цѣпи звенятъ по камнямъ. Съ шумомъ и смѣхомъ толпа бѣгомъ за трупомъ бѣжитъ.
Мы всѣ перекрестились и отдохнули. Иные съ радости стали плакать, и всѣ благодарили консула.
Турки кинули трупъ брата въ ровъ, разошлись по кофейнямъ, закурили наргиле, успокоились, веселились до разсвѣта и хвастались, что самимъ консуламъ задали страха.
Тѣмъ это дѣло и кончилось. Скоро послѣ этого пріѣхалъ изъ Константинополя старикъ Сами-паша смѣнить Вели-пашу. Пришло съ нимъ и войско. Сами-паша привезъ грекамъ обѣщанія: уступить имъ многое, чего они просили (что обманули потомъ — это вы знаете). Пришелъ и молодецъ Маврогенни въ Ханью. Сами-паша верхомъ, а Маврогенни около него идетъ; пусть всѣ видятъ, что критскіе христіане помирились съ турецкимъ начальствомъ.
Послѣ этого греки изъ Перивильи и Серсепильи разошлись по домамъ, и турки деревенскіе изъ Ханьи всѣ ушли. Люди радовались, что все утихло, и хвалили консуловъ: одинъ только тотъ усатый Чериготъ Кафеджи, который съ мужемъ покойнымъ былъ другъ, все не хвалилъ и не радовался.
— Жаль, жаль, — говоритъ, — что ни васъ всѣхъ, ни консуловъ турки не перебили! Конецъ бы тогда Турціи сразу! Вы думаете, эти западные консулы объ васъ заботились? Глупый вы народъ! Это у нихъ тоже своя политика другъ противъ друга. На зло все они это англичанину сдѣлали; зачѣмъ больше ихъ вѣсу у Вели-паши имѣлъ. Ахъ, вы деревенскія головы! Что мнѣ сдѣлать съ вами, не знаю.
Ужъ не знаю, правду ли онъ говорилъ, Кафеджи, или такъ у него уже злость противъ франковъ была.
Какъ утихло все, говорю я, и душа моя утихла вовсе, господинъ мой! Долго и слезъ у меня ни капли не было. Точно душу мою кто вѣтромъ, какъ лампадку, задулъ. Хожу — ничего не хочу, все вижу, а смотрѣть ни на что не смотрю.
Хлѣбомъ однимъ годъ почти питалась у себя въ домѣ и, кромѣ церкви, никуда не ходила. Сердце мое стало какъ камень, а камень такой всякихъ жалобъ и слезъ тяжелѣе!
цепи звенят по камням. С шумом и смехом толпа бегом за трупом бежит.
Мы все перекрестились и отдохнули. Иные с радости стали плакать, и все благодарили консула.
Турки кинули труп брата в ров, разошлись по кофейням, закурили наргиле, успокоились, веселились до рассвета и хвастались, что самим консулам задали страха.
Тем это дело и кончилось. Скоро после этого приехал из Константинополя старик Сами-паша сменить Вели-пашу. Пришло с ним и войско. Сами-паша привез грекам обещания: уступить им многое, чего они просили (что обманули потом — это вы знаете). Пришел и молодец Маврогенни в Ханью. Сами-паша верхом, а Маврогенни около него идет; пусть все видят, что критские христиане помирились с турецким начальством.
После этого греки из Перивильи и Серсепильи разошлись по домам, и турки деревенские из Хании все ушли. Люди радовались, что всё утихло, и хвалили консулов: один только тот усатый Черигот Кафеджи, который с мужем покойным был друг, всё не хвалил и не радовался.
— Жаль, жаль, — говорит, — что ни вас всех, ни консулов турки не перебили! Конец бы тогда Турции сразу! Вы думаете, эти западные консулы об вас заботились? Глупый вы народ! Это у них тоже своя политика друг против друга. Назло всё они это англичанину сделали; зачем больше их весу у Вели-паши имел. Ах, вы деревенские головы! Что мне сделать с вами, не знаю.
Уж не знаю, правду ли он говорил, Кафеджи, или так у него уже злость против франков была.
Как утихло всё, говорю я, и душа моя утихла вовсе, господин мой! Долго и слез у меня ни капли не было. Точно душу мою кто ветром, как лампадку, задул. Хожу — ничего не хочу, всё вижу, а смотреть ни на что не смотрю.
Хлебом одним год почти питалась у себя в доме и, кроме церкви, никуда не ходила. Сердце мое стало как камень, а камень такой всяких жалоб и слез тяжелее!
