Это было… Впрочем, когда именно это было — нам всё равно; удовольствуемся искренним убеждением, что это факт, что это точно — было.
На горизонте петербургского неба от времени до времени появлялась новая комета, которая вкрадывалась в орбиты многих созвездий нашего неба, шла о бок с разными светилами, иногда даже затмевала некоторые из них и заставляла говорить о себе и beau-monde, и demi-monde, и разные монды. Кто первый сделал открытие этой кометы — неизвестно; вернее всего, что она сама себя открыла. Откуда она появилась, где была точка её отправления и какими путями она шла — также никто не знал не ведал; известно только было, что комета называет себя Юлием Степановичем Штерном. На своих визитных карточках, на своей дверной доске и, наконец, на своих векселях, комета присовокупляла к своей фамилии Штерн аристократическую частицу фон, — стало быть, давала за собою чувствовать, в некотором роде, титул.
Наши достолюбезные соотечественники встречали вышеозначенную комету на разных горизонтах европейских; то в Ницце, то в Баден-Бадене, то в Гамбурге, то в Париже — и во всех этих пунктах комета сводила приятные знакомства, обыкновенно или с богатыми, или с титулованными путешественниками, так что везде у неё был уже довольно обширный и притом избранный круг. Юлий Степанович фон Штерн отлично изъяснялся на разных европейских языках, вследствие чего каждая столица Европы, почти не боясь ошибиться, могла сопричислить его к своим дорогим и милейшим соотечественникам. Изящные манеры, известного рода мягкая уживчивость, лоск и житейская ловкость помогали ему постоянно держаться на высоте comme il faut’ного общества; частица фон также при этом играла свою немаловажную роль. Юлий Степанович появлялся обыкновенно в весьма видных гостинных. В бытность его в Петербурге, его можно было встретить и в итальянской опере во втором или третьем ряду, и у Елисеева пожирающим свежие устрицы вместе с разными титулами и титульчиками, с которыми он быль на ты, и весной на point’е, грациозно обложившимся на свою трость и разговаривающим с какой-нибудь титулованной особой прекрасного пола, которая, восседая в своей изящной, легкой коляске, созерцала, вместо заката солнечного, прекрасную, благородно и гордо очерченную физиономию фон Штерна. Г. фон Штерн был очень красив собою, и это была не та писанная красота французских парикмахеров или «восточных чаловеков», так называемых «азиатов» — привлекательная для отцветших ex-красавиц — это была красота благородная, матовая, с рафинированно-аристократическим оттенком, с очень тонкими очертаниями; красота, на которую может быть не обратила бы никакого внимания азиатолюбивая ex-красавица, но пред которой могло бы пасть сердце красавицы молодой, цветущей, с инстинктами более тонкими и изящными. Фон Штерн действительно имел немалые успехи у женщин, так что в короткое время приобрел себе лестную репутацию ловеласа. И это была главнейшая, даже чуть ли не единственная характерная черта его репутации. В карты он не играл, или почти не играл; ни в какие современные спекуляции также не вдавался, и откуда получал он источники доходов для своей комфортабельной жизни — никто не знал, да и знать никому не было нужды. Некоторые злые языки пробовали было пустить в ход мнение, будто источники существования господина фон Штерна заключаются в приятных качествах его собственной наружности; но так как при этом нельзя было указать ни на ex-красавицу какую-либо, ни на какой-нибудь более или менее осязательно убеждающий факт, то это мнение было брошено, даже с негодованием отвергнуто некоторыми, и вскоре совершенно позабыто.
Итак, что такое был в сущности этот Юлий Степанович фон Штерн и откуда он черпал свой финансы — повторяем, для всех было загадкой, и загадкой, вдобавок, весьма мало интересующей. Знали только, что Юлий Степанович вполне прекрасный, милый, умный, изящный и в высшей степени comme il faut’ный молодой человек, принят во многих из лучших домов, живет отлично, в дружбе со всеми — и все очень благоволили Юлию Степановичу.
Нам, между прочим, известны два небезынтересные факта из космополитической жизни этой кометы с ловеласовским хвостом. Факты наши отчасти проливают истинный свет на характер житейской деятельности этого изящного джентльмена, подобные которому не составляют особенной редкости ни в каком обществе — стоит только внимательней вглядеться.
Для каждой женщины, на какой бы ступени общественной лестницы ни была она поставлена, дороже всего в мире её репутация. Из этого общего правила не исключаются даже так называемые «потерянные» женщины. На первый взгляд такое мнение кажется парадоксом — ничуть не бывало: это непреложная истина.
Попробуйте-ка сказать торговке с Сенной площади, что у неё селедки не в пример хуже и вонючее, чем у тетки Мавры — она выцарапает глаза и вам, и тетке Мавре, или, по меньшей мере, облает всласть, во всю свою душеньку. А почему облает? — Самолюбие, покушение на прикосновенность своего рода репутации.
Попробуйте-ка вы Лидии Палашовой сказать, что она одно и то же, что Бланш — Лидия Палашова глаза вам выцарапает, непримиримым врагом вашим содеется, хотя казалось бы, что сравнение с Бланш, для персоны такого калибра, отнюдь неоскорбительно, а скорее лестно, ибо молодая Бланш несравненно красивее и во всех отношениях лучше блекнущей и жнвописующей себя Лидии Палашовой. Почему же однако Лидия Палашова оскорбится? Потому она оскорбится, что имеет претензию воображать, будто она совсем не то, что Бланш, хотя в сущности… Но не будем вникать в дальнейшую сущность, чтобы не раздразнить крыловскую гусыню.
Попробуйте также, в свою очередь, шепнуть на ушко Бланш, будто она то же самое, что весьма красивая Катя Ригольбош из ефремовского танц-класса. — Боже мой, боже мой, какая бы французская буря поднялась на вас — буря со всеми двадесятью языки! И за что? Всё за то же самое оскорбление неприкосновенной репутации, — ибо тётка Аксинья думает, что её селедки лучше, или по крайней мере никак не хуже, чем у тетки Мавры; Лидия Палашова думает, что, пользуясь разными благами жизни, она только «увлекается» и отнюдь не то же, что камелия Бланш; а Бланш думает, что она очень махровая камелия и отнюдь не то — что какая-нибудь Ригольбош Катя — и т. д. и т. д.
Во всех этих случаях страдает воображаемая репутация, и страдает потому, что вы оскорбили ее сравнением с предметами, которые, по мнению этих особ, стоят гораздо ниже их. Впрочем, тут, наравне с репутацией, страдает и самолюбие, которое, пожалуй, первую роль разыгрывает; но вот где собственно будет страдать чисто уже одна лишь репутация — это в том случае, если вы скажете, что Лидия Палашова ужинала вместе с Эрмини, Жозефиной Эврар и Бланш; а эта последняя, например, танцовала с Фокиным vis-à-vis с Катей, у Ефремова. — «Вы мараете мою репутацию!» — гордо ответят вам та и другая.
У женщин, не принадлежащих к категории «потерянных», репутация состоит в тщательном охранении ярлыка с мифическою надписью — «Доброе имя»; хоть часто, под прикрытием этого спасительного и неприкосновенного ярлыка — боже мой — какие многоветвистые оленьи украшения вырастают, в тишине да в потемках, на лбах добродетельных супругов!.. У каждой женщины есть свой ярлык, говорящий о её социальном положении, призвании и профессии — поэтому-то каждая женщина и заботится о поддержке чистоты и неприкосновенности ярлыка своего.
Юлий Степанович фон Штерн хорошо знал это женское качество, и на нём главнейшим образом строил монумент своего благоденствия.
В одной из столиц, составляющих станции в его вечно подвижной жизни, и именно в Петербурге, была влюблена в него одна из самых строгих, целомудренных Диан — супруга некоего тельца золотого, осыпавшего ее своими щедрыми дарами. Диана пользовалась такою чистою, непорочною репутацией, так умно и с таким нравственно-строгим негодованием умела карать шаловливые проступки Эвиных дщерей, что если бы на её доброе имя легла какая-нибудь тень — Диана, казалось бы, умерла скорее, чем решилась бы потерять свою репутацию.
Но… «грех сладок, а человек падок», говорить пословица. Это очень умная пословица. За строгою Дианой стал ухаживать Юлий Степанович фон Штерн. Диана знала о его донжуанских подвигах.
— Смотри, моя милая, он ведь, очень опасен! — шутя предостерегали ее приятельницы.
— Что ж из этого следует?!
— То, что ты берегись! как бы твое пуристическое величество не разбилось о его ловеласовскую ловкость.
— Какой вздор! — презрительно улыбалась Диана.
— Ну, вздор, да не совсем!.. Говорят, будто ни одна женщина не устоит против его обольщений…
— Крепки же, значит, эти женщины!.. Что до меня, я не из их породы.
— Во всяком случае, тебе, моя милая, от души можно позавидовать: сколько хорошеньких женщин влюблены в него, бегают за ним, ищут его — бедняжки, тогда как он и внимания на них не обращает; а ты — не влюблена, едва взглядом даришь его — и он у твоих ног! ну, право же досадно!..
По губам Дианы скользила небрежная, равнодушная усмешка; а втайне ей было очень приятно, самолюбию её необыкновенно льстило это предпочтение, которое оказывает ей человек, в виду дюжины влюбленных в него женщин, из которых половина превосходят ее красотою.
— Непонятное предпочтение! — пожала она плечами.
— Напротив, совершенно понятно: те сани ищут, а ты и внимания не обращаешь; там слишком легка победа, а тут надо искать, трудиться, чтобы добиться благосклонности — выбор понятен.
— Выбор понятен, да игра не ровна, самоуверенно заметила Диана, тогда как втайне — ох, как подстрекали ее на эту опасную игру искания донжуана!
Донжуан вел свое дело с большим тактом, упорно, настойчиво, долго и осторожно. Когда он говорил с Дианой, в его прекрасных выразительных глазах горела такая глубокострастная, безграничная любовь, которая однако тотчас же потухала, как блеск молнии, и заменялась самым бесцветным буднично почтительным выражением — чуть только кто-нибудь посторонний обращал на них внимание.
«Этот дьявольски умеет владеть собою, этот не выдаст — на него можно положиться», решила, в глубине своего сердца, Диана.
Выбор между анатическим тельцом и энергичным донжуаном был весьма нетруден. Торжество женского самолюбия, искусно разожженные желания, даже искра любви и наконец лукавая мысль, что «запретите плод, как яд, и жгуч и сладок» — всё это слишком подействовало на сердце недоступной для остальных смертных Дианы. Вставали только два грозные призрака: «что скажут?» и репутация. Этим вторым призраком, как уже сказано, Диана дорожила паче всего на свете.
Но неоднократное убеждение в необыкновенном умения фон Штерна владеть собою, в умении постоянно казаться при других почтительно равнодушным и наконец, вследствие всего этого, рациональный аргумент, что «этот не выдаст», что «на этого можно положиться» — решили борьбу между любовью и двумя призраками, и… Диана нашла своего Эндимиона.
Эндимион стал вести себя еще осторожнее, так что даже верные псы целомудренной Дианы beau-mond’a не видели, как шаловливый Эрот прихлопнул кленовый лист на своем розовом кулачонке и ничего не подозревали. Приятели, с мелким торжеством, прицмокивая языками, говорили Эндимиону: «что, брат, гриб съел?» и Эндимион, в знак полного сознания, смиренно и покорно склонял свою голову. Приятельницы Дианы, пожимая плечами, восклицали: «это удивительно! ты — лед, а не женщина! это непостижимая стойкость!» и Диана отвечала им гордо-спокойной улыбкой. А втайне и он и она хохотали над своими приятелями. Диана вполне доверилась своему Эндимиону. У них очень часто бывали нежные свидания в особо нанятой, на этот случай, скромной квартире, где он поселил бедную, по честную вдову, для христианской помощи которой отверзалося милосердое сердце Дианы. Она постоянно вела с ним самую нежную корреспонденцию, которая изобличала многое, чего изобличать совсем бы не следовало. Влюбленные — даже и Дианы — не чужды глупой слабости касательно корреспонденций и письменных излияний.
Однажды между ними произошла маленькая ссора по поводу ревности. Приревновала Диана. Она узнала, что к нему писала другая женщина, а он ей отвечал.
— Возвратите мне мои письма! — говорила вспылившая Диана. — Я не хочу, чтобы они лежали рядом с письмами какой-нибудь твари, которую я презираю. Вы мне должны возвратить их сегодня же!
— Нет, не возвращу, спокойно отвечал Эндимион, покуривая сигару и с беспечным равнодушием покачивая ногой.
— Это почему? более снисходительным тоном вопросила Диана. (В этом отказе она видела проявление дорогого ей чувства.) Это почему?.. Или вы были так благоразумны, что уничтожали их тотчас по получении?
— Нет, я не был так благоразумен.
— Стало быть, они у вас целы?
— Все до единого и притом сохраняются с большою аккуратностью.
— Ну, так я требую их возвращения, — с мило-капризной кокетливостью топнула Диана.
— Я уже сказал, что не возвращу.
— Да почему же?
— Потому что они служат доказательством вашей любви и нежных отношений к вашему покорнейшему слуге, — проговорил он сухим и резко-отчетливым тоном, при чём поклонился и взял свою шляпу.
— Юлий! это непозволительная шутка с твоей стороны! Это слишком жестоко! — вскочила всполошенная и оторопевшая Диана.
— Я вовсе не желаю входить в анализ — позволительно ли это или непозволительно, жестоко или не жестоко; но могу только уверить вас, что я совсем не шучу и шутить не намерен.
— Юлий!.. но это низко, это бесчестно! — вскричала Диана.
— А обманывать мужа и прикидываться идеалом супружеской добродетели не низко и не бесчестно, по-вашему? — возразил высоконравственный Эндимион.
Диана разразилась истерическим воплем, а Эндимион нахлобучил шляпу и, равнодушно посвистывая, отправился на прогулку.
Диана находилась в положении весьма критическом. Возвратясь домой, она чувствовала себя очень нехорошо: нервная ажитация, лихорадочное состояние, то жар, то озноб, и два злокозненные призрака перед глазами: что скажут? и репутация. Она решилась наконец написать к своему возлюбленному трогательное послание, которое нарочно старалась увлажнять каплями своих слез. В послании, со всею нежностью, заклинала пощадить её доброе имя, её репутацию, и умолила возвратить ей письма.
На эту эпистолу воспоследовал ответ следующего рода:
«Сударыня, ваши нежные послания будут через неделю опубликованы во всех европейских газетах, с присовокуплением необходимых комментариев, касательно всей истории наших нежных отношений, и с обозначением вашего полного имени, если вы не явитесь лично ко мне для переговоров об условиях, на которых эта переписка может остаться негласною. От всей души желаю вам или согласиться на будущие условия, или торжественнее приготовиться к скандалу.»
Подписи не было. Диана едва прочла это письмо, как с легким криком, в обмороке, грохнулась на пол. В доме поднялась тревога, суматоха; прибежал золотой телец и, узрев на полу некую записку, догадался, что вероятно она-то и была причиною обморока супруги, а потому и полюбопытствовал узнать, что в ней заключается.
Предоставляю самим читателям судить о том эффекте, который произвело на золотого тельца это послание, и о той мине, которая отразилась на его физиономии, по прочтении.
Так или иначе, по последовало весьма щекотливое объяснение с супругой — и факт подтвердился… Оставалось только, ради избежания скандала и огласки, поскорей хоронить концы и, во чтобы-то ни стало, добыть роковыя письма. Золотой телец, собравши весь свой запас бодрости и присутствия духа, положил к себе в карман послание, полученное его супругой, и сам, лично, отправился за объяснением к фон Штерну.
— Это ваше письмо, милостивый государь? — сухо, враждебным и сдержанным тоном отнесся телец, показывая Юлию Степановичу его цидулу.
— Извините, я близорук — не вижу, отвечал тот, самым любезным и дружелюбным образом. Позвольте взглянуть — может быть мое, а может и нет.
Телец подал ему цидулу.
— Да, это я писал, — спокойно ответил фон Штерн, прочитав записку и еще спокойнее раздирая ее на мелкие куски.
— Что это значит, милостивый государь?
— Это значит, что я раздираю ненужную бумажку. Но… вы слишком взволнованы — не прикажете ли зельтерской воды? — это освежает и успокаивает.
— Милостивый государь! вскричал выведенный из терпения телец, — я приехал сюда не для того, чтобы вызывать шутки, а для того, чтобы проучить…
— А, это на вызов похоже? невозмутимо перебил Юлий Степанович; что ж, это похвально с вашей стороны… И я с своей стороны препятствий тоже не имею… Это очень хорошо! — Я готов, пожалуй, если этим могу вам доставить удовольствие.
Телец, в самом деле намеревавшийся попугать его дуэлью, видя такое странное хладнокровие, выпучил на него глаза, но ответить ничего не нашелся.
— Но, видите ли, надобно всегда наперед, хотя немножко, знать, с каким противником имеешь дело, продолжал фон Штерн несколько менторским тоном. Эй, Филипп! крикнул он своему человеку, подай мне сюда пистолеты, раствори двери через все три комнаты и прибей в столовой к стене бубнового туза.
От того покоя, в котором происходило описываемое объяснение, шла амфилада из трех довольно обширных комнат. Золотой телец молча глядел на все приготовления Филиппа.
— Отсчитай, сколько шагов приходится от моего кресла до бубнового туза, — апатично приказал Юлий Степанович.
— Тридцать восемь, — отсчитал Филипп.
В ту же секунду раздался выстрел и, вместо красного туза, на карте образовалось правильная дырочка.
— Не хотите ли взглянуть? — любезно предложил Юлий Степанович своему антагонисту, когда Филипп почтительно подал ему пробитого туза. — Теперь угодно вам показать свое искусство? — Антагонист, вместо словесного отказа, только поклонился.
— Стало быть, не угодно? — Ну, как хотите! была бы честь предложена, а от убытку бог избавил… — Однако вот что-с: вам, конечно, будет любопытно взглянуть на корреспонденцию вашей супруги, так как это, полагаю, предмет для вас небезынтересный.
Он подошел к своему бюро и, порывшись немного, вынул оттуда целую пачку писем, из которых выдернул один лоскуток почтовой бумаги и любезно подал его супругу, тогда как самую пачку, для благонадежности, опустил в карман.
— Узнаете руку? — говорил он, останавливаясь перед убитым, уничтоженным мужем, у которого тряслись руки и колени. А ласковые слова, а выражения, а нежный тон и назначение часа свидания — как вам всё это нравится? У вашей супруги, надо отдать ей справедливость, прекрасный слог, прекрасный стиль она себе выработала!.. Вы от неё не получали таких записок?
У несчастного мужа, от этих выходок, делались конвульсии. Он судорожно сжал в руке лоскуток бумаги.
— Если бы вам пришла охота разорвать эту бумажку — то сделайте одолжение, я не стесняю вас, сказал фон Штерн. У меня их есть еще достаточное количество — и при том гораздо интереснее и красноречивее этой.
— На каком условии хотите вы возвратить эти письма? — с глубоким вздохом спросил муж.
— Вы немножко ошиблись: не возвратить, а не предавать благодетельной гласности, — поправил его Штерн.
— Что же может служить порукою, что вы их не опубликуете?
— Как что? — мое честное слово!
— Плохой поручитель.
— Милостивый государь! советую вам выбирать ваши выражения… Я не привык к подобным дерзостям и сумею постоять за честь своего слова, — строго, внушительно и тихо проговорил Юлий Степанович.
— Какие же условия ваши?
— Мои условия очень просты: вы мне дадите десять тысяч на уплату моих долгов, пятнадцать тысяч единовременного пособия, да по три тысячи ежегодной ренты. Меньше никак не могу — потому, согласитесь сами, я — ни кто другой и должен жить прилично, как следует порядочному человеку. Если вам надоест платить мне — я опубликую письма вашей супруги и всю последнюю сцену, т. е. как вы хотели попугать меня дуэлью и сами струсили моего выстрела в туза.
— Но ваша собственная личность едва ли выиграет в общественном мнении от этой публикации, заметил ему противник.
— О, что до этого, то будьте вполне покойны! Я, впрочем, очень благодарен вам за вашу предупредительную заботливость о моей личности, говорил фон Штерн; но… видите ли моя личность очень удобно может укрыться под сень какого-нибудь Х или У. А если и это окажется неудобным, то я не задумаюсь выставить и свое полное имя, конечно с самой благородной и возвышенной стороны. Письма могут быть помещены в газете, как достоверный факт, в виде романа из нашей светской жизни, и когда это сделает повсеместный скандал, то, могу уверить вас честью, — я первый буду кричать повсюду, что это подлость, — украсть у человека переписку, напечатать ее и скрыть под псевдонимом свое подлое имя, буду искать автора, обещать убить его и прочее; буду конечно говорить, что всё это ложь и клевета, однако так, что проницательный взгляд заметит, что всё это вовсе не ложь и не клевета и что я, известный ловелас, точно находился в связи с вашей строго нравственной супругой и первый удостоился чести приклеить к вашему лбу супружеское украшение. Как вам всё это нравится? Не правда ли, ведь ловкий, очень ловкий выход?
Мера терпения несчастного мужа наконец переполнилась. Последние оскорбительные выходки довели его до яростного бешенства и сколь ни был он апатичен, однако поднял руку и замахнулся на Штерна.
Тот, налету, очень ловко поймал, остановил и отклонил руку, крепко стиснув ее своими сильными пальцами.
— Calmez vous, calmez vous, mon cher! — хладнокровно заметил он, покачав головою; — я говорил, что стакан зельтерской воды был бы для вас нелишним.
Золотой телец, в изнеможенном, бессильном отчаянии, опустился на кресло. Порывистое бешенство его апатической натуры разбивалось о ледяную скалу энергического хладнокровия и спокойствия противника.
— Если вы на счет публикации не верите моему слову, продолжал последний, то лучшей и самой надежной гарантией будут ваши деньги: выдавайте мне только их сполна и аккуратно (ведь вы человек слишком богатый) и моя собственная выгода заставит меня хранить втайне эти документы. Если же я умру раньше вас и вашей супруги, то где бы ни умер я — на ваше имя будет оставлен запечатанный пакет, про который я особенно упомяну в завещании, с надписью «в собственные руки». Значит, вы можете быть совершенно спокойны. Итак, теперь выбирайте между моими условиям с одной стороны и всеобщим скандалом с другой, добрым именем супруги с одной и собственными рогами с другой. Что лучше?
— Я согласен… Я пришлю вам деньги, — не проговорил, а почти простонал несчастный.
— Очень обяжете, — поклонился Юлий Степанович. — Вы впрочем еще должны бить очень мне благодарны за мою отличную скромность.
Тот на него поднял изумленные глаза.
— Не шутя! — продолжал Штерн, — вы должны меня благодарить за то, что я так был осторожен и скрытен в отношениях с нашей милой супругой, которую я даже очень люблю, что не только вы (муж в этом случае исключение), но и никто из посторонних, даже из самых опытных и зрячих людей, не видел и не догадался о нашей интриге. Все убеждены, что мне наклеили нос (отчего очень страдает мое самолюбие) и что ваша супруга — идеал недоступной семейной добродетели (что её самолюбию, да и вашему тоже, очень льстит конечно), значит, вы должны меня благодарить — другой поступил бы опрометчивее.
И фон Штерн окончательно распростился с золотым тельцом.
Дня через три, все долги Юлия Степановича были уплачены, вследствие чего повсюду открылся ему новый кредит; в бюро его покоились поэтические пачки билетов на пятнадцать тысяч и с этого же времени стал он получать ежегодную ренту, дабы жить прилично, как подобает порядочному и благородному человеку.
Теперь читатель несколько знаком с источниками жизни этой кометы; знаком также и с характером его ловеласовских подвигов. Хотя самые модные камелии также неоднократно дарили господина фон Штерна своею дорогою благосклонностью, которая, впрочем, ему-то приходилась очень дешево, но господин фон Штерн но преимуществу любил устремлять свои донжуанские подвиги в сферу более высшую, туда, где господствуют во всей своей силе призраки «что скажут» и «репутация», где, паче смерти самой, боятся огласки и скандала и где, паче жизни самой, любят под сурдину доказывать уже известную вам умную пословицу, что «грех сладок, а человек падок.»
В одном приморском городе, в котором морское купанье собирает множество блестящих посетителей из всех стран Европы, благодетельная судьба, всегда пребывающая к Юлию Степановичу благосклонной, свела его тоже с одной барыней, и тоже с породы гордых, недоступных, целомудренных Диан. Барыня носила на руке очень узенькое золотое кольцо, с весьма крупным, замечательной величины бриллиантом.
— Какая это у тебя славная вещь, заметил однажды фон Штерн, играя маленькой, изящной рукой своей дульцинеи.
— Это подарок мужа в день нашей свадьбы, сказала она со вздохом (со вздохом потому, что большая часть из шалящих дам — со своими любезными — не могут иначе говорить о своих мужьях, как с меланхолическим вздохом.)
— Фу, какой прозаический подарок! — пробормотал донжуан, снимая с её тонкого, длинного пальца кольцо и втискивая его на свой мизинец. Что стоит этот бриллиант?
— Не знаю… Муж говорил кажется, что около пяти тысяч…
— Н-да… вещь этого стоит… А вот хочешь, я тебе ее не отдам?!
— Не отдавай, пожалуй! — шутя улыбалась дама.
— В самом деле не отдам!.. Что ты будешь делать тогда? как скажешь мужу?
— Вот вздор какой! Скажу просто, что потеряла.
— Как! и с кольцом-то?.. Это мудрено.
— Ну, да уж что-нибудь придумаю, скажу.
— Нет, мой друг, — вздохнул Юлий Степанович, — пятитысячный бриллиант вовсе не такая безделица, чтобы дарить ее, — я не странствующий трубадур, да и ты не волшебная фея для таких подарков… Это было бы слишком материальное доказательство любви, в котором я, к счастью, не имею нужды, — говорил он, стягивая с мизинца кольцо, но не отдавая его владелице, а так, себе, небрежно играя им на пальце.
— Ах, да! à propos!.. — воскликнул он неожиданно, и вслед за этим восклицанием поднял очень живой и интересный разговор, о каком-то очень живом и интересном для обоих предмете; а сам, между тем, продолжал рассеянно и почти машинально поигрывать кольцом. Интересный разговор зашел дальше времени, положенного для свидания, так что когда дульцинея взглянула на часы, то увидела, что давно уже просрочила возвращение домой и стало быть могла возбудить разные сомнения в голове своего благоверного. Торопливо надев шляпку с густым вуалем и накинув мантилью, она наскоро пожала руку возлюбленного и еще торопливее спустилась с лестницы к наемной карете.
Кольцо, по рассеянности, осталось на пальце фон Штерна.
Через день, когда возлюбленные опять сошлись в укромном месте своего rendez-vous, Юлий Степанович встретил даму своего сердца с крайне-расстроенной физиономией.
— Представь себе, какое несчастье! — воскликнул он взволнованным голосом: — ведь я потерял твой бриллиант!.. Этакая проклятая рассеянность! И нужно же было мне тогда позабыть его на пальце!.. Я просто в отчаянии!..
— Как же это случилось? спросила дама, немало удивленная такою странною случайностью.
— Не постигаю!.. камень из оправы выпал… — говорил он, показывая золотой ободочек.
— Ну, что ж делать! если потеряно, стало быть, не воротишь, — равнодушна порешила дама, тогда как в глубину сердца её закралось некоторое не весьма красивое подозрение.
— Я еду сегодня же в Лондон, в Париж, заплачу хоть десять тысяч, но непременно привезу тебе точно такой же!.. Прости меня, Бога ради! Если бы ты знала, как я убит, тем более, что ты имеешь полное право считать эту потерю странною, подозрительною…
Фон Штерн говорил так горячо, так чистосердечно, с выражением в лице такой непритворной, болезненной горести, что подозрения дамы мигом рассеялись.
— Юлий! за кого же ты меня считаешь? с видом оскорбленного достоинства произнесла она. Чтобы я стала подозревать тебя — моего милого, благородного, любящего!.. Ты в бреду, мой Юлий!
Юлий, вместо ответа, с выразительною признательностью поцеловал её руку и решал, не, теряя времени, на другой же день отправиться в Париж и Лондон, отыскивать подходящий камень.
С тех пор, покинутая дульцинея потеряла из виду своего благородного донкихота: о нём, что называется, — ни слуху, ни духу. Потерю бриллианта, volens nolens, приняла она на себя, и доверчивый благоверный с неудовольствием пожурил ее за неосторожность. На том дело и докончилось.
Прошло с полгода. Юлий Степанович воротился в Петербурге и по-прежнему стал показываться в избранном кругу своего общества; по прежнему над благородным челом его воссиял ореол хуанической славы и стоустая молва возвестила, по секрету, всему миру о его новых успехах.
Однажды Юлий Степанович играл в карты с тремя солидными мужами преклонных лет и соответственного ранга.
— Ах, какой у вас прелестный перстень! — сказал один из них, разглядывая крупный бриллиант, красовавшийся в изящной оправе на указательном пальце фон Штерна.
— В самом деле редкая, удивительная игра и вода необыкновенно чиста. А отлив-то, отлив — совсем угольный! — повторяли другие партнеры, любуясь перстнем фон Штерна. Что вы заплатили за него, Юлий Степанович?
— Вздор, пустяки какие то, в роде двухсот франков, небрежно ответствовал Штерн.
— Как, в роде двухсот франков?!.. Да ведь это редкий, чистейший бриллиант?
— И не думает быть им.
— Как не думает? Что вы шутите-то?
— Ни мало не шучу. Это очень хороший страз, который я, как диковинку, купил на аукционе в Лондоне; там продавались и еще два таких же экземпляра.
— Да не может же быть! возразили партнеры.
— Как угодно, господа; но только даю вам мое честное слово, что это страз.
— Пари не угодно ли? — предложил один из мужей солидных.
— Какое хотите. Очень приятно будет выиграть с вас наверняка.
Составилось пари. Двое партнеров взяли перстень Юлия Степановича и отправились с ним к одному из первых ювелиров. Сам фон Штерн до такой степени был уверен, что он владеет стразом, что даже не поинтересовался съездить с своим противником к присяжному и компетентному разрешителю спора.
— Браво!.. пари выиграно нами!.. — вскрикнули оба возвратившиеся мужа. Можем поздравить вас: вы владеете сокровищем, оцененным, по совести, в пять тысяч рублей серебром.
— Из этого я могу заключить только, что петербургские бриллиантщики ровно ничего не смыслят в камнях и даже не могут отличить прекрасного страза от прекрасного бриллианта.
— Ну, продайте мне этот страз! — вызвался один из противников.
— Зачем же, если я сам купил его, как диковинку; и потом — для чего же мне какие-нибудь пятьдесять рублей?
— Я вам даю не пятьдесят рублей, а пять тысяч.
— За этот страз? — изумился фон Штерн.
— Да, за этот самый страз! Угодно продать?
— Нет, никак не угодно, потому что хотя пять тысяч и отличная штука, но по совести не могу же я взять эту сумму за вещь, которая стоит только пятьдесять рублей.
— Да это не ваше дело, если вам предлагают, так вы берите! возражали противники.
— За страз пять тысяч!.. Но, господа, или вы непростительно дурачите меня, или сами делаете безумство, на которое, по чести, я никак не могу согласиться… Прощайте! И он, со шляпой, направился в переднюю, где надел уже шубу и только ждал, пока человек отыскивал ему калоши.
— Юлий Степанович! а что же пари-то? закричал противник.
— Да кто ж его выиграл однако? — отозвался фон Штерн.
— Я полагаю, что я!
— Ну, если полагаете — извольте! — И, скинув, свою шубу, он возвратился в комнаты.
— Пари было на сто рублей — извольте получить радужную, — любезно сказал он, вынимая из бумажника ассигнацию.
— Продайте перстень! — пристал снова противник.
— За пять тысяч? — с усмешкой спросил фон Штерн.
— Конечно! от слова не отступаюсь.
— Вам очень хочется иметь это стекло?
— Очень, очень я очень!
— Ну, когда так, извольте! Пять тысяч слишком хороший барыш на пятьдесят рублей, чтобы от него отказаться. И так, господа, прошу покорно быть свидетелями: Максим Андреевич покупает у меня этот страз, сиречь простое стекло, за пять тысяч рублей серебром.
— Охотно свидетельствуем! — отозвались присутствующие — и Юлий Степанович снял со своего пальца перстень, а покупатель вынул из кармана две тысячи, да три прихватил до утра у хозяина, и всю эту сумму сполна вручил господину фон Штерну.
На другое утро, в кабинет Юлия Степановича влетел озадаченный Максим Андреевич.
— Послушайте! — вскричал он, я сейчас был у трех бриллиантщиков… хотел вполне удостовериться…
— И они вам сказали, что это — простое стекло? перебил с улыбкой Штерн.
— И они мне сказали, что это простое стекло… очень хорошо подделанный страз.
— Ведь и я вам говорил то же самое!
— Но ведь вчера был чистейший бриллиант и оценщик пробовал…
— Оценщик мог ошибиться: вчера был тот же самый чистейшие страз.
— Ну, могу поздравить себя! стало быть я в круглых дураках! — со сдержанной досадой воскликнул покупатель.
— Сами пожелали… я предупреждал вас, — с сожалением пожал плечами фон Штерн. Я бы охотно поменялся с вами, продолжал он, взял бы назад свое стекло, а вам возвратил ваши пять тысяч, если бы — увы! не поторопился всё их спустить на квит с одним из самых назойливых моих кредиторов… Впрочем, когда-нибудь, соберусь со средствами и охотно отдам вам эти деньги, а стекло оставьте пожалуй у себя, на память о своей опрометчивой ошибке.
Таким образом кончилась курьёзная история с перстнем, из которой герой наш вышел испитым героем, как подобает истинно благородному, честному и порядочному джентельмену. Не нужно быть слишком проницательным, чтобы догадаться, что в Лондоне господин Штерн заказал точь в точь такой же перстень с отличным стразом, какой сам носил с настоящим бриллиантом, и что этот последний перстень он успел подменить, стоя в передней, в то время, как лакей отыскивал ему калоши. Мы слышали, что недавно за границей ему опять удалось столь же остроумное повторение своей проделки.
Теперь, благосклонный читатель, попробуем, в заключение, определить, что такое Юлий Степанович фон Штерн, эта комета европейского неба? По твоему, этот господин просто ловкий мошенник.
О, добродушие! сколь свойственно тебе ошибаться и заблуждаться! Ведь очень может быть, что ты сам, лично, был знаком с Юлием Степановичем, даже рад, даже гордишься знакомством светского денди, не подозревая в этом благородном джентльмене героя пачки писем и бриллиантового перстня.
Нет, Юлий Степанович герой, человек гениальный, великий искуситель женских сердец, ловелас и донжуан нашего времени, которое очень поумнело — до того, что выработало продукт в лице господина фон Штерна, продукт, доказывающий, что можно отлично обделывать дела вышеописанного свойства, не подвергаясь за то уголовному суду ни одной цивилизованной нации, и продолжая быть вполне порядочным и благородным человеком; обделывать так, что сами жертвы будут молчать, втайне бояться и даже платить за молчание. Господин фон Штерн не камелия во фраке — он лев, соблазнитель, гордый своими, по-видимому, самыми бескорыстными победами, которые в наш век однако доставляют ему обильные источники для комфортабельной жизни, причём он еще может гордо, прямо и смело смотреть в глаза каждому — даже тельцу златому, даже той барыне, у которой попользовался бриллиантом — ибо в нём сильно убеждение, что печать молчания заграждает уста обоим.
