его зубами нитку откусить, у него рука какъ вздрогнула, и онъ сказалъ мнѣ: «Люблю я тебя душа, Катинко, больше всего свѣта Божьяго!»
Сказали мы матери; матери что же? Слава Богу — судьба дочери вышла! Сталъ Янаки къ намъ ходить каждый день, часы серебряные мнѣ подарилъ, платье шелковое, а платочковъ головныхъ и не сочтешь сколько!
И домикъ нашъ самъ починилъ; по праздникамъ соберемъ другихъ дѣвушекъ, и онъ приведетъ молодцовъ, и танцуемъ всѣ на террасѣ… На это у насъ свободно.
Отецъ мой сказывалъ, помню, что въ Янинѣ дѣвушки и на улицу не выходятъ, и причащаются ночью, а днемъ и въ церковь даже не ходятъ, чтобы не видали ихъ мужчины, а разврату говорятъ тамъ много. У насъ не такъ: гулять и плясать и говорить можно и смѣяться; знай только честь свою храни… А не сохранишь честь, — либо убьютъ, либо всю жизнь будетъ стыдъ… Веселились мы съ Янаки и до свадьбы и послѣ свадьбы жили хорошо. Только какъ женился онъ на мнѣ, говоритъ мнѣ сурово: «Я ревнивъ, Катерина. Помню пѣсенку, что поютъ у васъ въ Анерокуру:
— «Не ревнуй, говорю я. На другихъ я и смотрѣть не стану». И стали мы жить какъ голуби; мула онъ для меня купилъ и на праздники въ монастыри возилъ веселиться, и на богомолье вмѣстѣ ѣздили; дворикъ у насъ сталъ чистый, и я на немъ цвѣты развела.
Собачка у насъ была, и та утѣшала: умная и безхвостая родилась; мы ее аркудица звали; это значитъ медвѣженочекъ!
Матушка радовалась на насъ и перешла къ намъ жить; а какъ я стала беременной — еще больше меня Янаки полюбилъ. И всѣ люди про насъ говорили: «Хорошо они, бѣдные, живутъ, хорошая семья». Одинъ только братъ Маноли и тревожилъ насъ. Такой былъ безпутный мальчикъ: не злой, а глупый и безпутный; черезъ глупость свою погибъ! Пусть Господь Богъ проститъ его душу!
его зубами нитку откусить, у него рука как вздрогнула, и он сказал мне: «Люблю я тебя душа, Катинко, больше всего света Божьего!»
Сказали мы матери; матери что же? Слава Богу — судьба дочери вышла! Стал Янаки к нам ходить каждый день, часы серебряные мне подарил, платье шелковое, а платочков головных и не сочтешь сколько!
И домик наш сам починил; по праздникам соберем других девушек, и он приведет молодцов, и танцуем все на террасе… На это у нас свободно.
Отец мой сказывал, помню, что в Янине девушки и на улицу не выходят, и причащаются ночью, а днем и в церковь даже не ходят, чтобы не видали их мужчины, а разврату говорят там много. У нас не так: гулять и плясать и говорить можно, и смеяться; знай только честь свою храни… А не сохранишь честь, — либо убьют, либо всю жизнь будет стыд… Веселились мы с Янаки и до свадьбы и после свадьбы жили хорошо. Только как женился он на мне, говорит мне сурово: «Я ревнив, Катерина. Помню песенку, что поют у вас в Анерокуру:
— «Не ревнуй, говорю я. На других я и смотреть не стану». И стали мы жить как голуби; мула он для меня купил и на праздники в монастыри возил веселиться, и на богомолье вместе ездили; дворик у нас стал чистый, и я на нём цветы развела.
Собачка у нас была, и та утешала: умная и бесхвостая родилась; мы ее аркудица звали; это значит медвежоночек!
Матушка радовалась на нас и перешла к нам жить; а как я стала беременной — еще больше меня Янаки полюбил. И все люди про нас говорили: «Хорошо они, бедные, живут, хорошая семья». Один только брат Маноли и тревожил нас. Такой был беспутный мальчик: не злой, а глупый и беспутный; через глупость свою погиб! Пусть Господь Бог простит его душу!
