и не скажетъ: — Критъ; а все: отечество Миноса (это царь Миносъ былъ у насъ въ Критѣ гораздо прежде чѣмъ турки пришли).
Съ моимъ Янаки они большіе друзья были. Если нѣтъ въ комнатѣ турокъ, — Чериготъ сейчасъ пальцемъ въ грудь мужа толкнетъ и скажетъ: «Съ такою силой, съ такими плечами да на войнѣ не былъ!» — «Пойду и я, когда нужда будетъ!» — скажетъ бывало Янаки.
Такъ у этого Черигота стали сбираться наши часто и говорили о политикѣ и о томъ, что права даны были критскимъ людямъ и опять отняты. Приходили и къ намъ въ домъ, по вечерамъ. Меня ужъ и сонъ въ углу давно клонитъ, а Кафеджи намъ все говоритъ: «Права и права; Меттернихъ да Меттернихъ австріецъ много грекамъ зла сдѣлалъ! Теперь и здѣсь васъ судитъ кади въ чалмѣ по корану; а надо вамъ димогеронтію свою, и чтобы васъ архіерей и свои старики судили…»
— Люди вооружаются, — скажутъ ему наши.
— Слова одни, — кричитъ Кафеджи, — все слова… Вы критяне — лжецы всѣ; про васъ и апостолъ Павелъ сказалъ, что вы лжецы.
А мужъ мой ему на это:
— Съ того времени, братъ, какъ апостолъ Павелъ жилъ — много лѣтъ прошло. Люди народились другіе!
И правда, что изъ дальнихъ деревень сталъ народъ въ Серсепилью сбираться; и мой Янаки сказалъ: «пора и мнѣ, душа моя Катерина, туда!»
Забилось мое сердце сильно, и заплакала я, а не сказала ему: «нейди». Нельзя же человѣку хорошему нейти на опасность за родину, когда другіе идутъ.
Только не пришлось ему и ружья отцовскаго вычистить; чрезъ два дня послѣ этого разговора нашего убилъ его на работѣ камень.
На домъ и не принесли его; меня пожалѣли люди, — а прямо взяли на церковный дворъ.
Тамъ я его и тѣло несчастное увидала.
Конечно, господинъ мой, есть и вдовьимъ слезамъ конецъ. Много я пролила слезъ объ Янаки, однако надо было и себя и дѣвочку кормить. Взяла я ребенка моего на руки и пошла въ городъ наниматься въ служанки.
Я вамъ сказала, господинъ мой, что пошла въ Ханью искать службы въ какомъ-нибудь домѣ. Сказали мнѣ, что у одного католика только что ушла служанка. Я пошла въ этотъ домъ и согласилась служить за полъ-лиры въ мѣсяцъ. Дѣвочку мою они взять съ собой не позволили, и я отнесла ее опять въ село и отдала къ одной родственницѣ.
Въ этомъ домѣ я прожила всего одинъ мѣсяцъ. Не могла: и работы много, не по силамъ моимъ, и брани и обидамъ всякимъ конца нѣтъ. Зачѣмъ ты чисто одѣваешься такъ? Что ты, мадама что ли? Съ твоею ли мордой одѣваться чисто? Должно быть ты развратная какая-нибудь? Хочешь, чтобы мужчины на тебя глядѣли? Гости придутъ; выскочитъ мать, выскочитъ дочь: какъ ваше здоровье? какъ живете? — Какъ живемъ? Знаете — какъ живется въ этихъ варварскихъ странахъ? Отъ однихъ слугъ сколько мученья! «У васъ новая горничная гречанка?» — «Гречанка, къ несчастью. Вездѣ простой народъ золъ и грубъ, а ужъ злѣе грековъ — нѣтъ людей на свѣтѣ. Гордость какая! Нельзя слова сказать! — Ужъ, конечно, злой народъ. Они въ душѣ ненавидятъ насъ, и между собой, да съ русскими въ разговорахъ, скило-франками насъ зовутъ; хорошо дѣлаютъ турки, что бьютъ ихъ!»
А я держи подносъ съ кофе или съ вареньемъ и слушай все это.
И мать и дочь грязныя были такія! Пока нѣтъ гостей, все въ грязномъ и въ старомъ сидятъ; а стукнули въ дверь, — Христе и Матерь Божія! — «визиты! визиты! — кричатъ. Давай то, давай другое; дверь отворяй! Все разомъ!»
— Мы, говоритъ, большіе люди — господа!
— Нѣтъ, — думаю я, — господа настоящіе не такіе бываютъ! Видала и я!
Скупость да злость непомѣрная въ домѣ: пирогъ сладкій принесутъ имъ, мать сама всѣ кусочки сочтетъ и запретъ въ шкафъ. Сами съѣсть не могутъ; великъ пирогъ; а людямъ не дадутъ и бросятъ, когда мыши и мурашки источатъ.
Старикъ самъ подобрѣе былъ, зато ужъ развратенъ очень; сталъ было шутить со мною — я и ушла. Вся душа моя поднялась — точно выйти изъ тѣла хотѣла съ досады! Куда дѣться? Не хотѣла я къ туркамъ итти, а дѣлать нечего. И не хочу я лгать и грѣшить; отъ турокъ я добра больше видѣла: одинъ купецъ хорошій, Селимъ-ага, взялъ меня въ гаремъ свой. Возьми, говоритъ, и дочь свою, пусть съ нашими дѣтьми и спитъ и играетъ. Тутъ и работы было меньше, а словъ обидныхъ и совсѣмъ я не слыхала. Старикъ суровый былъ Селимъ-ага, а меня иначе не звалъ, какъ «дочь моя»; за столъ жена его меня вмѣстѣ съ собой сажала и дѣтямъ своимъ мою дѣвочку обижать никакъ не давала. Если сынъ ея толкнетъ мою дочь, либо скажетъ ей худое слово, такъ она возьметъ щипцы отъ жаровни да ему тутъ же добрый урокъ дастъ.
Руками они ѣли, а я дома вилками привыкла ѣсть; одно это трудно мнѣ было; а то ничего!
Братъ Маноли ко мнѣ часто ходилъ: съ Хамидомъ они ужъ ссориться стали. Маноли теперь подружился съ однимъ мораитомъ молодымъ. Этотъ мораитъ, хоть и христіанинъ былъ, а еще хуже Хамида; распутный и скверный человѣкъ!
Фустанелла у него всегда грязная; лицо худое и злое. Пить ему, да драки заводить, да къ дурнымъ женщинамъ ходить, да воровать, да разбойничать — вотъ его дѣло! Чѣмъ жилъ этотъ человѣкъ (Христо Пападаки его звали) — не знаю. И самъ говорилъ:
— Мы мораиты — разбойники! Умные люди! Придетъ нашъ деревенскій въ Аѳины; фустанелла грязная; феска сальная; кланяется всѣмъ… Откуда ты, братъ? «Изъ Морьи́[6] господинъ мой!» Сожмешься весь, отвѣчаешь. А пожилъ да поправился чѣмъ Богъ помогъ: куртка шитая! феска хорошая; подперся и стоитъ у кофейни! Хоть самъ король спроси: «Откуда ты?» «Мы откуда?! Мы изъ Пелопонеса!» да и прочь пойдетъ гордѣе министра всякаго!
Ужъ не разъ и выгоняли турки Христо изъ Крита за буйство и всякіе безпорядки; а онъ опять пріѣзжалъ; въ тюрьму консулы греческіе его сажали и въ убійствахъ его винили. Только какъ его сожмутъ покрѣпче, онъ сейчасъ грозится: «Пойду, потурчусь». И оставятъ его. Это съ такимъ-то разбойникомъ свелъ мой бѣдный Манолаки дружбу.
Водилъ Христо его и къ тѣмъ турчанкамъ, которыя по дорогамъ открытыя ходятъ, и въ другія скверныя мѣста.
Узналъ это Хамидъ и началъ бранить брата и ссориться съ нимъ; и все-таки такъ любилъ его, что прогнать не могъ его изъ лавки.
Мнѣ все это мой новый хозяинъ Селимъ-ага разсказалъ однажды. «Аманъ[7]! бѣдная Катерина, говоритъ мнѣ; жаль мнѣ тебя сироту и вдову огорчить, а пропасть твоему брату. Худое дѣло Дели-Хамида любовь, а дружба разбойника Христо еще опаснѣе! Либо въ тюрьму попадетъ Маноли, либо убьютъ его! Ужъ я слышалъ, — Хамидъ грозился зарѣзать его, если будетъ съ Христо въ худыя мѣста ходить. Стыжусь я, старикъ, и сказать тебѣ это; а правду сказать надо! Ревнуетъ его Хамидъ и говоритъ: «Я тебя не отпущу отъ себя, а убью и самъ пропаду! Это все мнѣ добрые люди сказали!»
Я закричала и заплакала; а старикъ ага говоритъ: «Позови его; мы его вмѣстѣ усовѣстимъ». Позвали мы Маноли и стали вмѣстѣ съ Селимъ-агой его уговаривать. Только старикъ, Богъ его прости, все дѣло испортилъ; разгорячился да и сталъ срамить и пугать мальчика.
— Отецъ твой былъ честный и мать честная, и сестра честная въ домѣ моемъ живетъ! а ты мошенникъ, да распутный, да разбойникъ! Тебя въ хорошій домъ пускать нельзя; я тебѣ другой разъ вотъ этою палкою голову проломлю, если ты не исправишься. Потому я твоего отца зналъ и любилъ и тебя жалѣю!
Такъ-то хотѣлъ пожалѣть его палкой ага! Простой человѣкъ былъ, думалъ сдѣлать добро; а сдѣлалъ еще хуже. Обидѣлся Маноли и говоритъ мнѣ, когда я вышла его провожать за дверь: «Я, Катерина, больше сюда не приду! Будь проклята вѣра этого стараго дьявола и весь домъ, и отецъ, и его мать пусть будутъ прокляты! Всякій оселъ да будетъ приказывать мнѣ! Онъ мнѣ не отецъ и не братъ! — Прощай, говоритъ».
И ушелъ; весь раскраснѣлся отъ гнѣва; идетъ такъ скоро отъ меня, только шальвары колышатся туда и сюда и кисть на фескѣ.
Стою у дверей и думаю. Вотъ и ругаться, и проклинать людей какъ научился! а личико-то у бѣднаго красивое и доброе, какъ у того Михаила Архангела, котораго образъ изъ Россіи нашъ игуменъ привезъ. Точно такое лицо; мы всѣ на образъ этотъ любоваться ходили.
Съ тѣхъ поръ я ужъ и не видала никогда моего брата! Часъ его смертный былъ близокъ, и никто изъ насъ этого страшнаго часа не зналъ.
Христіане наши въ это время вооружились и собрались подъ Ханьей, около Серсепильи и Перивольи. Ихъ было тысячъ около десяти изъ разныхъ епархій и селъ. Начальниковъ у нихъ было много, а главный самый былъ одинъ молодецъ — Маврогенни. У насъ и теперь такъ говорятъ люди, — во времена Вели-паши, либо во времена Маврогенни, — все равно это. Стали они въ садахъ и подъ оливками; не портили и не трогали ничего даже въ турецкихъ садахъ и домахъ и послали сказать всѣмъ сельскимъ туркамъ въ Киссамо и Селимно, гдѣ больше турокъ, и въ другія мѣста, чтобы они работъ своихъ не бросали и не боялись бы. «Мы съ Вели-пашой воюемъ, а не съ вами. Вы, критскіе люди, такіе же, какъ и мы, и отъ насъ вы зла не ждите…»
Однако глупые турки деревенскіе нашимъ не повѣрили, а повѣрили Вели-пашѣ. Паша подсылалъ имъ людей; «Идите, спасайтесь въ города; не вѣрьте грекамъ; ихъ больше въ селахъ, и они васъ тамъ всѣхъ перебьютъ».
Ему хотѣлось, какъ слышно, чтобы больше смутъ было въ Критѣ и чтобы султанъ сказалъ: «ты одинъ исправишь все тамъ, Вели-паша! безъ тебя нѣтъ спасенья»…
Говорили также наши, что англійскій консулъ тоже все противъ христіанъ дѣйствовалъ.
Пошли турки въ городъ изъ деревень толпами. Женщины, дѣти на ослахъ, на мулахъ ѣдутъ; пожитки везутъ: а мужчины около пѣшіе съ ружьями. Усталые, сердитые, голодные всѣ въ Ханью собрались.
Работы свои полевыя покинули и жить имъ нечѣмъ: работъ въ городѣ для нихъ нѣтъ…
Городъ нашъ-то, знаешь, тѣсный; улицы узкія; стѣны кругомъ города толстыя; ворота у крѣпости на ночь запрутъ и бѣжать некуда; развѣ въ море броситься. Страшно стало христіанамъ городскимъ. Какъ ночь придетъ — души нѣтъ; такъ и ходитъ за тобой смерть жестокая!.. Что дѣлать? Куда бѣжать?
Наши изъ садовъ Серсепильи шлютъ сказать пашѣ:
— «Пусть султанъ намъ права возвратитъ обѣщанныя!»
А паша ждетъ войска изъ Константинополя и не уступаетъ. Турки въ городѣ, — сказала я, — голодные, злые, тѣснота имъ, жить негдѣ; у кого родные были, и тѣхъ стѣснили, а у кого не было родныхъ?! И то сказать, каково было въ жару въ эту лѣтнюю съ дѣтьми маленькими и съ больными, и старыми людьми, гдѣ попало жить?
Въ селахъ у нихъ, какіе бы то ни было, а дома чистые и хозяйство свое было заведено. Грозятся они намъ ежедневно; ходить по базару грекамъ становилось опасно. И женщинъ трогали турки. Вышелъ епископъ въ праздникъ изъ митрополіи; за нимъ мы идемъ. Стали трогать гречанокъ турки; епископъ остановился и закричалъ на нихъ: «не трогайте женщинъ, которыя съ молитвы идутъ! Это и по вашему закону стыдъ и грѣхъ великій!..»
А одинъ киссамскій паликаръ вынулъ ножъ изъ-за пояса и хотѣлъ ударить епископа.
Паша велѣлъ этого молодого турка въ цѣпи заковать. И отъ этого остальные турки ожесточились еще сильнѣе. А наши молодцы изъ Серсепильи шлютъ свои угрозы. — «Если тронетъ кто христіанъ въ Ханьѣ, мы запремъ источникъ и весь городъ и паша отъ жажды истомятся». Вода хорошая изъ Серсепильи въ городъ проведена и Даже мѣсто это зовется у насъ: «И ману ту неру» (мать водная). Куда пошли бы турки изъ Ханьи брать воду? По селамъ окрестнымъ? — боятся, войска мало… А въ городѣ нѣтъ иной воды хорошей.
Вотъ такъ-то мы мучились долго. Я задумала изъ города отъ страха и духоты уйти; думаю, лучше одинъ хлѣбъ въ деревнѣ какой буду ѣсть и жалованья не надо мнѣ, когда что ни ночь — то страшнѣе и страшнѣе становится. Какъ придетъ часъ запирать ворота городскія и увидишь надъ собой со всѣхъ сторонъ до небесъ толстыя стѣны, и кругомъ все турки суровые, съ большими усами — такъ и польются слезы отъ страха! Какъ живую въ гробъ тебя кладутъ, вмѣстѣ съ ребенкомъ твоимъ невиннымъ. Турчанки мои меня утѣшали и ободряли:
«Не бойся, морѐ[8] Катинко! мы тебя никому не дадимъ! Ты въ гаремѣ у насъ, не бойся!» Однако я все-таки собралась уйти, хоть и много благодарила ихъ. «Пробудь до завтра, сказала хозяйка сама: — вымой ты мнѣ это платье одно; а завтра тебѣ добрый путь». Я осталась на одну еще ночь. Дѣвочка моя ужъ давно заснула, и мы стали собираться спать; Селимъ-ага въ кофейнѣ былъ и не пришелъ еще… было ужъ около полуночи… Все стемнѣло и стихло въ городѣ… Вдругъ, какъ закричитъ кто-то отъ нашего дома недалеко:
— Рѣжь гяуровъ!.. Рѣжь! Всѣхъ гяуровъ рѣжь… нашихъ бьютъ!..
Минуты, я думаю, не прошло — бѣгутъ турки со всѣхъ сторонъ. Огонь! Крики! Оружіе стучитъ; двери хлопаютъ въ домахъ. Женщины плачутъ, дѣти кричатъ.
Упали было подо мной ноги; но вспомнила я о дочери; схватила ее и кинулась къ дверямъ. Хочу бѣжать въ итальянское консульство; вспомнила я консула мусьё Маттео, добрый былъ старичокъ.
Хозяйка кричитъ: «нейди, глупая, нейди; мы тебя въ коверъ завернемъ и подъ диванъ бросимъ; кто сюда въ гаремъ изъ чужихъ турокъ рѣзать тебя придетъ!..»
А я не помню себя, вырвалась и ушла на улицу. Дѣвочка моя плачетъ со сна и съ испуга; а я бѣгу съ ней.
Ужъ кто мнѣ попался навстрѣчу, и не помню въ лицо никого. Помню, и солдаты турецкіе бѣжали, и офицеры, — и наши, и простые турки раздѣтые и съ крикомъ…
Одно видѣла я хорошо. Собралась въ одномъ мѣстѣ толпа солдатъ; я остановилась — что дѣлать. Смотрю, выскочилъ изъ дверей одинъ сосѣдъ нашъ, старый бей турецкій; выскочилъ раздѣтый, съ топоромъ въ рукѣ и кричитъ: «нашихъ бьютъ! рѣжьте! рѣжьте грековъ».
Полковникъ низамскій[9] какъ схватитъ его за горло да какъ дастъ ему по щекѣ:
— Лжешь! — говоритъ, — никого не бьютъ!
Вырвалъ у него топоръ, въ домъ его назадъ втолкнулъ, дверь заперъ и ушелъ дальше съ солдатами. На меня они и не взглянули. А я увидала, что по другой улицѣ греки съ женами и дѣтьми бѣгутъ толпой — кинулась за ними и взошла вмѣстѣ съ ними въ французское консульство; русскаго тогда у насъ въ Критѣ еще не было; греческій консулъ дальше французскаго жилъ; и все-таки понимала я: — «Франція — держава большая, европейская, въ этомъ консульствѣ не такъ опасно будетъ».
Знала я, что франки, хотя и злы на насъ, а рѣзать насъ туркамъ простымъ, безъ причины, не дадутъ; не потому, чтобы они насъ жалѣли… Господи избави — жалѣть имъ насъ! а потому, что свѣту хотятъ показать, будто въ Турціи законъ и порядокъ есть. Эти дѣла политическія у насъ всякій ребенокъ глупенькій знаетъ!
Вотъ вбѣжала я за другими къ французскому консулу… А ужъ домъ его полонъ греками. Въ этотъ часъ всѣ консулы, кромѣ англійскаго, отворили народу нашему двери. Англійскій — въ деревнѣ ли былъ, не велѣлъ ли отпирать, не знаю, — только заперты были двери его для нашихъ.
Во французскомъ консульствѣ стонъ стоитъ и плачъ.
Кавасы блѣдные ходятъ; шепчутся. Консулъ самъ задумчивый ходитъ тоже, шагаетъ черезъ ноги наши, куритъ молча. Выйдетъ на балконъ; постоитъ, послушаетъ и опять вернется.
— Нѣтъ ли у васъ оружія? — спрашиваетъ.
— Есть, — говорятъ люди.
Онъ кликнулъ кавасовъ и велѣлъ отобрать оружіе.
— Бѣда вамъ! — сказалъ онъ, — если у котораго изъ васъ нечаянно выстрѣлитъ пистолетъ; подумаютъ турки, что мы въ нихъ отсюда стрѣляемъ, и тогда… кто знаетъ, что будетъ. Сидите тихо и не бойтесь; вы подъ флагомъ французскаго императора!
Успокоились мы какъ-будто немного, стали потихоньку между собой говорить.
— Что случилось? — спрашиваемъ другъ друга.
Одинъ грекъ и сказалъ, какъ вышло все это. Разсказывалъ онъ, и мы всѣ слушали, и драгоманы, и кавасы и самъ консулъ.
Слушала и я, и не знала несчастная, что это о моемъ бѣдномъ братѣ рѣчь. Одинъ христіанинъ молодой турка въ кровати зарѣзалъ; хотѣлъ его деньги взять. Да ударилъ ножомъ неловко; весь въ крови бросился бѣжать на улицу, а турокъ истекаетъ кровью — тоже дошелъ до порога своего и сталъ звать другихъ турокъ на помощь… Турки и подумали всѣ, что греки ихъ рѣзать собрались…
— Слава Богу! — крестились мы, — это еще ничего!.. И въ городѣ все стихло какъ будто.
Слышимъ, мимо консульства низамы прошли — «стукъ, стукъ, стукъ!» Слышно, правильное войско идетъ… все не такъ страшно стало…
Сидимъ полчаса, сидимъ часъ у французскаго консула — все тихо… Послалъ онъ предъ этимъ еврея, драгомана своего, въ Порту… Пришелъ еврей блѣдный, дрожитъ и шепчетъ что-то консулу.
Вышли они вмѣстѣ.
Какъ вдругъ загремятъ ружейные выстрѣлы… чаще, чаще! Мы только руки подняли къ небу и взмолились о прощеніи грѣховъ нашихъ.
Гремятъ ружья все сильнѣе. Вбѣжалъ кавасъ и говоритъ:
— Того гречонка, что турка зарѣзалъ, схватила полиція и увела его въ конакъ къ пашѣ. Турокъ же простыхъ тысячи собрались предъ конакомъ, и беи, и ходжи съ ними и кричатъ Вели-пашѣ: «или отдай намъ грека этого на растерзаніе, или мы всѣхъ христіанъ перебьемъ въ Ханьѣ!»
Паша не отдаетъ его, говоритъ — судомъ его будутъ судить, такъ убивать нельзя. Какъ услышали этотъ отвѣтъ турки, и стали стрѣлять въ окна паши. Что-то будетъ!
Побѣжалъ опять драгоманъ куда-то съ кавасомъ.
А мы говоримъ другъ другу въ страхѣ нашемъ: «Ужъ лучше отдали бы, правда, этого грека имъ, чтобы насъ спасти! Онъ убійца, а мы что сдѣлали?» И стали люди молиться; и я, пусть Господь Богъ проститъ меня! помолилась:
— Когда бы отдалъ паша убійцу на растерзаніе!..
Не знала я, что о погибели любимаго брата молю! Потому что это Хамида своего онъ убилъ, а никто другой. Текутъ мои слезы градомъ и теперь, когда я вспомню объ этомъ!..
Потерпите же теперь, я разскажу вамъ, какъ это случилось, что Маноли нашъ Хамида убилъ.
Я ужъ это все послѣ хорошо узнала.
Любилъ его, видно, Хамидъ крѣпко. И Маноли, я вамъ говорила, сначала доволенъ былъ судьбою своей. А потомъ, когда Христо Пападаки и другіе греки стали дразнить его Хамидомъ и смѣяться надъ нимъ, ему тяжело стало. И Хамидъ сталъ грозить ему тѣмъ и другимъ. «И себя убью, и тебя!» говорилъ Хамидъ.
— Брось его, — учитъ Христо. — Уѣдемъ въ Элладу; тамъ просвѣщеніе и свобода, а здѣсь Турція.
— Убью тебя, если уѣдешь отъ меня, — твердилъ Хамидъ.
Братъ ужъ и плакать сталъ, а Христо свое продолжаетъ:
— Уѣдемъ да уѣдемъ въ Элладу. Ты собой красавецъ, и у меня сестра младшая въ Патрасѣ еще красивѣе тебя будетъ. Какъ цвѣтъ гвоздики она хороша! Не видалъ отъ нея еще и улыбки ни одинъ мужчина. Ты первый будешь. За ней домъ дадутъ тебѣ, если ты будешь мужчина.
— Развѣ я не мужчина? — спрашивалъ братъ.
— Какой же ты мужчина? Когда бы ты былъ мужчина — Хамида, который по дѣтской глупости твоей опозорилъ тебя, давно бы на свѣтѣ не было. Убей его и бѣжимъ вмѣстѣ; возьми всѣ деньги его изъ кассы и бѣги прямо ко мнѣ, какъ убьешь его. Я спрячу тебя на корабль греческій.
Въ этотъ вечеръ Хамидъ былъ пьянъ немного; считалъ свои деньги при Маноли нарочно, должно-быть, чтобъ Maноли отъ него не уходилъ; забылъ запереть ихъ и легъ. А братъ поднялся и ударилъ его въ грудь ножомъ… Да ударилъ дурно… Потерялся и побѣжалъ изъ лавки… Поднялся крикъ и шумъ въ сосѣдствѣ, и заптіе[10] на углу поймали его и отвели въ конакъ.
Вотъ какъ это было. Вели-паша, когда увидѣлъ, что турки стрѣлять въ конакъ его начали и что стекла въ окнахъ отъ пуль биться и падать начали — задумался. А всѣ говорятъ ему кругомъ: «отдай ты этого гречонка проклятаго; онъ убійца».
Турки все стрѣляютъ въ конакъ и ревутъ какъ звѣри «отдай намъ его! отдай!!!»
Что было дѣлать пашѣ? Не губить же всѣхъ изъ-за одного? Солдатъ и заптіе у него мало!
Однако терзать брата онъ не далъ имъ; а вывели заптіе мальчика на высокую лѣстницу… Внизу народъ, какъ море кипитъ… Ужъ и на лѣстницу кинулись и лѣзутъ. Заптіе поскорѣе удавили Маноли веревкой и кинули съ лѣстницы его тѣло народу.
Повеселѣли турки, варвары тутъ же; привязали къ цѣпямъ, которыя у брата на ногахъ были, веревки; схватились за нихъ и побѣжали съ крикомъ и проклятіями по всѣмъ улицамъ.
Предъ каждымъ консульствомъ они останавливались и ругали и грековъ, и всѣхъ, по ихнему, гяуровъ вмѣстѣ. И консуловъ самихъ осыпали бранью самой скверной.
И около французскаго консульства простояла толпа долго съ криками и бранью.
Кто посмѣлѣе былъ изъ насъ, побѣжали къ окну.
— Довольно вамъ, гяуры, царствовать надъ нами! Кончится скоро царство ваше здѣсь, собаки, шуты маскарадные, сводники! Всѣхъ васъ въ клочки изорвемъ! всѣхъ!
Я думаю, вы и сами, господинъ мой, поймете, до чего это страшно было.
Консулъ, однако, вышелъ на балконъ, уговаривалъ турокъ уйти, а самъ между тѣмъ высмотрѣлъ, кто изъ нихъ больше кричалъ и бѣсновался. Замѣтилъ послѣ и паша этихъ людей; какъ стихло все, въ тюрьму посадилъ. Дольше всѣхъ просидѣли одинъ дервишъ горбатый и старый бей одинъ, нашъ деревенскій, изъ Халеппы: онъ въ серебряныхъ очкахъ всегда ходилъ. Этотъ бей шесть мѣсяцевъ пробылъ въ тюрьмѣ за это.
Накричались турки и потащили дальше трупъ Маноли; цѣпи звенятъ по камнямъ. Съ шумомъ и смѣхомъ толпа бѣгомъ за трупомъ бѣжитъ.
Мы всѣ перекрестились и отдохнули. Иные съ радости стали плакать, и всѣ благодарили консула.
Турки кинули трупъ брата въ ровъ, разошлись по кофейнямъ, закурили наргиле, успокоились, веселились до разсвѣта и хвастались, что самимъ консуламъ задали страха.
Тѣмъ это дѣло и кончилось. Скоро послѣ этого пріѣхалъ изъ Константинополя старикъ Сами-паша смѣнить Вели-пашу. Пришло съ нимъ и войско. Сами-паша привезъ грекамъ обѣщанія: уступить имъ многое, чего они просили (что обманули потомъ — это вы знаете). Пришелъ и молодецъ Маврогенни въ Ханью. Сами-паша верхомъ, а Маврогенни около него идетъ; пусть всѣ видятъ, что критскіе христіане помирились съ турецкимъ начальствомъ.
Послѣ этого греки изъ Перивильи и Серсепильи разошлись по домамъ, и турки деревенскіе изъ Ханьи всѣ ушли. Люди радовались, что все утихло, и хвалили консуловъ: одинъ только тотъ усатый Чериготъ Кафеджи, который съ мужемъ покойнымъ былъ другъ, все не хвалилъ и не радовался.
— Жаль, жаль, — говоритъ, — что ни васъ всѣхъ, ни консуловъ турки не перебили! Конецъ бы тогда Турціи сразу! Вы думаете, эти западные консулы объ васъ заботились? Глупый вы народъ! Это у нихъ тоже своя политика другъ противъ друга. На зло все они это англичанину сдѣлали; зачѣмъ больше ихъ вѣсу у Вели-паши имѣлъ. Ахъ, вы деревенскія головы! Что мнѣ сдѣлать съ вами, не знаю.
Ужъ не знаю, правду ли онъ говорилъ, Кафеджи, или такъ у него уже злость противъ франковъ была.
Какъ утихло все, говорю я, и душа моя утихла вовсе, господинъ мой! Долго и слезъ у меня ни капли не было. Точно душу мою кто вѣтромъ, какъ лампадку, задулъ. Хожу — ничего не хочу, все вижу, а смотрѣть ни на что не смотрю.
Хлѣбомъ однимъ годъ почти питалась у себя въ домѣ и, кромѣ церкви, никуда не ходила. Сердце мое стало какъ камень, а камень такой всякихъ жалобъ и слезъ тяжелѣе!
И о братѣ, и объ мужѣ, и объ матушкѣ вспоминала нарочно, не заплачу ли?
Дочь нарочно начну нянчить: «Сирота моя! несчастная моя!» Все не плачу!
Только, наконецъ, весной я заплакала, и стало мнѣ много легче. И вотъ отчего это случилось.
Дѣвочка моя на рукахъ моихъ стала дремать, а я сидѣла и вспоминала всякія пѣсни, которыми нянчатъ дѣтей.
И вспомнилась мнѣ одна не здѣшняя пѣсня; отецъ меня пѣть ее выучилъ, когда изъ Эпира вернулся.
|
Нашего маленькаго, маленькаго балованаго |
Вотъ эту пѣсенку какъ запѣла я сама про себя (дѣвочка моя уснула), и вспомнила я, какъ носила брата! сама еще мала какъ была!
Несу его, помню, домой изъ-за воротъ вечеромъ и пою эту пѣсню; и мѣсяцъ ему въ личико свѣтитъ, и онъ глазами синими на мои глаза глядитъ и молчитъ… Вотъ какъ это я вспомнила, открылась душа моя съ того часа, и полились мои слезы!..
Вѣрьте мнѣ, господинъ мой, что я вамъ всю правду сказала!
Я слушалъ внимательно разсказъ Катерины. Небо надъ нами было чисто, и розовый цвѣтъ уже покрывалъ старый персикъ, у котораго мы сидѣли: море не шумѣло, и мирно блисталъ снѣгъ вдали, на высотахъ Сфакіотскихъ…
Я вѣрилъ страданіямъ Катерины; но и страданія, и радость въ этомъ прекрасномъ краю казались мнѣ лучше тѣхъ страданій и радостей, которыми живутъ люди среди зловонной роскоши европейскихъ столицъ.
- ↑ Эленица — уменьшительное отъ Элена.
- ↑ Бакалъ — лавочникъ.
- ↑ Бахчишь — награда на чай, на водку.
- ↑ Капа — короткій, очень красивый бурнусъ съ башлыкомъ.
- ↑ Конакъ — большой домъ, хоромы.
- ↑ Морья — грубо произнесенное Море́я, т.-е. Пелопонесъ.
- ↑ Аманъ — Увы! ахъ! безпрестанно употребляется на Востокѣ.
- ↑ Морѐ — звательный падежъ отъ моросъ — глупый. Это не всегда брань на Востокѣ, а просто фамильярное и даже иногда ласковое воззваніе, какъ бы у насъ: дурочка или глупенькая!
- ↑ Низамъ — регулярное войско.
- ↑ Заптіе — жандармы.
