рижъ, заплачу хоть десять тысячъ, но непремѣнно привезу тебѣ точно такой же!.. Прости меня, Бога ради! Еслибы ты знала, какъ я убитъ, тѣмъ болѣе, что ты имѣешь полное право считать эту потерю странною, подозрительною…
Фонъ-Штернъ говорилъ такъ горячо, такъ чистосердечно, съ выраженіемъ въ лицѣ такой непритворной, болѣзненной горести, что подозрѣнія дамы мигомъ разсѣялись.
— Юлій! за кого же ты меня считаешь? съ видомъ оскорбленнаго достоинства произнесла она. Чтобы я стала подозрѣвать тебя — моего милаго, благороднаго, любящаго!.. Ты въ бреду, мой Юлій!
Юлій, вмѣсто отвѣта, съ выразительною признательностью поцѣловалъ ея руку и рѣшалъ, не, теряя времени, на другой же день отправиться въ Парижъ и Лондонъ, отыскивать подходящій камень.
Съ тѣхъ поръ, покинутая дульцинея потеряла изъ виду своего благороднаго донкихота: о немъ, что называется, — ни слуху,
риж, заплачу хоть десять тысяч, но непременно привезу тебе точно такой же!.. Прости меня, Бога ради! Если бы ты знала, как я убит, тем более, что ты имеешь полное право считать эту потерю странною, подозрительною…
Фон Штерн говорил так горячо, так чистосердечно, с выражением в лице такой непритворной, болезненной горести, что подозрения дамы мигом рассеялись.
— Юлий! за кого же ты меня считаешь? с видом оскорбленного достоинства произнесла она. Чтобы я стала подозревать тебя — моего милого, благородного, любящего!.. Ты в бреду, мой Юлий!
Юлий, вместо ответа, с выразительною признательностью поцеловал её руку и решал, не, теряя времени, на другой же день отправиться в Париж и Лондон, отыскивать подходящий камень.
С тех пор, покинутая дульцинея потеряла из виду своего благородного донкихота: о нём, что называется, — ни слуху,
