насъ туркамъ простымъ, безъ причины, не дадутъ; не потому, чтобы они насъ жалѣли… Господи избави — жалѣть имъ насъ! а потому, что свѣту хотятъ показать, будто въ Турціи законъ и порядокъ есть. Эти дѣла политическія у насъ всякій ребенокъ глупенькій знаетъ!
Вотъ вбѣжала я за другими къ французскому консулу… А ужъ домъ его полонъ греками. Въ этотъ часъ всѣ консулы, кромѣ англійскаго, отворили народу нашему двери. Англійскій — въ деревнѣ ли былъ, не велѣлъ ли отпирать, не знаю, — только заперты были двери его для нашихъ.
Во французскомъ консульствѣ стонъ стоитъ и плачъ.
Кавасы блѣдные ходятъ; шепчутся. Консулъ самъ задумчивый ходитъ тоже, шагаетъ черезъ ноги наши, куритъ молча. Выйдетъ на балконъ; постоитъ, послушаетъ и опять вернется.
— Нѣтъ ли у васъ оружія? — спрашиваетъ.
— Есть, — говорятъ люди.
Онъ кликнулъ кавасовъ и велѣлъ отобрать оружіе.
— Бѣда вамъ! — сказалъ онъ, — если у котораго изъ васъ нечаянно выстрѣлитъ пистолетъ; подумаютъ турки, что мы въ нихъ отсюда стрѣляемъ, и тогда… кто знаетъ, что будетъ. Сидите тихо и не бойтесь; вы подъ флагомъ французскаго императора!
Успокоились мы какъ-будто немного, стали потихоньку между собой говорить.
— Что случилось? — спрашиваемъ другъ друга.
Одинъ грекъ и сказалъ, какъ вышло все это. Разсказывалъ онъ, и мы всѣ слушали, и драгоманы, и кавасы и самъ консулъ.
Слушала и я, и не знала несчастная, что это о моемъ бѣдномъ братѣ рѣчь. Одинъ христіанинъ молодой турка въ кровати зарѣзалъ; хотѣлъ его деньги взять. Да ударилъ ножомъ неловко; весь въ крови бросился бѣжать на улицу, а турокъ истекаетъ кровью — тоже дошелъ до порога своего и сталъ звать другихъ турокъ на помощь… Турки и подумали всѣ, что греки ихъ рѣзать собрались…
нас туркам простым, без причины, не дадут; не потому, чтобы они нас жалели… Господи избави — жалеть им нас! а потому, что свету хотят показать, будто в Турции закон и порядок есть. Эти дела политические у нас всякий ребенок глупенький знает!
Вот вбежала я за другими к французскому консулу… А уж дом его полон греками. В этот час все консулы, кроме английского, отворили народу нашему двери. Английский — в деревне ли был, не велел ли отпирать, не знаю, — только заперты были двери его для наших.
Во французском консульстве стон стоит и плач.
Кавасы бледные ходят; шепчутся. Консул сам задумчивый ходит тоже, шагает через ноги наши, курит молча. Выйдет на балкон; постоит, послушает и опять вернется.
— Нет ли у вас оружия? — спрашивает.
— Есть, — говорят люди.
Он кликнул кавасов и велел отобрать оружие.
— Беда вам! — сказал он, — если у которого из вас нечаянно выстрелит пистолет; подумают турки, что мы в них отсюда стреляем, и тогда… кто знает, что будет. Сидите тихо и не бойтесь; вы под флагом французского императора!
Успокоились мы как будто немного, стали потихоньку между собой говорить.
— Что случилось? — спрашиваем друг друга.
Один грек и сказал, как вышло всё это. Рассказывал он, и мы все слушали, и драгоманы, и кавасы и сам консул.
Слушала и я, и не знала несчастная, что это о моем бедном брате речь. Один христианин молодой турка в кровати зарезал; хотел его деньги взять. Да ударил ножом неловко; весь в крови бросился бежать на улицу, а турок истекает кровью — тоже дошел до порога своего и стал звать других турок на помощь… Турки и подумали все, что греки их резать собрались…
