Это было… Впрочемъ, когда именно это было — намъ все равно; удовольствуемся искреннимъ убѣжденіемъ, что это фактъ, что это точно — было.
На горизонтѣ петербургскаго неба отъ времени до времени появлялась новая комета, которая вкрадывалась въ орбиты многихъ созвѣздій нашего неба, шла о бокъ съ разными свѣтилами, иногда даже затмѣвала нѣкоторыя изъ нихъ и заставляла говорить о себѣ и beau-monde, и demi-monde, и разные монды. Кто первый сдѣлалъ открытіе этой кометы — не извѣстно; вѣрнѣе всего, что она сама себя открыла. Откуда она появилась, гдѣ была точка ея отправленія и какими путями она шла — также никто не зналъ не вѣдалъ; извѣстно только было, что комета называетъ себя Юліемъ Степановичемъ Штерномъ. На своихъ визитныхъ карточкахъ, на своей дверной доскѣ и, наконецъ, на своихъ векселяхъ, комета присовокупляла къ своей фамиліи Штернъ аристократическую частицу фонъ, — стало быть, давала за собою чувствовать, въ нѣкоторомъ родѣ, титулъ.
Наши достолюбезные соотечественники встрѣчали вышеозначенную комету на разныхъ горизонтахъ европейскихъ; то въ Ниццѣ, то въ Баденъ-Баденѣ, то въ Гамбургѣ, то въ Парижѣ — и во всѣхъ этихъ пунктахъ комета сводила пріятныя знакомства, обыкновенно или съ богатыми, или съ титулованными путешественниками, такъ что вездѣ у ней былъ уже довольно обширный и притомъ избранный кругъ. Юлій Степановичъ фонъ-Штернъ отлично изъяснялся на разныхъ европейскихъ языкахъ, вслѣдствіе чего каждая столица Европы, почти не боясь ошибиться, могла сопричислить его къ своимъ дорогимъ и милѣйшимъ соотечественникамъ. Изящныя манеры, извѣстнаго рода мягкая уживчивость, лоскъ и житейская ловкость помогали ему постоянно держаться на высотѣ comme il faut’наго общества; частица фонъ также при этомъ играла свою немаловажную роль. Юлій Степановичъ появлялся обыкновенно въ весьма видныхъ гостинныхъ. Въ бытность его въ Петербургѣ, его можно было встрѣтить и въ итальянской оперѣ во второмъ или третьемъ ряду, и у Елисѣева, пожирающимъ свѣжія устрицы, вмѣстѣ съ разными титулами и титульчиками, съ которыми онъ быль на ты, и весной на point’ѣ, граціозно обложившимся на свою трость и разговаривающимъ съ какой нибудь титулованной особой прекраснаго пола, которая, возсѣдая въ своей изящной, легкой коляскѣ, созерцала, вмѣсто заката солнечнаго, прекрасную, благородно и гордо очерченную физіономію фонъ-Штерна. Г. фонъ-Штернъ былъ очень красивъ собою, и это была не та писанная красота французскихъ парикмахеровъ или «восточныхъ чаловѣковъ», такъ называемыхъ «азіатовъ» — привлекательная для отцвѣтшихъ ex-красавицъ — это была красота благородная, матовая, съ рафинированно-аристократическимъ оттѣнкомъ, съ очень тонкими очертаніями; красота, на которую можетъ быть не обратила бы никакого вниманія азіатолюбивая ex-красавица, но предъ которой могло бы пасть сердце красавицы молодой, цвѣтущей, съ инстинктами болѣе тонкими и изящными. Фонъ-Штернъ дѣйствительно имѣлъ не малые успѣхи у женщинъ, такъ что въ короткое время пріобрѣлъ себѣ лестную репутацію ловеласа. И это была главнѣйшая, даже чуть-ли не единственная характерная черта его репутаціи. Въ карты онъ не игралъ, или почти не игралъ; ни въ какія современныя спекуляціи также не вдавался, и откуда получалъ онъ источники доходовъ для своей комфортабельной жизни — никто не зналъ, да и знать никому не было нужды. Нѣкоторые злые языки пробовали было пустить въ ходъ мнѣніе, будто источники существованія господина фонъ-Штерна заключаются въ пріятныхъ качествахъ его собственной наружности; но такъ какъ при этомъ нельзя было указать ни на ex-красавицу какую либо, ни на какой нибудь болѣе или менѣе осязательно убѣждающій фактъ, то это мнѣніе было брошено, даже съ негодованіемъ отвергнуто нѣкоторыми, и вскорѣ совершенно позабыто.
Итакъ, что такое былъ въ сущности этотъ Юлій Степановичъ фонъ-Штернъ и откуда онъ черпалъ свой финансы — повторяемъ, для всѣхъ было загадкой, и загадкой, вдобавокъ, весьма мало интересующей. Знали только, что Юлій Степановичъ вполнѣ прекрасный, милый, умный, изящный и въ высшей степени comme il faut’ный молодой человѣкъ, принятъ во многихъ изъ лучшихъ домовъ, живетъ отлично, въ дружбѣ со всѣми — и всѣ очень благоволили Юлію Степановичу.
Намъ, между прочимъ, извѣстны два небезъинтересные факта изъ космополитической жизни этой кометы съ ловеласовскимъ хвостомъ. Факты наши отчасти проливаютъ истинный свѣтъ на характеръ житейской дѣятельности этого изящнаго джентельмена, подобные которому не составляютъ особенной рѣдкости ни въ какомъ обществѣ — стоитъ только внимательнѣй вглядѣться.
Для каждой женщины, на какой бы ступени общественной лѣстницы ни была она поставлена, дороже всего въ мірѣ ея репутація. Изъ этого общаго правила не исключаются даже такъ называемыя «потерянныя» женщины. На первый взглядъ такое мнѣніе кажется парадоксомъ — ничуть не бывало: это непреложная истина.
Попробуйте-ка сказать торговкѣ съ Сѣнной площади, что у нея селедки невпримѣръ хуже и вонючѣе, чѣмъ у тетки Мавры — она выцарапаетъ глаза и вамъ и теткѣ Маврѣ, или, по меньшей мѣрѣ, облаетъ всласть, во всю свою душеньку. А почему облаетъ? — Самолюбіе, покушеніе на прикосновенность своего рода репутаціи.
Попробуйте-ка вы Лидіи Палашовой сказать, что она одно и то же, что Бланшъ — Лидія Палашова глаза вамъ выцарапаетъ, непримиримымъ врагомъ вашимъ содѣется, хотя казалось-бы, что сравненіе съ Бланшъ, для персоны такого калибра, отнюдь неоскорбительно, а скорѣе лестно, ибо молодая Бланшъ несравненно красивѣе и во всѣхъ отношеніяхъ лучше блекнущей и жнвописующей себя Лидіи Палашовой. Почему же однако Лидія Палашова оскорбится? Потому она оскорбится, что имѣетъ претензію воображать, будто она совсѣмъ не то, что Бланшъ, хотя въ сущности… Но не будемъ вникать въ дальнѣйшую сущность, чтобы не раздразнить крыловскую гусыню.
Попробуйте также, въ свою очередь, шепнуть на ушко Бланшъ, будто она то же самое, что весьма красивая Катя Ригольбошъ изъ ефремовскаго танцъ-класа. — Боже мой, боже мой, какая бы французская буря поднялась на васъ — буря со всѣми двадесятью языки! И за что? Все за то же самое оскорбленіе неприкосновенной репутаціи, — ибо тётка Аксинья думаетъ, что ея селедки лучше, или по крайней мѣрѣ никакъ не хуже, чѣмъ у тетки Мавры; Лидія Палашова думаетъ, что, пользуясь разными благами жизни, она только «увлекается» и отнюдь не то же, что камелія Бланшъ; а Бланшъ думаетъ, что она очень махровая камелія и отнюдь не то — что какая нибудь Ригольбошъ Катя — и т. д. и т. д.
Во всѣхъ этихъ случаяхъ страдаетъ воображаемая репутація, и страдаетъ потому, что вы оскорбили ее сравненіемъ съ предметами, которые, по мнѣнію этихъ особъ, стоятъ гораздо ниже ихъ. Впрочемъ, тутъ, наравнѣ съ репутаціей, страдаетъ и самолюбіе, которое, пожалуй, первую роль разыгрываетъ; но вотъ гдѣ собственно будетъ страдать чисто уже одна лишь репутація — это въ томъ случаѣ, если вы скажете, что Лидія Палашова ужинала вмѣстѣ съ Эрмини, Жозефиной Эвраръ и Бланшъ; а эта послѣдняя, напримѣръ, танцовала съ Фокинымъ vis-à-vis съ Катей, у Ефремова. — «Вы мараете мою репутацію!» гордо отвѣтятъ вамъ та и другая.
У женщинъ, не принадлежащихъ къ категоріи «потерянныхъ», репутація состоитъ въ тщательномъ охраненіи ярлыка съ миѳическою надписью — «Доброе имя»; хоть часто, подъ прикрытіемъ этого спасительнаго и неприкосновеннаго ярлыка — боже мой — какія многовѣтвистыя оленьи украшенія выростаютъ, въ тишинѣ да въ потемкахъ, на лбахъ добродѣтельныхъ супруговъ!.. У каждой женщины есть свой ярлыкъ, говорящій о ея соціальномъ положеніи, призваніи и профессіи — поэтому-то каждая женщина и заботится о поддержкѣ чистоты и неприкосновенности ярлыка своего.
Юлій Степановичъ фонъ-Штернъ хорошо зналъ это женское качество, и на немъ главнѣйшимъ образомъ строилъ монументъ своего благоденствія.
Въ одной изъ столицъ, составляющихъ станціи въ его вѣчно подвижной жизни, и именно въ Петербургѣ, была влюблена въ него одна изъ самыхъ строгихъ, цѣломудренныхъ Діанъ — супруга нѣкоего тельца золотаго, осыпавшаго ее своими щедрыми дарами. Діана пользовалась такою чистою, непорочною репутаціей, такъ умно и съ такимъ нравственно-строгимъ негодованіемъ умѣла карать шаловливые проступки Эвиныхъ дщерей, что если бы на ея доброе имя легла какая нибудь тѣнь — Діана, казалось бы, умерла скорѣе, чѣмъ рѣшилась бы потерять свою репутацію.
Но… «грѣхъ сладокъ, а человѣкъ падокъ», говорить пословица. Это очень умная пословица. За строгою Діаной сталъ ухаживать Юлій Степановичъ фонъ-Штернъ. Діана знала о его донъ жуанскихъ подвигахъ.
— Смотри, моя милая, онъ вѣдь, очень опасенъ! шутя предостерегали ее пріятельницы.
— Чтожь изъ этого слѣдуетъ?!
— То, что ты берегись! какъ бы твое пуристическое величество не разбилось объ его ловеласовскую ловкость.
— Какой вздоръ! — презрительно улыбалась Діана.
— Ну, вздоръ, да не совсѣмъ!.. Говорятъ, будто ни одна женщина не устоитъ противъ его обольщеній…
— Крѣпки же, значитъ, эти женщины!.. Что до меня, я не изъ ихъ породы.
— Во всякомъ случаѣ, тебѣ, моя милая, отъ души можно позавидовать: сколько хорошенькихъ женщинъ влюблены въ него, бѣгаютъ за нимъ, ищутъ его — бѣдняжки, тогда какъ онъ и вниманія на нихъ не обращаетъ; а ты — не влюблена, едва взглядомъ даришь его — и онъ у твоихъ ногъ! ну, право же досадно!..
По губамъ Діаны скользила небрежная, равнодушная усмѣшка; а втайнѣ ей было очень пріятно, самолюбію ея необыкновенно льстило это предпочтеніе, которое оказываетъ ей человѣкъ, въ виду дюжины влюбленныхъ въ него женщинъ, изъ которыхъ половина превосходятъ ее красотою.
— Непонятное предпочтеніе! пожала она плечами.
— Напротивъ, совершенно понятно: тѣ сани ищутъ, а ты и вниманія не обращаешь; тамъ слишкомъ легка побѣда, а тутъ надо искать, трудиться, чтобы добиться благосклонности — выборъ понятенъ.
— Выборъ понятенъ, да игра не ровна, самоувѣренно замѣтила Діана, тогда какъ втайнѣ — охъ, какъ подстрекали ее на эту опасную игру исканія донъ-жуана!
Донъ-жуанъ велъ свое дѣло съ большимъ тактомъ, упорно, настойчиво, долго и осторожно. Когда онъ говорилъ съ Діаной, въ его прекрасныхъ выразительныхъ глазахъ горѣла такая глубокострастная, безграничная любовь, которая однако тотчасъ же потухала, какъ блескъ молніи, и замѣнялась самымъ безцвѣтнымъ буднично почтительнымъ выраженіемъ — чуть только кто нибудь посторонній обращалъ на нихъ вниманіе.
«Этотъ дьявольски умѣетъ владѣть собою, этотъ не выдастъ — на него можно положиться», рѣшила, въ глубинѣ своего сердца, Діана.
Выборъ между анатическимъ тельцомъ и энергичнымъ донъ-жуаномъ былъ весьма нетруденъ. Торжество женскаго самолюбія, искусно разозженныя желанія, даже искра любви и наконецъ лукавая мысль, что «запретите плодъ, какъ ядъ, и жгучъ и сладокъ» — все это слишкомъ подѣйствовало на сердце недоступной для остальныхъ смертныхъ Діаны. Вставали только два грозные призрака: «что скажутъ?» и репутація. Этимъ вторымъ призракомъ, какъ уже сказано, Діана дорожила паче всего на свѣтѣ.
Но неоднократное убѣжденіе въ необыкновенномъ умѣнія фонъ-Штерна владѣть собою, въ умѣніи постоянно казаться при другихъ почтительно равнодушнымъ и наконецъ, вслѣдствіе всего этого, раціональный аргументъ, что «этотъ не выдастъ», что «на этого можно положиться» — рѣшили борьбу между любовью и двумя призраками, и… Діана нашла своего Эндиміона.
Эндиміонъ сталъ вести себя еще осторожнѣе, такъ что даже вѣрные псы цѣломудренной Діаны beau-mond’a не видѣли, какъ шаловливый Эротъ прихлопнулъ кленовый листъ на своемъ розовомъ кулачонкѣ и ничего не подозрѣвали. Пріятели, съ мелкимъ торжествомъ, прицмокивая языками, говорили Эндиміону: «что, братъ, грибъ съѣлъ?» и Эндиміонъ, въ знакъ полнаго сознанія, смиренно и покорно склонялъ свою голову. Пріятельницы Діаны, пожимая плечами, восклицали: «это удивительно! ты — ледъ, а не женщина! это непостижимая стойкость!» и Діана отвѣчала имъ гордо-спокойной улыбкой. А втайнѣ и онъ и она хохотали надъ своими пріятелями. Діана вполнѣ довѣрилась своему Эндиміону. У нихъ очень часто бывали нѣжныя свиданія въ особо нанятой, на этотъ случай, скромной квартирѣ, гдѣ онъ поселилъ бѣдную, по честную вдову, для христіанской помощи которой отверзалося милосердое сердце Діаны. Она постоянно вела съ нимъ самую нѣжную корреспонденцію, которая изобличала многое, чего изобличать совсѣмъ бы не слѣдовало. Влюбленныя — даже и Діаны — не чужды глупой слабости касательно корреспонденцій и письменныхъ изліяній.
Однажды между ними произошла маленькая ссора по поводу ревности. Приревновала Діана. Она узнала, что къ нему писала другая женщина, а онъ ей отвѣчалъ.
— Возвратите мнѣ мои письма! говорила вспылившая Діана. Я не хочу, чтобы они лежали рядомъ съ письмами какой нибудь твари, которую я презираю. Вы мнѣ должны возвратить ихъ сегодня же!
— Нѣтъ, не возвращу, спокойно отвѣчалъ Эндиміонъ, покуривая сигару и съ безпечнымъ равнодушіемъ покачивая ногой.
— Это почему? болѣе снисходительнымъ тономъ вопросила Діана. (Въ этомъ отказѣ она видѣла проявленіе дорогаго ей чувства.) Это почему?.. Или вы были такъ благоразумны, что уничтожали ихъ тотчасъ по полученіи?
— Нѣтъ, я не былъ такъ благоразуменъ.
— Стало быть, они у васъ цѣлы?
— Всѣ до единаго и притомъ сохраняются съ большою аккуратностью.
— Ну, такъ я требую ихъ возвращенія, съ мило-капризной кокетливостью топнула Діана.
— Я уже сказалъ, что не возвращу.
— Да почему же?
— Потому что они служатъ доказательствомъ вашей любви и нѣжныхъ отношеній къ вашему покорнѣйшему слугѣ, проговорилъ онъ сухимъ и рѣзко отчетливымъ тономъ, при чемъ поклонился и взялъ свою шляпу.
— Юлій! это непозволительная шутка съ твоей стороны! Это слишкомъ жестоко! вскочила всполошенная и оторопѣвшая Діана.
— Я вовсе не желаю входить въ анализъ — позволительно-ли это или непозволительно, жестоко или нежестоко; но могу только увѣрить васъ, что я совсѣмъ не шучу и шутить не намѣренъ.
— Юлій!.. но это низко, это безчестно! вскричала Діана.
— А обманывать мужа и прикидываться идеаломъ супружеской добродѣтели не низко и не безчестно, по вашему? возразилъ высоконравственный Эндиміонъ.
Діана разразилась истерическимъ воплемъ, а Эндиміонъ нахлобучилъ шляпу и, равнодушно посвистывая, отправился на прогулку.
Діана находилась въ положеніи весьма критическомъ. Возвратясь домой, она чувствовала себя очень нехорошо: нервная ажитація, лихарадочное состояніе, то жаръ, то ознобъ, и два злокозненные призрака передъ глазами: что скажутъ? и репутація. Она рѣшилась наконецъ написать къ своему возлюбленному трогательное посланіе, которое нарочно старалась увлажнять каплями своихъ слезъ. Въ посланіи, со всею нѣжностью, заклинала пощадить ея доброе имя, ея репутацію, и умолила возвратить ей письма.
На эту эпистолу воспослѣдовалъ отвѣтъ слѣдующаго рода:
«Сударыня, ваши нѣжныя посланія будутъ черезъ недѣлю опубликованы во всѣхъ европейскихъ газетахъ, съ присовокупленіемъ необходимыхъ коментаріевъ, касательно всей исторіи нашихъ нѣжныхъ отношеній, и съ обозначеніемъ вашего полнаго имени, если вы не явитесь лично ко мнѣ для переговоровъ объ условіяхъ, на которыхъ эта переписка можетъ остаться негласною. Отъ всей души желаю вамъ или согласиться на будущія условія, или торжественнѣе приготовиться къ скандалу.»
Подписи не было. Діана едва прочла это письмо, какъ съ легкимъ крикомъ, въ обморокѣ, грохнулась на полъ. Въ домѣ поднялась тревога, суматоха; прибѣжалъ золотой телецъ и, узрѣвъ на полу нѣкую записку, догадался, что вѣроятно она-то и была причиною обморока супруги, а потому и полюбопытствовалъ узнать, что въ ней заключается.
Предоставляю самимъ читателямъ судить о томъ эфектѣ, который произвело на золотаго тельца это посланіе, и о той минѣ, которая отразилась на его физіономіи, по прочтеніи.
Такъ или иначе, по послѣдовало весьма щекотливое объясненіе съ супругой — и фактъ подтвердился… Оставалось только, ради избѣжанія скандала и огласки, поскорѣй хоронить концы и, во чтобы-то ни стало, добыть роковыя письма. Золотой телецъ, собравши весь свой запасъ бодрости и присутствія духа, положилъ къ себѣ въ карманъ посланіе, полученное его супругой, и самъ, лично, отправился за объясненіемъ къ фонъ-Штерну.
— Это ваше письмо, милостивый государь? сухо, враждебнымъ и сдержаннымъ тономъ отнесся телецъ, показывая Юлію Степановичу его цидулу.
— Извините, я близорукъ — не вижу, отвѣчалъ тотъ, самымъ любезнымъ и дружелюбнымъ образомъ. Позвольте взглянуть — можетъ быть мое, а можетъ и нѣтъ.
Телецъ подалъ ему цидулу.
— Да, это я писалъ, спокойно отвѣтилъ фонъ-Штернъ, прочитавъ записку и еще спокойнѣе раздирая ее на мелкіе куски.
— Что это значитъ, милостивый государь?
— Это значитъ, что я раздираю ненужную бумажку. Но… вы слишкомъ взволнованы — не прикажете-ли зельтерской воды? — это освѣжаетъ и успокоиваетъ.
— Милостивый государь! вскричалъ выведенный изъ терпѣнія телецъ, — я пріѣхалъ сюда не для того, чтобы вызывать шутки, а для того, чтобы проучить…
— А, это на вызовъ похоже? невозмутимо перебилъ Юлій Степановичъ; что-жь, это похвально съ вашей стороны… И я съ своей стороны препятствій тоже не имѣю… Это очень хорошо! — Я готовъ, пожалуй, если этимъ могу вамъ доставить удовольствіе.
Телецъ, въ самомъ дѣлѣ намѣревавшійся попугать его дуэлью, видя такое странное хладнокровіе, выпучилъ на него глаза, но отвѣтить ничего не нашелся.
— Но, видите-ли, надобно всегда напередъ, хотя немножко, знать, съ какимъ противникомъ имѣешь дѣло, продолжалъ фонъ-Штернъ нѣсколько менторскимъ тономъ. Эй, Филиппъ! крикнулъ онъ своему человѣку, подай мнѣ сюда пистолеты, раствори двери черезъ всѣ три комнаты и прибей въ столовой къ стѣнѣ бубноваго туза.
Отъ того покоя, въ которомъ происходило описываемое объясненіе, шла амфилада изъ трехъ довольно обширныхъ комнатъ. Золотой телецъ молча глядѣлъ на всѣ приготовленія Филиппа.
— Отсчитай сколько шаговъ приходится отъ моего кресла до бубноваго туза, апатично приказалъ Юлій Степановичъ.
— Тридцать восемь, отсчиталъ Филиппъ.
Въ туже секунду раздался выстрѣлъ и, вмѣсто краснаго туза, на картѣ образовалось правильная дырочка.
— Не хотите ли взглянуть? любезно предложилъ Юлій Степановичъ своему антагонисту, когда Филиппъ почтительно подалъ ему пробитаго туза. Теперь угодно вамъ показать свое искусство? Антагонистъ, вмѣсто словеснаго отказа, только поклонился.
— Стало быть, не угодно? — Ну, какъ хотите! была бы честь предложена, а отъ убытку богъ избавилъ… — Однако вотъ что-съ: вамъ конечно будетъ любопытно взглянуть на корреспонденцію вашей супруги, такъ какъ это, полагаю, предметъ для васъ не безъинтересный.
Онъ подошелъ къ своему бюро и, порывшись немного, вынулъ оттуда цѣлую пачку писемъ, изъ которыхъ выдернулъ одинъ лоскутокъ почтовой бумаги и любезно подалъ его супругу, тогда какъ самую пачку, для благонадежности, опустилъ въ карманъ.
— Узнаете руку? — говорилъ онъ, останавливаясь передъ убитымъ, уничтоженнымъ мужемъ, у котораго тряслись руки и колѣни. А ласковыя слова, а выраженія, а нѣжный тонъ и назначеніе часа свиданія — какъ вамъ все это нравится? У вашей супруги, надо отдать ей справедливость, прекрасный слогъ, прекрасный стиль она себѣ выработала!.. Вы отъ нея не получали такихъ записокъ?
У несчастнаго мужа, отъ этихъ выходокъ, дѣлались конвульсіи. Онъ судорожно сжалъ въ рукѣ лоскутокъ бумаги.
— Если бы вамъ пришла охота разорвать эту бумажку — то сдѣлайте одолженіе, я не стѣсняю васъ, сказалъ фонъ-Штернъ. У меня ихъ есть еще достаточное количество — и при томъ гораздо интереснѣе и краснорѣчивѣе этой.
— На какомъ условіи хотите вы возвратить эти письма? съ глубокимъ вздохомъ спросилъ мужъ.
— Вы немножко ошиблись: не возвратить, а не предавать благодѣтельной гласности, поправилъ его Штернъ.
— Что же можетъ служить порукою, что вы ихъ не опубликуете?
— Какъ что? — мое честное слово!
— Плохой поручитель.
— Милостивый государь! совѣтую вамъ выбирать ваши выраженія… Я не привыкъ къ подобнымъ дерзостямъ и съумѣю постоять за честь своего слова, строго, внушительно и тихо проговорилъ Юлій Степановичъ.
— Какія же условія ваши?
— Мои условія очень просты: вы мнѣ дадите десять тысячъ на уплату моихъ долговъ, пятнадцать тысячъ единовременнаго пособія, да по три тысячи ежегодной ренты. Меньше никакъ не могу — потому, согласитесь сами, я — ни кто другой и долженъ жить прилично, какъ слѣдуетъ порядочному человѣку. Если вамъ надоѣстъ платить мнѣ — я опубликую письма вашей супруги и всю послѣднюю сцену, т. е. какъ вы хотѣли попугать меня дуэлью и сами струсили моего выстрѣла въ туза.
— Но ваша собственная личность едва-ли выиграетъ въ общественномъ мнѣніи отъ этой публикаціи, замѣтилъ ему противникъ.
— О, что до этого, то будьте вполнѣ покойны! Я, впрочемъ, очень благодаренъ вамъ за вашу предупредительную заботливость о моей личности, говорилъ фонъ-Штернъ; но… видите-ли моя, личность очень удобно можетъ укрыться подъ сѣнь какого нибудь Х или У. А если и это окажется неудобнымъ, то я не задумаюсь выставить и свое полное имя, конечно съ самой благородной и возвышенной стороны. Письма могутъ быть помѣщены въ газетѣ, какъ достовѣрный фактъ, въ видѣ романа изъ нашей свѣтской жизни, и когда это сдѣлаетъ повсемѣстный скандалъ, то, могу увѣрить васъ честью, — я первый буду кричать повсюду, что это подлость, — украсть у человѣка переписку, напечатать ее и скрыть подъ псевдонимомъ свое подлое имя, буду искать автора, обѣщать убить его и прочее; буду конечно говорить, что все это ложь и клевета, однако такъ, что проницательный взглядъ замѣтитъ, что все это вовсе не ложь и не клевета и что я, извѣстный ловеласъ, точно находился въ связи съ вашей строго нравственной супругой и первый удостоился чести приклеить къ вашему лбу супружеское украшеніе. Какъ вамъ все это нравится? Не правда-ли, вѣдь ловкій, очень ловкій выходъ?
Мѣра терпѣнія несчастнаго мужа наконецъ переполнилась. Послѣднія оскорбительныя выходки довели его до яростнаго бѣшенства и сколь ни былъ онъ апатиченъ, однако поднялъ руку и замахнулся на Штерна.
Тотъ, налету, очень ловко поймалъ, остановилъ и отклонилъ руку, крѣпко стиснувъ ее своими сильными пальцами.
— Calmez vous, calmez vous, mon cher! хладнокровно замѣтилъ онъ, покачавъ головою; я говорилъ, что стаканъ зельтерской воды былъ бы для васъ нелишнимъ.
Золотой телецъ, въ изнеможенномъ, безсильномъ отчаяніи, опустился на кресло. Порывистое бѣшенство его апатической натуры разбивалось о ледяную скалу энергическаго хладнокровія и спокойствія противника.
— Если вы на счетъ публикаціи не вѣрите моему слову, продолжалъ послѣдній, то лучшей и самой надежной гарантіей будутъ ваши деньги: выдавайте мнѣ только ихъ сполна и аккуратно (вѣдь вы человѣкъ слишкомъ богатый) и моя собственная выгода заставитъ меня хранить втайнѣ эти документы. Если же я умру раньше васъ и вашей супруги, то гдѣ бы ни умеръ я — на ваше имя будетъ оставленъ запечатанный пакетъ, про который я особенно упомяну въ завѣщаніи, съ надписью «въ собственныя руки» Значитъ, вы можете быть совершенно спокойны. И такъ, теперь выбирайте между моими условіямъ съ одной стороны и всеобщимъ скандаломъ съ другой, добрымъ именемъ супруги съ одной и собственными рогами съ другой. Что лучше?
— Я согласенъ… Я пришлю вамъ деньги, не проговорилъ, а почти простоналъ несчастный.
— Очень обяжете, поклонился Юлій Степановичъ. Вы впрочемъ еще должны бить очень мнѣ благодарны за мою отличную скромность.
Тотъ на него поднялъ изумленные глаза.
— Не шутя! продолжалъ Штернъ, вы должны меня благодарить за то, что я такъ былъ остороженъ и скрытенъ въ отношеніяхъ съ нашей милой супругой, которую я даже очень люблю, что не только вы (мужъ въ этомъ случаѣ исключеніе), но и никто изъ постороннихъ, даже изъ самыхъ опытныхъ и зрячихъ людей, не видѣлъ и не догадался о нашей интригѣ. Всѣ убѣждены, что мнѣ наклеили носъ (отчего очень страдаетъ мое самолюбіе) и что ваша супруга — идеалъ недоступной семейной добродѣтели (что̀ — ея самолюбію, да и вашему тоже, очень льститъ конечно), значитъ, вы должны меня благодарить — другой поступилъ бы опрометчивѣе.
И фонъ-Штернъ окончательно распростился съ золотымъ тельцомъ.
Дня черезъ три, всѣ долги Юлія Степановича были уплачены, вслѣдствіе чего повсюду открылся ему новый кредитъ; въ бюро его покоились поэтическія пачки билетовъ на пятнадцать тысячъ и съ этого же времени сталъ онъ получать ежегодную ренту, дабы жить прилично, какъ подобаетъ порядочному и благородному человѣку.
Теперь читатель нѣсколько знакомъ съ источниками жизни этой кометы; знакомъ также и съ характеромъ его ловеласовскихъ подвиговъ. Хотя самыя модныя камеліи также неоднократно дарили господина фонъ-Штерна своею дорогою благосклонностью, которая, впрочемъ, ему то приходилась очень дешево, но господинъ фонъ-Штернъ но преимуществу любилъ устремлять свои донъ-жуанскіе подвиги въ сферу болѣе высшую, туда, гдѣ господствуютъ во всей своей силѣ призраки «что скажутъ» и «репутація», гдѣ, паче смерти самой, боятся огласки и скандала и гдѣ, паче жизни самой, любятъ подъ сурдину доказывать уже извѣстную вамъ умную пословицу, что «грѣхъ сладокъ, а человѣкъ падокъ.»
Въ одномъ приморскомъ городѣ, въ которомъ морское купанье собираетъ множество блестящихъ посѣтителей изъ всѣхъ странъ Европы, благодѣтельная судьба, всегда пребывающая къ Юлію Степановичу благосклонной, свела его тоже съ одной барыней и тоже съ породы гордыхъ, недоступныхъ, цѣломудренныхъ Діанъ. Барыня носила на рукѣ очень узенькое золотое кольцо, съ весьма крупнымъ, замѣчательной величины брилліантомъ.
— Какая это у тебя славная вещь, замѣтилъ однажды фонъ-Штернъ, играя маленькой, изящной рукой своей дульцинеи.
— Это подарокъ мужа въ день нашей свадьбы, сказала она со вздохомъ (со вздохомъ потому, что большая часть изъ шалящихъ дамъ — со своими любезными — не могутъ иначе говорить о своихъ мужьяхъ, какъ съ меланхолическимъ вздохомъ.)
— Фу, какой прозаическій подарокъ! пробормоталъ донъ-жуанъ, снимая съ ея тонкаго, длиннаго пальца кольцо и втискивая его на свой мизинецъ. Что стоитъ этотъ брилліантъ?
— Не знаю… Мужъ говорилъ кажется, что около пяти тысячъ…
— Н-да… вещь этого стоитъ… А вотъ хочешь, я тебѣ ее не отдамъ?!
— Не отдавай, пожалуй! шутя улыбалась дама.
— Въ самомъ дѣлѣ не отдамъ!.. Что ты будешь дѣлать тогда? какъ скажешь мужу?
— Вотъ вздоръ какой! Скажу просто, что потеряла.
— Какъ! и съ кольцомъ-то?.. Это мудрено.
— Ну, да ужь что нибудь придумаю, скажу.
— Нѣтъ, мой другъ, вздохнулъ Юлій Степановичъ, пятитысячный брилліантъ вовсе не такая бездѣлица, чтобы дарить ее, — я не странствующій трубадуръ, да и ты не волшебная фея для такихъ подарковъ… Это было бы слишкомъ матеріальное доказательство любви, въ которомъ я, къ счастью, не имѣю нужды говорилъ онъ, стягивая съ мизинца кольцо, но не отдавая, его владѣлицѣ, а такъ себѣ, небрежно играя имъ на пальцѣ.
— Ахъ, да! à propos!.. воскликнулъ онъ неожиданно, и вслѣдъ за этимъ восклицаніемъ поднялъ очень живой и интересный разговоръ, о какомъ-то очень живомъ и интересномъ для обоихъ предметѣ; а самъ, между тѣмъ, продолжалъ разсѣянно и почти машинально поигрывать кольцомъ. Интересный разговоръ зашелъ дальше времени, положеннаго для свиданія, такъ что когда дульцинея взглянула на часы, то увидѣла, что давно уже просрочила возвращеніе домой и стало быть могла возбудить разныя сомнѣнія въ головѣ своего благовѣрнаго. Торопливо надѣвъ шляпку съ густымъ вуалемъ и накинувъ мантилью, она наскоро пожала руку возлюбленнаго и еще торопливѣе спустилась съ лѣстницы къ наемной каретѣ.
Кольцо, по разсѣянности, осталось на пальцѣ фонъ-Штерна.
Черезъ день, когда возлюбленные опять сошлись въ укромномъ мѣстѣ своего rendez-vous, Юлій Степановичъ встрѣтилъ даму своего сердца съ крайне-разстроенной физіономіей.
— Представь себѣ, какое несчастье! воскликнулъ онъ взволнованнымъ голосомъ: — вѣдь я потерялъ твой брилліантъ!.. Этакая проклятая разсѣянность! И нужно же было мнѣ тогда позабыть его на пальцѣ!.. Я просто въ отчаяніи!..
— Какъ же это случилось? спросила дама, немало удивленная такою странною случайностью.
— Не постигаю!.. камень изъ оправы выпалъ… говорилъ онъ, показывая золотой ободочекъ.
— Ну, чтожь дѣлать! если потеряно, стало быть не воротишь, равнодушна порѣшила дама, тогда какъ въ глубину сердца ея закралось нѣкоторое не весьма красивое подозрѣніе.
— Я ѣду сегодня же въ Лондонъ, въ Парижъ, заплачу хоть десять тысячъ, но непремѣнно привезу тебѣ точно такой же!.. Прости меня, Бога ради! Еслибы ты знала, какъ я убитъ, тѣмъ болѣе, что ты имѣешь полное право считать эту потерю странною, подозрительною…
Фонъ-Штернъ говорилъ такъ горячо, такъ чистосердечно, съ выраженіемъ въ лицѣ такой непритворной, болѣзненной горести, что подозрѣнія дамы мигомъ разсѣялись.
— Юлій! за кого же ты меня считаешь? съ видомъ оскорбленнаго достоинства произнесла она. Чтобы я стала подозрѣвать тебя — моего милаго, благороднаго, любящаго!.. Ты въ бреду, мой Юлій!
Юлій, вмѣсто отвѣта, съ выразительною признательностью поцѣловалъ ея руку и рѣшалъ, не, теряя времени, на другой же день отправиться въ Парижъ и Лондонъ, отыскивать подходящій камень.
Съ тѣхъ поръ, покинутая дульцинея потеряла изъ виду своего благороднаго донкихота: о немъ, что называется, — ни слуху, ни духу. Потерю брилліанта, volens nolens, приняла она на себя и довѣрчивый благовѣрный съ неудовольствіемъ пожурилъ ее за неосторожность. На томъ дѣло и докончилось.
Прошло съ полгода. Юлій Степановичъ воротился въ Петербургѣ и попрежнему сталъ показываться въ избранномъ кругу своего общества; по прежнему надъ благороднымъ челомъ его возсіялъ ореолъ хуанической славы и стоустая молва возвѣстила, по секрету, всему міру о его новыхъ успѣхахъ.
Однажды Юлій Степановичъ игралъ въ карты съ тремя солидными мужами преклонныхъ лѣтъ и соотвѣтственнаго ранга.
— Ахъ, какой у васъ прелестный перстень! сказалъ одинъ изъ нихъ, разглядывая крупный брилліантъ, красовавшійся въ изящной оправѣ на указательномъ пальцѣ фонъ-Штерна.
— Въ самомъ дѣлѣ рѣдкая, удивительная игра и вода необыкновенно чиста. А отливъ-то, отливъ — совсѣмъ угольный! повторяли другіе партнеры, любуясь перстнемъ фонъ-Штерна. Что вы заплатили за него, Юлій Степановичъ?
— Вздоръ, пустяки какіе то, въ родѣ двухсотъ франковъ, небрежно отвѣтствовалъ Штернъ.
— Какъ, въ родѣ двухсотъ франковъ?!.. Да вѣдь это рѣдкій, чистѣйшій брилліантъ?
— И не думаетъ быть имъ.
— Какъ не думаетъ? Что вы шутите-то?
— Ни мало не шучу. Это очень хорошій стразъ, который я, какъ диковинку, купилъ на аукціонѣ въ Лондонѣ; тамъ продавались и еще два такихъ же экземпляра.
— Да не можетъ же быть! возразили партнеры.
— Какъ угодно, господа; но только даю вамъ мое честное слово, что это стразъ.
— Пари не угодно ли? предложилъ одинъ изъ мужей солидныхъ.
— Какое хотите. Очень пріятно будетъ выиграть съ васъ навѣрняка.
Составилось пари. Двое партнеровъ взяли перстень Юлія Степановича и отправились съ нимъ къ одному изъ первыхъ ювелировъ. Самъ фонъ-Штернъ до такой степени былъ увѣренъ, что онъ владѣетъ стразомъ, что даже не поинтересовался съѣздить съ своимъ противникомъ къ присяжному и компетентному разрѣшителю спора.
— Браво!.. пари выиграно нами!.. вскрикнули оба возвратившіеся мужа. Можемъ поздравить васъ: вы владѣете сокровищемъ, оцѣненнымъ, по совѣсти, въ пять тысячъ рублей серебромъ.
— Изъ этого я могу заключить только, что петербургскіе брилліантщики ровно ничего не смыслятъ въ камняхъ и даже не могутъ отличить прекраснаго страза отъ прекраснаго брилліанта.
— Ну, продайте мнѣ этотъ стразъ! вызвался одинъ изъ противниковъ.
— Зачѣмъ же, если я самъ купилъ его, какъ диковинку; и потомъ — для чего же мнѣ какіе нибудь пятьдесять рублей?
— Я вамъ даю не пятьдесять рублей, а пять тысячъ.
— За этотъ стразъ? изумился фонъ-Штернъ.
— Да, за этотъ самый стразъ! Угодно продать?
— Нѣтъ, никакъ не угодно, потому что хотя пять тысячъ и отличная штука, но по совѣсти не могу же я взять эту сумму за вещь, которая стоитъ только пятьдесять рублей.
— Да это не ваше дѣло, если вамъ предлагаютъ, такъ вы берите! возражали противники.
— За стразъ пять тысячъ!.. Но, господа, или вы непростительно дурачите меня, или сами дѣлаете безумство, на которое, по чести, я никакъ не могу согласиться… Прощайте! И онъ, со шляпой, направился въ переднюю, гдѣ надѣлъ уже шубу и только ждалъ, пока человѣкъ отыскивалъ ему калоши.
— Юлій Степановичъ! а что же пари-то? закричалъ противникъ.
— Да кто жь его выигралъ однако? отозвался фонъ-Штернъ.
— Я полагаю, что я!
— Ну, если полагаете — извольте! И скинувъ свою шубу, онъ возвратился въ комнаты.
— Пари было на сто рублей — извольте получить радужную, любезно сказалъ онъ, вынимая изъ бумажника ассигнацію.
— Продайте перстень! присталъ снова противникъ.
— За пять тысячъ? съ усмѣшкой спросилъ фонъ-Штернъ.
— Конечно! отъ слова не отступаюсь.
— Вамъ очень хочется имѣть это стекло?
— Очень, очень я очень!
— Ну, когда такъ, извольте! Пять тысячъ слишкомъ хорошій барышъ на пятьдесятъ рублей, чтобы отъ него отказаться. И такъ, господа, прошу покорно быть свидѣтелями: Максимъ Андреевичъ покупаетъ у меня этотъ стразъ, сирѣчь простое стекло, за пять тысячъ рублей серебромъ.
— Охотно свидѣтельствуемъ! отозвались присутствующіе — и Юлій Степановичъ снялъ съ своего пальца перстень, а покупатель вынулъ изъ кармана двѣ тысячи, да три прихватилъ до утра у хозяина, и всю эту сумму сполна вручилъ господину фонъ-Штерну.
На другое утро, въ кабинетъ Юлія Степановича влетѣлъ озадаченный Максимъ Андреевичъ.
— Послушайте! вскричалъ онъ, я сейчасъ былъ у трехъ брилліантщиковъ… хотѣлъ вполнѣ удостовѣриться…
— И они вамъ сказали, что это — простое стекло? перебилъ съ улыбкой Штернъ.
— И они мнѣ сказали, что это простое стекло… очень хорошо поддѣланный стразъ.
— Вѣдь и я вамъ говорилъ то же самое!
— Но вѣдь вчера былъ чистѣйшій брилліантъ и оцѣнщикъ пробовалъ…
— Оцѣнщикъ могъ ошибиться: вчера былъ тотъ же самый чистѣйшіе стразъ.
— Ну, могу поздравить себя! стало быть я въ круглыхъ дуракахъ! съ сдержанной досадой воскликнулъ покупатель.
— Сами пожелали… я предупреждалъ васъ, съ сожалѣніемъ пожалъ плечами фонъ-Штернъ. Я бы охотно помѣнялся съ вами, продолжалъ онъ, взялъ бы назадъ свое стекло, а вамъ возвратилъ ваши пять тысячъ, если бы — увы! не поторопился всѣ ихъ спустить на квитъ съ однимъ изъ самыхъ назойливыхъ моихъ кредиторовъ… Впрочемъ, когда нибудь, соберусь со средствами и охотно отдамъ вамъ эти деньги, а стекло оставьте пожалуй у себя, на память о своей опрометчивой ошибкѣ.
Такимъ образомъ кончилась курьозная исторія съ перстнемъ, изъ которой герой нашъ вышелъ испитымъ героемъ, какъ подобаетъ истинно благородному, честному и порядочному джентельмену. Не нужно быть слишкомъ проницательнымъ, чтобы догадаться, что въ Лондонѣ господинъ Штернъ заказалъ точь въ точь такой же перстень съ отличнымъ стразомъ, какой самъ носилъ съ настоящимъ брилліантомъ, и что этотъ послѣдній перстень онъ успѣлъ подмѣнить, стоя въ передней, въ то время, какъ лакей отыскивалъ ему калоши. Мы слышали, что недавно за границей ему опять удалось столь же остроумное повтореніе своей продѣлки.
Теперь, благосклонный читатель, попробуемъ, въ заключеніе, опредѣлить, что такое Юлій Степановичъ фонъ-Штернъ, эта комета европейскаго неба? По твоему, этотъ господинъ просто ловкій мошенникъ.
О, добродушіе! сколь свойственно тебѣ ошибаться и заблуждаться! Вѣдь очень можетъ быть, что ты самъ, лично, былъ знакомъ съ Юліемъ Степановичемъ, даже радъ, даже гордишься знакомствомъ свѣтскаго денди, не подозрѣвая въ этомъ благородномъ джентельменѣ героя пачки писемъ и брилліантоваго перстня.
Нѣтъ, Юлій Степановичъ герой, человѣкъ геніальный, великій искуситель женскихъ сердецъ, ловеласъ и донъ жуанъ нашего времени, которое очень поумнѣло — до того, что выработало продуктъ въ лицѣ господина фонъ-Штерна, продуктъ, доказывающій, что можно отлично обдѣлывать дѣла вышеописаннаго свойства, не подвергаясь за то уголовному суду ни одной цивилизованной націи, и продолжая быть вполнѣ порядочнымъ и благороднымъ человѣкомъ; обдѣлывать такъ, что сами жертвы будутъ молчать, втайнѣ бояться и даже платить за молчаніе. Господинъ фонъ-Штернъ не камелія во фракѣ — онъ левъ, соблазнитель, гордый своими, повидимому самыми безкорыстными, побѣдами, которыя въ нашъ вѣкъ однако доставляютъ ему обильные источники для комфортабельной жизни, при чемъ онъ еще можетъ гордо, прямо и смѣло смотрѣть въ глаза каждому — даже тельцу златому, даже той барынѣ, у которой попользовался брилліантомъ — ибо въ немъ сильно убѣжденіе, что печать молчанія заграждаетъ уста обоимъ.
